Файл: Bakhtin.doc

Испражнения, как предмет метания, известны и из античной литературы. Из фрагментов сатировой драмы Эсхила «Собиратель костей» видно, что в ней был эпи­зод, в котором в голову Одиссея бросили «зловонную посуду», то есть ночной горшок. То же событие изобра­жалось и в не дошедшей до нас сатировой драме Софокла «Пир ахейцев». Аналогичные эпизоды связаны с фигу­рой комическогоГеракла,о чем свидетель­ствует ряд изображений на античных вазах: то он лежит пьяный у дверей гетеры, и старая сводня обли­вает его из ночного горшка, то сам он гонится за кем-то с ночным горшком. Наконец до нас дошел фрагмент из ателланы Помиония «Ты, Диомед, облил меня мочой» (очевидно, переработка эпизода из «Пира ахейцев»).

Приведенные нами примеры говорят о том, что бро­сание калом и обливание мочой — традиционный сни­жающий жест, знакомый не только гротескному реа­лизму, но и античности. Его снижающее значение было общеизвестным и общепонятным. Вероятно, в любом

языке можно найти выражения вроде «на на тебя»

(параллельные выражения — «наплевать» или «на­чхать на тебя»). В эпоху Рабле было обычным выраже­нием «brenpourluy» (это выражение Рабле употребляет в прологе к первой книге своего романа). В основе этого жеста и соответствующих словесных выражений лежит буквальное топографическое снижение, то есть приобщение к телесному низу, к зоне производительных органов. Это — уничтожение, это — могила для снижае­мого. Но все такого рода снижающие жесты и выраже­нияамбивалентны.Ведь могила, которую они роют,—телеснаямогила. Ведь телесный низ, зона производительных органов,—оплодотворяю­щий ирождающийниз. Поэтому и в образах мочи и кала сохраняется существенная связь с рож­дением,плодородием,обновлением, благополучием.И этот положительный

164

момент в эпоху Рабле был еще вполне жив и ощущался с полной ясностью.

В известном эпизоде с «панурговым стадом» в чет­вертой книге романа Рабле купец Дендано, расхваливая своих баранов, говорит, что их моча обладает чудесной силой повышать плодородие земли, подобно божествен­ной моче. В «Кратком пояснении» («Briefvedecla­ration»), приложенном к четвертой книге, сам Рабле (или, во всяком случае, его современник и человек того же культурного круга) дает такое пояснение к этому месту: «Если бы бог здесь помочился» («SiDieuуeustpisse»). Это — народное выражение в Париже и во всей Франции между простыми людьми, почитающими все те места особенно благословенными, на которых наш гос­подь помочился или совершил другие естествен­ные выделения, например, слюны (так, у Иоанна, гл.IX: «Lutumfecitexsputo» — «сделал мазь из слюны») .

Это место очень показательно. Оно свидетельствует о том, что в ту эпоху в народной легенде и в самом языке испражнения были неразрывно связаны с плодородием и что сам Рабле знал об этой связи и, следовательно, пользовался ею совершенно сознательно. Далее мы ви­дим, что Рабле нисколько не усомнился соединить пред­ставление о «нашем господе» («NotreSeigneur») и о «благословении господнем» с представлением об ис­пражнениях (эти представления были уже соединены в приведенном им «народном выражении»); он не усматривал в этом никакого кощунства и не видел между этими двумя представлениями той стилистической без­дны, которая раскрылась между ними уже для людейXVIIвека.

Для правильного понимания таких площадных кар­навальных жестов и образов, как бросание калом, обли­вание мочой и т. п., необходимо учитывать следующее. Все подобные жестикуляционные и словесные образы являются частью карнавального целого, проникнутого единой образной логикой. Это целое — смеховая драма одновременной смерти старого и рождения нового мира. Каждый отдельный образ подчинен смыслу этого целого, отражает в себе единую концепцию противоречиво ста­новящегося мира, хотя бы этот образ и фигурировал от-

¹ См.: «Однотомник» Рабле, изд. L. Moland «Francois Rabelais. Tout ce qui existe de ses oeuvres», с 478.

165

дельно. В своей причастности к этому целому каждый такой образ глубокоамбивалентен,— он получает самое существенное отношение к жизни-смерти-рожде­нию. Поэтому все такие образы лишены цинизма и гру­бости в нашем смысле. Но те же самые образы (на­пример, те же забрасывание калом и обливание мочой), воспринимаемые в системе иного мировоззрения, где положительный и отрицательный полюсы становления (рождение и смерть) разорваны и противопоставлены друг другу в разных несливающихся образах, становят­ся действительно грубым цинизмом, утрачивают свое и р я м о е отношение к жизни-смерти-рождению и, сле­довательно, свою амбивалентность. Они фиксируют только отрицательный момент, причем обозначенные ими явления (например, кал, моча) приобретают узко бытовой, однозначный смысл (наше современное значе­ние слов «кал», «моча»). Именно в таком—в корне измененном виде — эти образы, точнее, соответствую­щие им выражения, продолжают жить в фамильярной речи всех народов. Правда, в них все же еще сохраняет­ся очень далекий отзвук их древнего миросозерцатель­ного смысла, слабое ощущение площадной вольности,— ведь только этим можно объяснить их упорную живу­честь и широкое распространение.

Раблезисты обычно понимают и оценивают площад­ные элементы у Рабле в духе их современного осмысления»отрыве от несущего их целого карна­вально-площадного действа. Поэтому они не могут уло­вить глубокой амбивалентности этих образов.

Приведем еще несколько параллельных примеров, подтверждающих, что в эпоху Рабле в образах мочи и кала был еще вполне жив и ощутим момент возрожде­ния, плодородия, обновления и благополучия.

В «Baldus» Фоленго (это макароническое произве­дение, как известно, оказало на Рабле некоторое влия­ние) есть эпизод, происходящий впреисподней, где Цингарвоскрешаетюношу, облив егомочой.

В «Удивительной хронике»¹есть эпизод, где Гарган-тюа мочится в течение трех месяцев, семи дней, трина­дцати³/₄часов и двух минут ипорождаетреку Рону и вместе с нею семьсот кораблей.

' Это расширенная и измененная редакция «Великой хроники». Имеется в ней и ряд заимствований из «Пантагрюэля». Издана она, вероятно, в 1534 г. Автор ее Francois Gerault.

166

У самого Рабле (вторая книга романа) все теплые целебныеисточники во Франции и Италии образо­вались из горячей мочи больного Пантагрюэля.

В третьей книге своего романа (гл. XVII) Рабле дает аллюзию на античный миф, согласно которому Юпитер, Нептун и МеркурийпородилиОриона (от греческогоo6poexv— мочиться) из своей мочи (ис­точник Рабле— «Фасты» Овидия). Он делает эту ал­люзию в следующей интересной форме: Юпитер, Неп­тун и Меркурий «...ofiicialement...forgerentOrion». «Official» — это офицер церковной полиции, но так стали называть — в духе свойственных фамильяр­ной речи снижений — ночной горшок (это словоупо­требление зарегистрировано уже в языкеXVвека). У нас, как известно, ночной горшок иногда называ­ют «генералом». Отсюда Рабле со свойственной ему исключительной языковой свободой и создал фор­му «officialement», что должно обозначать «из мочи» (можно было бы перевести — «по-генеральски» или «превосходительно»). В этом примере снижающая и производительная сила мочи весьма своеобразно соче­таются.

Наконец в качестве параллельного явления, упомя­нем еще о знаменитом «Manneken-Pis» на одном из го­родских фонтанов в Брюсселе. Это — древняя фигура мальчика, который мочится со всею откровенностью. Брюссельцы считают его своим «старейшим граждани­ном» и связывают с его существованием безопасность и благосостояние своего города.

Подобных примеров можно было бы привести мно­жество. В свое время мы еще вернемся к этой теме на другом раблезианском материале. Пока же ограничимся приведенными примерами. Образы мочи и кала амбива­лентны, как и все образы материально-телесного низа: они одновременно и снижают-умерщвляют и возрож­дают-обновляют, они и благословенны и унизительны, в них неразрывно сплетены смерть с рождением, родо­вой акт с агонией'. В то же время образы эти неразрывно

¹ В мировой литературе и особенно в анонимном устном твор­честве мы найдем многочисленные примеры сплетения агонии с актом испражнения или приурочения момента смерти к моменту испражне­ний. Это один из распространеннейших способов снижения смерти и самого умирающего. Можно назвать этот тип снижения «темой Мальбрука». Из большой литературы я назову здесь только замеча­тельную, подлинно сатурналиевскую, сатиру Сенеки «Отыквление», где император Клавдий умирает как раз в момент испражнения. У са-

167

связаны сосмехом.Смерть и рождение в образах мочи и кала даны в своем веселом смеховом аспекте. Поэтому образы испражнения в той или иной форме поч­ти всегда сопутствуют тем веселым страшилищам, кото­рые смех создает, как замещения побежденного страш­ного, поэтому образы испражнений неразрывно слились с образом преисподней. Можно сказать, что испражне­ния — это материя и телесность,смешныепо пре­имуществу; это — наиболее подходящая материя для снижающего отелеснивания всего высокого. Поэтому так значительна их роль в смеховом фольклоре, гро­тескном реализме и в романе Рабле, а также и в ходячих снижающих выражениях фамильярной речи. Но когда Гюго говорит в связи с раблезианским миром — «totushomofitexcrementum», он игнорирует возрождаю­щий и обновляющий момент образа испражнений, который был уже утерян литературным сознанием Европы.

Но вернемся к образу мальчика, данному Веселов-ским. Мы видим теперь, что метафора «забрызгивать грязью» чрезвычайно неудачна в применении к цинизму Рабле. Это — метафора отвлеченно-морального порядка. Цинизм же Рабле — это система гротескных снижений, аналогичных бросанию калом и обливанию мочой. Это — веселые похороны. Система снижений в тех или иных своих формах и выражениях проникает весь роман с начала и до конца, она организует и такие об­разы его, которые очень далеки от цинизма в узком смысле слова. Все это лишь элементы единого смехового аспекта мира.

Весь данный Веселовским образ чрезвычайно неуда­чен. Ведь то, что он изображает как выпущенного на волю наивного деревенского мальчика, которому он сни­сходительно прощает брызги грязи, есть не что иное, как тысячелетиями слагавшаяся народная культура сме­ха, таящая в себе исключительные и отнюдь не наивные смысловые глубины. Культура смеха и смехового цинизма менее всего может быть названа наивной,

мого Рабле «тема Мальбрука» встречается в разных вариациях. На­пример, люди на «Острове ветров» умирают, испуская газы, причем душа у них выходит через задний проход. В другом месте он приводит в пример римлянина, умершего от того, что он издал некий звук в при­сутствии императора.

Подобные образы снижают не только самого умирающего, они снижают и отелеснивают самую смерть, превращают ее в веселое страшилище.

168

и она вовсе не нуждается в нашей снисходительности. Она требует от нас пристального изучения и пони­мания¹.

* * *

Мы говорили до сих пор о «цинизме», о «непристой­ностях», о «площадных элементах» в романе Рабле,— но все эти термины условны и далеко не адекватны тому, что требуется ими обозначить. Прежде всего элементы эти вовсе не являются чем-то изолированным в романе Рабле: они — органическая часть всей системы его об­разов и его стиля. Изолированными и специфическими эти элементы стали только для нового литературного сознания. В системе гротескного реализма и народно-праздничных форм они были существенными моментами в образах материально-телесного низа. Они были, прав­да, неофициальными элементами, но ведь таковой была и вся народно-праздничная литература средневековья, таковым был и смех. Поэтому мы выделяем «площад­ные» элементы лишь условно. Под ними мы разумеем все то, что непосредственносвязано с жизнью площади, что несет на себе печать площаднойнеофи­циальностиисвободы,но что в то же время не может быть отнесено к формам народно-праздничнойлитературыв строгом смысле слова.

Мы имеем в виду прежде всего некоторые явления фамильярной речи — ругательства, божбу и клятвы, проклятия,— а затем речевые жанры площади — «кри­ки Парижа», рекламы ярмарочных шарлатанов и про­давцов снадобий и т. п. Все эти явления не отделены китайской стеной от народно-праздничных литератур­ных и зрелищных жанров: они входят в их состав и час­то играют в них ведущую стилистическую роль; мы по­стоянно встречаем их в dits(сказы) иdebats(прения),

¹ Типичную формулу для презрительно-снисходительного отно­шения к Рабле и его веку дал и Вольтер (в «Sottisier»):

«Маро, Амио и Рабле хвалят так, как обычно хвалят маленьких детей, когда им случайно удается сказать что-нибудь хорошее. Этих писателей одобряют, потому что презирают их век, а детей — потому что ничего не ждут от их возраста». Это чрезвычайно характерные сло­ва для отношения просветителей к прошлому и, в частности, к XVI ве­ку. Увы, их слишком часто повторяют в той или иной форме еще и в на­ше время. Необходимо раз навсегда покончить с совершенно ложными представлениями о наивности XVI века.