Файл: Bakhtin.doc

Новогодняя инвентаризация — это прежде всего ин­вентаризация веселая. Все вещи перещупываются и пе­реоцениваются в плане смеха, победившего страх и вся­кую хмурую серьезность. Поэтому и нужен здесь ма­териально-телесныйниз— одновре­менноиматериализующийиулегчаю-щ и й, в е с е л ы й. Он освобождает вещи от опутавшей их ложной серьезности, от внушенных страхом субли­маций и иллюзий. Именно к этому, как мы сейчас уви­дим, и стремится разбираемый эпизод.! Длинный ряд развенчанных и обновленных вещей домашнего обихода подготовляет развенчание иного порядка.

Переходим к заключительной, наилучшей подтирке, найденной Гаргантюа. Вот это место:

«В заключение, однако ж, я должен сказать следу­ющее: лучшая в мире подтирка — это пушистый гусе­нок, уверяю вас,— только когда вы просовываете его се­бе между ног, то держите его за голову. Вашему отвер­стию в это время бывает необыкновенно приятно, во-первых, потому, что пух у гусенка нежный, а во-вторых, потому, что сам гусенок тепленький, и это тепло через задний проход и кишечник без труда проникает в об­ласть сердца и мозга. И напрасно вы думаете, будто всем своим блаженством в Елисейских полях герои и полубо­ги обязаны асфоделям, амброзии и нектару, как тут у нас болтают старухи. По-моему, все дело в том, что они под­тираются гусятами, и таково мнение ученейшего Иоан­на Скотта» (там же).

При изображении последней подтирки появляется мотив наслаждения и блаженства (beatitude). Показан

417

14-205

и физиологический путь этого блаженства: оно рожда­ется у заднего прохода от нежности пуха и теплоты гу­сенка, поднимается далее по прямой кишке, затем — по другим внутренностям, доходит до сердца и отсюда до мозга. И оказывается, что именно это наслаждение и есть то вечное загробное блаженство, которым наслаж­даются, правда, не святые и праведники в христиан­ском раю, но полубоги и герои в Елисейских полях.Такимобразом,эпизодс подтирками привелнаспрямов преисподнюю.

Круг мотивов и образов обратного лица и замеще­ния верха низом теснейшим образом связан со смертью и преисподней. И эта традиционная связь в эпоху Раб­ле была еще вполне живой и осознанной.

Когда Панзуйская пророчица показывает Панургу и его спутникам свой низ, Панург восклицает: «Я ви­жу дыру сивиллы» (tron de la Sybille). Так называли вход в преисподнюю. Средневековые легенды знают це­лый ряд«trous» в разных местах Европы, которые считались входом в чистилище или в ад и которым в то же время в фамильярной речи придавалось непристой­ное значение. Наибольшею известностью пользовалась «Дыра святого Патрика» в Ирландии. Это отверстие счи­талось входом в чистилище, и сюда, начиная сXII века, совершались религиозные паломничества со всех стран Европы. Эта дыра была окружена легендами, к которым мы в свое время еще обратимся. В то же время «Дыре св. Патрика» придавалось непристойное значение. Сам Рабле приводит это название именно в его непристой­ном смысле в «Целительных безделках» («Fanfreluches antidotees» — вторая глава «Гаргантюа»). Здесь гово­рится о «Дыре св. Патрика, дыре Гибралтара и тысяче других дыр». Гибралтар также назывался«Trou de la Sybille» (название — от города Севильи), и это название также понималось в непристойном смысле.

Когда после посещения умирающего поэта Котан-мордана, прогнавшего всех монахов, Панург разражает­ся бранью, он, между прочим, высказывает такое пред­положение о судьбе души нечестивого поэта:

«Он пустит дух прямо в кромешный ад. W знаете, куда именно? Клянусь богом, прямехонько под дыря­вое судно Прозерпины, в самый адский нужник, куда она ходит облегчать свой кишечник после клистиров,

418

влево от большого котла, всего в трех туазах от Люци-феровых когтей рядом с черной камерой Демигоргона» (кн. III, гл.XXII).

Поражает по-дантовски точная смеховая топогра­фия ада. Но самое страшное место в нем для Панурга вовсе не пасть сатаны, а судно Прозерпины, где она отправляет свои надобности. Зад Прозерпины — это своего рода преисподняя в преисподней, низ низа, и сю­да должна отправиться душа нечестивца Котанмордана.

Таким образом, нет ничего удивительного в том, что эпизод с подтирками и проникающее все образы этого эпизода неуклонное движение сверху вниз приводят нас в конце концов в преисподнюю. Современники Рабле не видели в этом ничего неожиданного. Правда, приве­дены мы здесь не в ад, а скорее в рай.

Гаргантюа говорит о загробном блаженстве полубо­гов и героев в Елисейских полях, то есть об античной преисподней. Но на самом деле здесь дана очевидная пародийная травестия христианских учений о вечном блаженстве святых и праведников в раю.

В этой травестии христианских учений движению вверх противопоставляется движение вниз. Перевернута и вся духовная топография. Возможно, что Рабле прямо имел в виду учение Фомы Аквинского о блаженстве. В эпизоде с подтиркой блаженство рождается не в верху, а в низу, у заднего прохода. Показан подробно и путь восхождения — от заднего прохода через прямую кишку к сердцу и мозгу. Пародийная травестия средневековой топографии здесь очевидна. Блаженство души здесь глу­боко погружено в тело, в самый низ его. Так завер­шается движение в низ всех образов эпизода.

Эта травестия одного из самых основных учений хри­стианства очень далека, однако, от цинического ниги­лизма. Материально-телесный низ продуктивен. Низ рождает и обеспечивает этим относительное истори­ческое бессмертие человечества. Умирают в нем все от­жившие и пустые иллюзии, а рождается реальное буду­щее. Мы уже видели в раблезианской микрокосми­ческой картине человеческого тела, как это тело забо­тится «о тех, кто еще не родился» (qui ne sont encore nes), и как каждый орган его посылает самую ценную часть своего питания «в низ»(en bas), в детородные ор­ганы. Этот низ — реальное будущее человечества. Дви­жение в низ, проникающее все раблезианские образы, в последнем счете направлено именно в это веселое

419

141

реальное будущее. Но одновременно снижаются и вы­смеиваются претензии изолированного индивида — смешного в своей ограниченности и старости — на уве­ковечивание. И оба этих момента — насмешка-снижение старого и его претензий и веселое реальное будущее че­ловеческого рода — сливаются в едином, но амбивалент­ном образе материально-телесного низа. В раблезиан­ском мире нас не должно удивлять, что принижающая подтирка не только способна обновлять образы отдель­ных реальных вещей, но и получает прямое отношение к реальному будущему человечества.

Весь характер раблезианского романа подтверждает данное нами толкование заключительной части эпи­зода. В своем романе Рабле последовательно подвергает пародийному травестированию все моменты средневе­кового вероучения и таинств. Эпизод с воскрешением Эпистемона, как мы сейчас увидим, травестирует самые главные евангельские чудеса. Своеобразная травестия страстей господних и таинства причастия («тайной ве­чери»), травестия, правда, осторожная, проходит крас­ною нитью через весь роман Рабле. Но особенно важ­ную, прямо организующую роль эта травестия играет в первых двух книгах романа. Сущность ее можно опре­делить как обратное пресуществление: превращение крови в вино; разъятого тела — в хлеб, страстей — в пир. Мы видели различные моменты этой травестии в ряде разобранных нами эпизодов. В той же микрокосмиче­ской картине человеческого тела Рабле показывает, как хлеб и вино («сущность всякой пищи») в организме человека превращается в кровь. Это — обратная сторона той же травестии. Мы найдем в романе и целый ряд дру­гих пародийных травестии различных моментов веро­учения и культа. Мы уже упоминали о мученичестве и чудесном спасении Панурга в Турции. Родословную Пантагрюэля Абель Лефран считает пародией на биб­лейские родословные. В прологах мы встретили траве-стирование церковных методов установления истины и убеждения в ней. Поэтому пародийная травестия за­гробного блаженства святых и праведников в эпизоде с подтирками не должна казаться чем-то неожидан­ным¹.

Но, разумеется, все это нельзя понимать как отвлеченный рацио­налистический атеизм. Это — смеховой корректив ко всякой одно­сторонней серьезности. Это — веселая сатирова драма, восстанавли­вающая амбивалентную, «вечно незаконченную целостность» бытия.

420

Подведем некоторые итоги нашего анализа этого своеобразного эпизода. На фоне литературы нового вре­мени он выглядит и странным и грубым.

Между тем подтирка — традиционная фамильярно-снижающая смеховая тема. Мы уже касались ряда важ­нейших параллельных явлений в мировой литературе. Но нигде эта тема не разработана так подробно и диффе­ренцированно и с такой изумительной смеховой драма­тичностью, как у Рабле.

Для раблезианской трактовки данной темы характер­на не просто амбивалентность, но и явное преобладание положительного возрождающего полюса. Это — весе­лая и свободная игра с вещами и понятиями, но игра, имеющая далеко идущую цель. Эта цель — развеять атмосферу мрачной и лживой серьезности, окружающую мир и все его явления, сделать так, чтобы мир выглядел бы по-иному — материальнее, ближе к человеку и его телу, телесно-понятнее, доступнее, легче и чтобы и слово о нем звучало бы по-иному — фамильярно-весело и бес­страшно. Таким образом, цель эпизода — уже знакомая нам карнавализация мира, мысли и слова. Этот эпизод не изолированная бытовая непристойность нового вре­мени, а органическая часть большого и сложного мира народно-площадных форм. Только в отрыве от этого ми­ра, взятый сам по себе и в осмыслении нового времени, он может показаться грубой бытовой сальностью. У Раб­ле, как и всегда, это искра веселого карнавального огня, сжигающего старый мир.

Эпизод построен как бы ступенчато: развенчание (путем превращения в подтирку) и обновление в мате­риально-телесном плане начинается с мелочей и поды­мается до самых основ средневекового мировоззрения; происходит последовательное освобождение и от мелко­человеческой серьезности житейских дел, и от корыст­ной серьезности практической жизни, и от хмурой нази­дательной серьезности моралистов и ханжей, и, наконец, от той большой серьезности страха, которая сгущалась в мрачных образах конца мира, Страшного суда, ада и в образах рая и загробного блаженства. Происходит последовательное освобождение слова и жеста от жалко-серьезных тонов мольбы, жалобы, смирения, благогове­ния и от грозно-серьезных тонов устрашения, угрозы, запрета. Ведь все официальные выражения средневеко­вого человека были проникнуты только этими тонами, были отравлены ими. Ведь бесстрашной, свободной

421

и трезвой серьезности официальная культура средневе­ковья не знала. Фамильярно-площадной карнавальный жест маленького Гаргантюа, превращающий все в под­тирку — развенчивающую, материализующую и обнов­ляющую,— как бы очищает и подготовляет почву для этой новой смелой и трезвой ичеловеческойсе­рьезности.

Фамильярное освоение мира, примером которого слу­жит и наш эпизод, подготовляло и новое научное позна­ние его. Мир не мог стать предметом свободного, опыт­ного и материалистическогопознания, по­ка он былотдаленотчеловекастрахом иблагоговением⁴,пока он был проникнут иерар­хическим началом. Фамильярно-площадное освоение мира, примером которого является и наш эпизод, разру­шало и отменяло все созданные страхом и благогове­нием дистанции и запреты, приближало мир к человеку, к его телу, позволяло любую вещь трогать, ощупывать со всех сторон, залезать в нутро, выворачивать наиз­нанку, сопоставлять с любым другим явлением, каким бы оно ни было высоким и священным, анализировать, взвешивать, измерять и примерять — и все это в единой плоскости материального чувственного опыта.

Вот почему народная смеховая культу­ра иноваяопытнаянаукав эпоху Ренессан­са органически сочетались. Сочетались они и во всей деятельности Рабле как писателя и ученого.

* * *

Переходим к эпизоду воскрешения Эпистемона и его загробных видений (кн. II, гл.XXX).

Воскрешение Эпистемона — один из самых смелых эпизодов романа. Абель Лефран путем тщательного ана­лиза установил довольно убедительно, что в нем дается пародийная травестия двух главных евангельских чу­дес: «воскрешения Лазаря» и «воскрешения дочери Иаира». Одни черты заимствованы из описания одного, другие — другого чуда. А. Лефран находит здесь, кроме того, и некоторые черты из описания чудес исцеления глухонемого и слепорожденного.

Пародийная травестия эта построена путем смеше­ния аллюзий на соответствующие евангельские тексты с образами материально-телесного низа. Так, Панург согревает голову Эпистемона, положив ее на свой гуль-

422

фик: это — буквальное топографическое снижение, но в то же время это целительное соприкосно­вениес производительной силой. Далее, тело Эпистемона приносится на место пира, где и совер­шается все событие воскрешения. Далее, шея и голова Эпистемона омываются «добрым белым вином». Нако­нец, дается и анатомизирующий образ(vene contre vene и т.д.). Особо нужно отметить клятву Панурга: он го­тов потерять собственную голову, если ему не удастся во­скресить Эпистемона. Подчеркнем прежде всего совпа­дение тематики этой клятвы («чтоб я потерял голову») с тематикой самого эпизода (потеря Эпистемоном го­ловы) . Такое совпадение характерно для всей рабле­зианской системы образов: тематика проклятий, руга­тельств, божбы часто повторяется самими изображен­ными событиями (разъятие и расчленение тела, сбра­сывание в материально-телесный низ, обливание мочой). Отметим еще и другую черту. Панург добавляет, что потеря головы— «обычный заклад дурака»(fol). Но «дурак»(fol, sot) в контексте Рабле (и всей его эпохи) никогда не имел значения чисто отрицательной бытовой глупости; дурак — амбивалентное ругательство; кроме того, слово это неразрывно связано с представлением о праздничных шутах, о шутах и дураках соти и народ­ной площадной комики. Потеря головы для дурака — небольшая потеря, но это говорит сам дурак, и эта поте­ря головы так же амбивалентна, как и его глупость (изнанка и низ официальной мудрости). Этот оттенок шутовской игры переходит на весь эпизод с Эпистемо­ном.Потеряимголовы—чистосмехо-воедейство.И все последующие события эпизо­да — воскрешение и загробные видения — выдержаны в том же духе карнавального или балаганного смехового действа.