Файл: Bakhtin.doc

Все эти снижения носят не отвлеченно-моральный и не относительный характер,— они конкретно-топогра-фичны, наглядны и осязательны; они стремятся к без­условному и положительному центру — к поглощаю­щему и рождающему началу земли и тела. Все завершен­ное, квазивечное, ограниченное, устаревшее бросается в земной и телесный низ для смерти и нового рождения.

Эти движения в низ, рассеянные в формах и обра­зах народно-праздничного веселья и гротескного реализ-

411

ма, у Рабле снова собраны, по-новому осмыслены и сли­ты в единое движение, направленное в глубины земли и глубины тела, где «скрыты величайшие богатства и то новое, о чем еще не было написано у древних фило­софов».

Мы остановимся на подробном анализе двух эпизо­дов романа, ярче всего раскрывающих как смысл этого движения вниз всех образов Рабле, так и особый харак­тер раблезианской преисподней. Мы имеем в виду зна­менитый эпизод с подтирками Гаргантюа в первой книге романа (гл. XIII) и эпизод воскрешения Эпистемона и его рассказ о загробном мире во второй книге (гл.XXX).

Обратимся к первому эпизоду.

Маленький Гаргантюа рассказывает своему отцу о новом и наилучшем виде подтирки («torchecul»)', найденном им в результате долгих предварительных изысканий. Он характеризует этот наилучший вид под­тирки так: «самый королевский, самый благородный, самый лучший и самый удобный из всех, какие я знаю». Развертывается длинный ряд подтирок, испробо­ванных Гаргантюа. Вот его начало:

«Как-то раз я подтерся бархатной полумаской од­ной из ваших притворных, то бишь придворных, дам и нашел, что это недурно,— прикосновение мягкой ма­терии к заднепроходному отверстию доставило мне на­слаждение неизъяснимое. В другой раз — шапочкой од­ной из помянутых дам,— ощущение было то же самое. Затем шейным платком. Затем атласными наушниками, но к ним, оказывается, была прицеплена уйма этих по­ганых золотых шариков, и они мне все седалище обо­драли. Антонов огонь ему в зад, этому ювелиру, который их сделал, заодно и придворной даме, которая их носила! Боль прошла только после того, как я подтерся шля­пой пажа, украшенной перьями на швейцарский манер. Затем как-то раз я присел под кустик и подтерся мартовской кошкой, попавшейся мне под руку, но она мне расцарапала своими когтями всю промежность.

Оправился я от этого только на другой день, после того как подтерся перчатками моей матери, надушен­ными этим несносным, то бишь росным, ладаном.

' Русское слово звучит пристойнее, так как не включает в себя наименования соответствующей части тела. Поэтому бранный и раз­венчивающий (но одновременно и возрождающий) момент этого слова несколько ослаблен.

412

Подшрался я еще шалфеем, укропом, анисом, майо­раном, розами, тыквенной ботвой, свекольной ботвои, капустными и виноградными листьями, проскурняком, диванкой, от которой краснеет зад, латуком, листьями шпината, пользы мне от всего этого было, как от козла молока,— затем пролеской, бурьяном, крапивой, живо­костью, но от этого у меня началось кровотечение, тогда я подтерся гульфиком, и это мне помогло» (кн. 1, гл. XIII).

Остановимся пока на этой части ряда подтирок и про­анализируем ее.

Превращение вещи в подтирку есть прежде всего ее снижение, развенчание, уничтожение. Бранные выраже­ния вроде «как подтирка», «в подтирку не годится» и другие подобные им (их очень много) весьма обычны и в современных языках, но в них сохранился лишь отрица­тельный, развенчивающий и уничтожающий момент. В разбираемом же эпизоде романа Рабле обнов­ляющий момент не только жив, но даже доминирует. Все эти многообразные предметы, привлеченные в ка­честве подтирок, развенчиваются, чтобы возродиться. Их стертый образ обновляется в новом свете.

В этом длинном ряду каждая вещь возникает с аб­солютной неожиданностью: ее появление ничем не под­готовлено и ничем не оправдано; в качестве подтирки с таким же успехом могла появиться любая другая вещь. Образы вещей освобождены здесь от логических и иных смысловых связей, они следуют здесь друг за другом почти с такою же свободой, как в «coq-a-Гапе», то есть в нарочито бессмысленных нагромождениях слов и фраз (например, в речах Лижизада и Пейвино у Рабле).

Но, однажды возникнув в этом своеобразном ряду, вещь подвергается оценке с точки зрения совершенно несвойственного ей назначения служить подтиркой. Это неожиданное назначение заставляет взглянуть на вещь по-новому, примерить ее, так сказать, к ее новому месту и назначению. В этом процессе примеривания заново воспринимаются ее форма, ее материал, ее размер. Вещь обновляется для нашего восприятия.

Дело, однако, не в этом формальном обновлении, от­дельно взятом: оно — лишь абстрактный момент того содержательного обновления, которое связано с амбива­лентным материально-телесным низом. Если мы вни­мательно присмотримся к ряду подтирок, то мы увидим, что выбор вещей не совсем случаен, что в этом выборе

413

есть своя логика, хотя и необычная. Ведь первые пять вещей, употребленных как подтирки — полумаска, ша­почка, шейный платок, наушники, шляпа,— предназна­чены для лица и головы, то есть для телесного верха. Их появление в качествеtorchecuJ есть буквальное пере­мещениеверхав телесный низ. Телокувыркается.Телоходитколесом.

Эти пять подтирок входят в обширный круг мотивов и образов, связанных с замещениемлица за­доми верха низом. Зад — это «обратное лицо»или«лицонаизнанку».Мировая лите­ратура и языки очень богаты разнообразнейшими ва­риациями этого замещения лица задом и верха низом. Одна из простейших и распространеннейших словес­ных и жестикуляционных вариаций — поцелуй в зад. В романе Рабле эта вариация так же встречается неод­нократно,— например, меч Гимнаста, которым он дей­ствует в карнавальной колбасной войне, называется«Baise-man-cul»; имя одного из тяжущихся сеньоровBaisecul (Лижизад), Панзуйская сивилла показывает Панургу и его спутникам свой низ. Ритуальный жест по­казывания своего низа — преимущественно зада — жив и до наших дней¹.

Пять первых подтирок, таким образом, входят в тра­диционный круг мотивов замещения лица задом. Дви­жение с верху в низ воплощено в них с полной очевид­ностью. Это движение в низ подчеркнуто еще тем, что между четырьмя первыми и пятой подтиркой врывается ругательство по адресу золотых шариков — «de mer-de» — и проклятие по адресу ювелира и дамы — «ан-тонов огонь в задний проход». Эта ворвавшаяся в речь брань придает динамичность, всему движению в низ. В этой сгущенной атмосфере материально-телесного

¹ Это один из распространеннейших в мировом быту развенчи­вающих жестов. Он фигурирует и в древнейшем описании шаривари XIV века в «Roman du Fauvel»; здесь исполняется песенка на тему поцелуя в зад и, кроме того, отдельные участники показывают свой зад. Следует отметить, что легенда о Рабле знает рассказ на эту тему: на приеме у папы Рабле будто бы предложил совершить целование обратного лица папы при условии, если его предварительно хоро­шенько вымоют. В самом романе жители Иапимании обещают при свидании с папой совершить тот же обряд.

В «Соломоне и Маркольфе» есть такой эпизод: Соломон однажды отказался дать аудиенцию Маркольфу; в отместку за это Маркольф хитростью зазвал царя к себе, причем встретил его, сидя в печи и выставив оттуда свой зад: «Ты не захотел видеть моего лица, так смотри же в мой зад».

414

низа происходит и отмеченное нами выше формальное обновление стертого образа вещей. Вещи буквально воз­рождаются в свете нового развенчивающего примене­ния их; они как бы заново рождаются для нашего вос­приятия; мягкость шелка, атлас наушников, «уйма этих поганых золотых шариков» на них выступают во всей конкретности и ощутимости, осязательности. В новой сфере унижения прощупываются все особенности их ма­териала и формы. Образ вещи, повторяем, обновляется.

Та же логика управляет и всем дальнейшим рядом подтирок. Шестая подтирка — мартовская кошка. Не­ожиданное назначение ее, которому она менее всего со­ответствует, делает чрезвычайно ощутительной ее ко­шачью природу, ее гибкость и когти. Это — наиболее динамическая подтирка. За ней для воображения разы­грывается драматическая сценка, веселый фарс «joue a deux personnages» (кошка иcul). Такая фарсовая сценка кроется почти за каждым образом подтирки. В та­кой сценке предмет играет несвойственную ему роль и благодаря этому оживает по-новому. Подобное ожив­ление предмета, положения, должности, профессии, ма­ски — обычное явление в комедиях дель арте, в фарсах, в пантомимах, в различных формах народной комики. Предмету или лицу дается несвойственное ему, даже прямо обратное, употребление или назначение (по рас­сеянности, по недоразумению, по ходу интриги), и этим вызывают смех и обновление предмета или лица в новой для него сфере существования.

Не будем перебирать всех подтирок, тем более что дальнейший ряд их строится Рабле по групповому прин­ципу. За перчатками королевы следует длинный ряд ра­стений, разбитый на подгруппы: пряности, овощи, сала­ты, лекарственные травы (хотя группировка и не выдер­жана строго). Это перечисление — наглядная ботаника. Каждое название было связано для Рабле с совершенно определенным зрительным образом листа, его специфи­ческого строения, его ширины; он заставляет примери­вать эти листы к их новому назначению и делать ощу­тимыми их форму и их размер. Ботанические описания наглядного типа (без строгого морфологического ана­лиза) были чрезвычайно модны в ту эпоху. Рабле сам дает примеры таких ботанических описаний в главах о пантагрюэльоне. В эпизоде подтирок он не описывает растений, он только называет их, но их неожиданное новое назначение заставляет возникать их зримый мате-

415

риальный облик в воображении. При описании же пан-тагрюэльона он действует наоборот: он дает подробное описание и заставляет угадывать настоящее название описанного растения (конопли).

Нужно прибавить, что и образы зелени в качестве подтирки охвачены, хотя и в более слабой степени, дви­жением сверху вниз. Ведь в большинстве случаев это предметы еды (салаты, пряности, лекарственные травы, ботва от овощей), связанные со столом и предназна­ченные для рта. Замена верха низом и лица задом и здесь до некоторой степени ощутима.

Привожу с некоторыми сокращениями дальнейшее развертывание ряда подтирок:

«Затем я подтирался простынями, одеялами, зана­весками, подушками, скатертями...

Потом еще я подтирался... головной повязкой, дум­кой, туфлей, охотничьей сумкой, корзинкой, но все это была, доложу я вам, прескверная подтирка! Наконец шляпами. Надобно вам знать, что есть шляпы гладкие, есть шерстяные, есть ворсистые, есть шелковистые, есть атласистые. Лучше других шерстистые — кишечные из­вержения отлично ими отчищаются.

Подтирался я еще курицей, петухом, цыпленком, телячьей шкурой, зайцем, голубем, бакланом, адвокат­ским мешком, капюшоном, чепцом, чучелом птицы».

И здесь, как мы видим, подтирки подобраны по груп­пам. В первой группе появляются принадлежности по­стели и стола. Здесь также есть обратность и движение сверху вниз. Затем идет группа сена, соломы и т. п., материальные качества которых резко ощущаются в све­те их нового назначения. В следующей, более пестрой группе, резко усилено несоответствие предмета его ново­му назначению, а следовательно, и фарсовая комика его употребления (в особенности с корзиной, что подчерки­вается восклицанием). В группе шляп дается анализ материала с точки зрения их новой функции. В послед­ней группе опять преобладает неожиданность и фарсо­вая комика неуместного употребления предметов. Не лишены значения и самая длина, и разнообразие ряда подтирок. Это почти целый мирок, непосредственно окружающий человека: части одежды, связанные с ли­цом и головой, постельные и столовые принадлежности, домашняя птица, еда. В динамически-бранном ряду под­тирок этот мирок обновлен: он возник перед нами заново в веселом фарсе его превращения в подтирку. Положи-

416

тельный момент в этом развенчании, конечно, преоб­ладает. Рабле любит все эти вещи в их конкретности и разнообразии, он их перебирает и перетрагивает за­ново и по-новому, перещупывает их материал, их форму, их индивидуальность, самое звучание их имен. Это од­на из страниц той великой инвентаризационной описи мира, которую производит Рабле на конец старой и на начало новой эпохи мировой истории. Как и при всякой годовой инвентаризации, нужно перещупать каждую вещь в отдельности, нужно взвесить и измерить ее, оп­ределить степень ее износа, установить брак и порчу; приходится производить переоценки и уценки; много пустых фикций и иллюзий приходится списывать с го­дового баланса, который должен быть реальным и чи­стым.