Файл: Bakhtin.doc

Переходим к концу пролога. Кончается он г р а д о м площадныхпроклятийиругательств как по адресу самого автора, если он солжет в своей книге хоть единым словом, так и по адресу тех читате­лей, которые автору не поверят. Вот этот конец:

«Итак, заканчивая этот пролог, я долгом своим почи­таю сказать, что готов прозаложить всем чертям на све­те тело свое и душу, всего себя со всеми потрохами, если на протяжении этой истории я хоть раз прилгну. Но уж и вас чтоб спалил антонов огонь, чтоб падучая вас била, чтоб молния вас убила, чтоб от язв на ногах вам охрометь, чтоб от поноса вам отощать, чтоб во всем теле у вас приключилось трясение, а в заднем проходе воспаление, чтоб вас, как Содом и Гоморру, поглотили сера, огонь и пучина морская, если вы не будете твердо верить всему, о чем я поведаю вам в предлагаемой мною «Хронике»!»

Этот ряд площадных проклятий, завершающий про­лог, очень характерен. Характерен прежде всего уже самый переход от чрезмерной площадной хвалы к чрез­мерным же уничтожающим проклятиям. Такой переход совершенно закономерен. Площадая хвала и площадная брань — это как бы две стороны одной и той же медали. Если лицевая сторона — хвала, то оборотная — брань или наоборот. Площадное слово — двуликий Янус. Пло­щадная хвала, как мы видели, иронична и амбивалент­на. Она лежит на границе брани: хвала чревата бранью,

182

и нельзя при этом провести четкой границы между ними, нельзя указать, где кончается одно и где начинается дру­гое. Такой же характер носит и площадная брань. Хотя хвала и брань и разделены в языке, но в площадной речи они отнесены как бы к какому-то единому, но двутелому телу, которое хваля бранят и браня хвалят. Поэтому в фамильярной площадной речи так часто бранные слова (в особенности непристойные) употребляются в ласко­вом и хвалебном смысле (многочисленные примеры из Рабле мы проанализируем в дальнейшем). В последнем счете гротескная площадная речь (особенно в ее древ­нейших пластах) была ориентирована на мир и на каж­дое явление этого мира в состоянии их незаконченной метаморфозы, в состоянии перехода от ночи к утру, от зимы к весне, от старого к новому, от смерти к рожде­нию. Поэтому речь эта сыплет и хвалою и бранью, кото­рые относятся, правда, не к одному явлению, но и не к двум. Хотя в нашем примере это, может быть, и не так четко выражено, но его амбивалентность не подлежит сомнению: этой амбивалентностью определяется и орга­ничность, и непосредственность перехода от хвалы к бра­ни и обратно, а также и известная неопределенность, «неготовость» адресата этой хвалы и брани¹.

К этому слиянию хвалы и брани в одном слове и в од­ном образе мы еще вернемся в VIглаве настоящей ра­боты. Явление это чрезвычайно важно для понимания целых больших этапов в развитии образного мышления человечества в прошлом, но оно до сих пор не было ни раскрыто, ни изучено. Отметим здесь предварительно и несколько упрощенно, что в основе этого явления ле­жит представление о мире как о вечно неготовом, как об умирающем и рождающемся одновременно, как о дву-телом мире. Двутонный образ, сочетающий хвалу

' Этот многоликий адресат ближайшим образом — пло­щадная ярмарочная толпа, окружающая балаганные подмостки, это — многоликий читатель «Хроник». На этого многоликого адресата и сып­лются хвала и брань: ведь одни из читателей — представители старого, умирающего мира и мировоззрения — агеласты (т. е. люди, не уме­ющие смеяться), лицемеры, клеветники, представители тьмы, дру­гие — представители нового мира, света, смеха и правды; но все они составляют одну толпу, один народ, умирающий и обно­вляющийся; и этот один народ и прославляют и про­клинают одновременно. Но это только ближайшим об­разом, адальше — за толпой, за народом — весь мир, него­товый и незавершенный, умирая рождающий и родивший­ся, чтобы умереть.

183

вы средневекового мышления, самые методы установле­ния истины и убеждения в ней, неотделимые от страха, насилия, хмурой односторонней серьезности и нетер­пимости. Пролог вводит нас в совершенно иную — про­тивоположную — атмосферу бесстрашной, вольной и веселой истины.

Пролог к «Гаргантюа» (то есть ко второй хроноло­гически книге романа) построен сложнее. Площадное слово сочетается здесь с элементами книжной гумани­стической учености и с пересказом одного места из «Пи­ра» Платона. Но ведущим и здесь остается площадное слово и интонации площадной хвалы-брани, только бо­лее тонко и разнообразно нюансированные и применен­ные к более богатому предметно-тематическому мате­риалу.

Начинается пролог с характерного обращения: «До­стославные пьяницы, и вы, досточтимые венерики...» («BeuveurstresillustresetvouVerolestresprecieux»). Этим обращением сразу задается фамильярно-площад­ной тон всей последующей беседе с читателями (точнее, слушателями, ибо язык прологов — язык устной речи).

В этих обращениях брань и хвала смешаны. Поло­жительная превосходная степень сочетается с полубран­ными словами «пьяницы» и «венерики». Это — бранная хвала и хвалебная брань, столь характерные для фа­мильярной площадной речи.

И далее весь пролог с начала и до конца построен как фамильярно-площадная беседа того же балаганного зазывалы с толпящейся вокруг подмостков публикой. Мы все время встречаемся с обращениями вроде: «вы не дали бы за него и ломаного гроша», «откройте этот ларец, и вы найдете», «добрые ученики и прочие шало­паи», «вам когда-нибудь приходилось откупоривать бу­тылку?» и т. п. Фамильярно-площадной тон всех этих обращений к слушателям здесь совершенно очевиден.

Далее, по всему прологу рассеяны и прямые руга­тельства, адресованные третьим лицам: «один пустого­ловый монах, подхалим, каких мало»; «какой-то меже­умок»; «один паршивец»; «один брюзга».

Фамильярная ласковая брань и прямые ругательства организуют речевую динамику всего пролога и опреде­ляют его стиль. В начале пролога дается образ Сократа, как его изобразил Алкивиад в платоновском «Пире». Алкивиадовское сравнение Сократа с силенами было очень популярно среди гуманистов в эпоху Рабле: этим

U

сравнением пользуется Бюде; Эразм приводит его в трех своих произведениях, одно из которых («Силены Алки-виада»), по-видимому, послужило непосредственным источником для Рабле (хотя он знал и платоновский «Пир»). Но этот ходячий в гуманистической среде мо­тив Рабле подчинил речевому стилю своего пролога: он резче подчеркнул сочетание хвалы-брани в этом мотиве.

Вот как пересказывает Рабле сделанную Алкивиадом характеристику Сократа:

«Таков, по словам Алкивиада, и был Сократ: если бы вы обратили внимание только на его наружность и стали судить о нем по внешнему виду, вы не дали бы за него и ломаного гроша — до того он был некрасив и до того смешная была у него повадка: нос у него был курносый, глядел он исподлобья, выражение лица у него было ту­пое, нрав простой, одежда грубая, жил он в бедности, на женщин ему не везло, не был он способен ни к ка­кому роду государственной службы, любил посмеяться, не дурак был выпить, любил подтрунить, скрывая за этим божественную свою мудрость. Но откройте этот ларец — и вы найдете внутри дивное, бесценное сна­добье: живость мысли сверхъестественную, доброде­тель изумительную, мужество неодолимое, трезвость беспримерную, жизнерадостность неизменную, твер­дость духа несокрушимую и презрение необычайное ко всему, из-за чего смертные так много хлопочут, суе­тятся, трудятся, путешествуют и воюют».

Здесь нет резких (по содержанию) отступлений от прототипа (т. е. от Платона и от Эразма), но тон этого противопоставления внешнего и внутреннего облика Сократа стал более фамильярным: подбор слов и выра­жений в характеристике внешности и самое их нагро­мождение приближают эту характеристику к бранному ряду, к обычному раблезианскому нагромождению ру­гательств; мы чувствуем за этим словесным рядом скры­тую динамику брани-ругательства. Характеристика внутренних качеств Сократа также усилена в направле­нии к хвале-прославлению: это нагромождение превос­ходных степеней; за этим словесным рядом мы чувству­ем скрытую динамику площадной хвалы. Но все же в этой брани-хвале довольно силен риторический эле­мент.

Отметим одну чрезвычайно характерную подроб­ность: по Платону (в «Пире»), «силены» продаются в лавках скульпторов, и если их раскрыть, то внутри

187

оказывается изображение бога. Рабле переносит «си­лены» в лавки аптекарей, которые, как мы знаем, по­сещал молодой Гаргантюа, изучая площадную жизнь, и внутри их оказываются всевозможные снадобья, в том числе и популярное медицинское снадобье — порошок из драгоценных камней, которому приписыва­лись целебные свойства. Перечисление этих снадобий (мы его здесь не приводим) приобретает характер гром­кой площадной рекламы аптекарей и врачей-шарлата­нов, столь обычной в площадной жизни эпохи Рабле. И все остальные образы этого пролога проникнуты также площадной атмосферой. Повсюду мы чувствуем площадную хвалу-брань как основную движущую си­лу всей речи, определяющую ее тон, стиль, динамику. В прологе почти вовсе нет объективных слов, то есть слов нейтральных к хвале-брани. Повсюду мы встречаем сравнительную и превосходную степень рекламного типа. Например: «насколько же запах вина соблазни­тельнее, пленительнее, восхитительнее, животворнее и тоньше, чем запах елея!»; или: «эти превосходные, эти лакомые книги». Здесь, в первом случае, мы слы­шим площадную и уличную ритмическую рекламу тор­говцев; во втором случае эпитет «лакомый» такая же рекламная характеристика высокосортности дичи и мя­са. Повсюду «кричит» та площадь, которую изучал мо­лодой Гаргантюа под руководством мудрого Понократа, площадь с «лавками собирателей трав и аптекарей», с «чужеземными мазями», с «уловками» и «красноре­чием» уроженцев Шони,— «мастеров дурачить людей». В эту атмосферу площади погружены и все образы новой гуманистической культуры, которых так много в этом прологе.

Приведем конец пролога:

«Итак, мои милые, развлекайтесь и — телу во здра­вие, почкам на пользу — веселитесь, читая мою книгу. Только вот что, балбесы, чума вас возьми: смотрите не забудьте за меня выпить, а уж за мной дело не станет!» Как видим, этот пролог кончается в несколько ином тоне, чем пролог к «Пантагрюэлю»: вместо ряда пло­щадных проклятий здесь приглашение повеселиться за чтением и хорошенько выпить. Однако и здесь есть ругательства и проклятия, но употребленные в ласковом значении. Одним и тем же лицам адресованы и «mesamours», то есть «мои милые», и ругательство «vietzda-zes» (собственно — ослиный фалл), и уже знакомое

188

гасконское проклятие «lemaulubecvoustrousque». В этих заключительных строках пролога дан весь раб­лезианский комплекс в его элементарнейшем выраже­нии: веселое слово, непристойное ругательство, пир. Но это есть и простейшее праздничное выражение амбивалентного материально-телесного низа: смех, еда, производительная сила, хвала-бранЁ. Так завершается этот пролог.

Ведущие образы всего пролога — пиршествен­ные образы. Автор прославляет вино, которое во всех отношениях лучше елея (елей — символ благочестивой мудрости и благоговения, а вино — свободной и веселой правды). Большинство эпитетов и сравнений, которые Рабле применяет к духовным вещам, носят, так сказать, «съедобный характер». Он здесь и прямо заявляет, что пишет свои произведения только во время еды и питья, и прибавляет: «Время это самое подходящее для того, чтобы писать о такихвысоких материях и о такихважных предметах, что уже прекрасно понимал Гомер, образец для всех филологов, и отец поэтов латинских Энний...» Наконец, центральный мотив пролога — пред­ложение читателям искать сокровенный смысл в его произведениях — также выражен в образах еды, раз­грызания и пожирания: автор сравнивает этот сокро­венный смысл с костным мозгом и изображает собаку, которая разгрызает кость, находит скрытый в ней мозги пожирает его. Этот образ пожирания сокро­венногосмыслачрезвычайно характерен для Рабле и для всей системы народно-праздничных об­разов. Здесь мы касаемся этого лишь попутно. Пир­шественным образам в романе Рабле мы посвящаем особую главу.

Площадное слово играет ведущую роль и в про­логе к третьей книге, самом замечательном и богатом мотивами из всех прологов Рабле.

Начинается этот пролог с обращения: «Добрые лю­ди, достославные пьяницы, и вы, досточтимые подаг­рики! Вы когда-нибудь видели Диогена, философа-циника?» И далее весь пролог развертывается в форме площадной фамильярной беседы со слушателями, пол­ной пиршественных образов, элементов народной комики, игры слов, оговорок, словесных травестий. Это вступительная к представлению беседа балаганно­го зазывалы. Начальный тон этого пролога Ж. Платтар совершенно справедливо определяет так: «Это — тон