Файл: Bakhtin.doc

Вот как изображается самое пробуждение к жизни воскрешенного Эпистемона:

«Вдруг Эпистемон вздохнул, потом открыл глаза, потом зевнул, потом чихнул, потом изо всех сил трахнул.

— Вот теперь я могу сказать наверное, что он здо­ров,— объявил Панург и дал Эпистемону стакан забо­ристого белого вина со сладким сухарем.

Так искусно был вылечен Эпистемон; он только хри­пел после этого недели три с лишним, да еще привя­зался к нему сухой кашель, но и кашель в конце концов прошел благодаря возлияниям».

423

Все признаки возвращения жизни расположены здесь в ряд, отчетливо направленный в низ: сначала дыхание уст, затем открывание глаз (высокие призна­ки жизни и верх тела). Затем начинается снижение — зевота (низкий признак жизни), чихание (еще более низкий признак — выделение, аналогичное испражне­нию), и, наконец, испускание ветров (телесный низ, зад). Но именно этот последний низший признак и ока­зывается решающим:«A ceste heure est il guery»,— заключает Панург¹. Таким образом, здесь полная обрат-ность — перестановка низа на место верха: не дыхание уст, а испускание ветров задом оказывается подлинным символом жизни и реальным признаком воскрешения. В эпизоде с подтирками с задом было связано вечное загробное блаженство, а здесь — воскрешение.

В заключительной части приведенного отрывка ве­дущим образом становится вино (пиршественный об­раз), которое закрепляет победу жизни над смертью, а в дальнейшем помогает Эпистемону освободиться и от сухого кашля, которым он некоторое время му­чился.

Такова первая часть нашего эпизода — воскреше­ние Эпистемона. Все образы ее, как мы видим, про­никнуты движением в низ. Подчеркнем также обрам­ление ее пиршественными образами. Вторая часть эпизода посвящена загробным видениям Эпистемона, то есть преисподней. Она также обрамлена пиршест­венными образами. Вот ее начало:

«Эпистемон сейчас же заговорил и, сообщив, что видел чертей, запросто беседовал с Люцифером и хо­рошенько подзакусил в аду, а также в Елисейских полях, решительно объявил, что черти — славные ре­бята. Перейдя же к рассказу о грешниках, он выразил сожаление, что Панург слишком рано вернул его к жизни.

• Мне было весьма любопытно на них поглядеть,— признался он.

• Да что ты говоришь! — воскликнул Панта­грюэль.

• Обходятся с ними совсем не так плохо, как вы думаете,— продолжал Эпистемон,— но только в их положениипроизошла странная перемена: я видел, как

Эти слова Панурга — травестирующая аллюзия на Евангелие, где признаком окончательного воскрешения дочери Иаира признает­ся еда.

424

Александр Великий чинил старые штаны,— этим он кое-как зарабатывал себе на хлеб. Ксеркс торгует на улице горчицей, Ромул — солью, Нума — гвоздями, Тарквиний сквалыжничает, Пизон крестьянствует...»

Образ преисподней с самого начала связывается здесь с пиром: Эпистемон пировал и в аду, и в Елисей­ских полях. Далее, вместе с пиром преисподняя дает Эпистемону занимательнейшее зрелище загробной жизни осужденных. Эта жизнь организована как чис­тейший карнавал. Все здесь — наоборот верхнему ми­ру. Все высшие развенчаны, все низшие увенчаны. Перечисление, которое дает Рабле, есть не что иное, как ряд карнавальных переодеваний героев древности и средневековья. Загробное положение или профессия каждого героя есть снижение его, иногда в букваль­ном топографическом смысле: Александр Македон­ский, например, занят приведением в порядок старых штанов. Иногда загробное положение героя является просто реализованным ругательством, например, Ахил­лес — «шелудивый». С точки зрения формальной, этот ряд (мы привели здесь только его начало) напоми­нает ряд подтирок: новые назначения и занятия ге­роев преисподней возникают так же неожиданно, как вещи для подтирок, и самое несоответствие этих новых положений дает тот же эффект фарсовой обратности и перевернутости. Интересна такая подробность. Папа Сикст в преисподней занимается лечением сифилиса. По этому поводу происходит такой диалог:

«— Что такое? — спросил Пантагрюэль.— Там тоже болеют дурной болезнью?

• Разумеется,— отвечал Эпистемон.— Такой мас­сы венериков я еще нигде не видел. Их там сто с лиш­ним миллионов, потому, видите ли, что у кого не было дурной болезни на этом свете, тот должен переболеть ею в мире ином.

• Стало быть, меня это, слава богу, не касается,— вставил Панург,— я уже через все стадии прошел».

Подчеркнем прежде всего логику обратности (на­оборот) : кто не болел сифилисом на этой земле, тот получает сифилис в преисподней. Напомним особый характер этой «веселой» болезни, касающейся телесного низа. Подчеркнем наконец в словах Панурга (в под­линном тексте) обычные в речевом быту эпохи геогра­фические образы для телесного низа: «Дыра Гибралта ра» и «Геркулесовы столпы». Отметим западное на-

425

правление этих географических точек: они лежали на западных границах античного мира и через них пролегал путь в преисподнюю и на острова бла­женных.

Карнавальный характер развенчаний ярко про­является в следующем отрывке:

«Таким образом, те, что были важными господами на этом свете, терпят нужду и влачат жалкое и унизи­тельное существование на том. И наоборот: философы и все те, кто на этом свете бедствовал, в свою очередь, стали на том свете важными господами.

Я видел, как Диоген, в пурпуровой тоге и со ски­петром в правой руке, своим великолепием пускал пыль в глаза Александру Великому и колотил его пал­кой за то, что тот плохо вычинил ему штаны.

Я видел Эпиктета, одетого со вкусом, по француз­ской моде: под купой дерев он развлекался с компа­нией девиц — пил, танцевал, закатывал пиры по вся­кому поводу, а возле него лежала груда экю с изображе­нием солнца».

Философы (Диоген и Эпиктет) играют здесь роль карнавальныхшутов,избранныхкоро­лями.Подчеркнута королевская одежда — пурпурнаямантияи скипетр Диогена. Рядом с этим не забыты и палочные удары, которыми награждается«старый»развенчанныйко­роль— Александр Македонский. Образ Эпиктета выдержан в ином — в более галантном сти­ле: это — пирующий и пляшущийпраздничный король.

В таком же карнавально-праздничном духе разра­ботана и остальная часть этого загробного видения. Писатель Жан Лемер (глава школы риториков), быв­ший при жизни врагом пап, в преисподней играет роль шутовского папы. Кардиналами при нем состоят бывшие шуты — Кейетт и Трибуле. Бывшие цари и папы целуют Жану Лемеру туфлю, а он приказывает своим кардиналам наградить их побоями.

Дело не обходится и без ритуальных снижающих жестов. Когда Ксеркс, торгующий горчицей, запраши­вает за нее слишком дорого, Виллон мочится в его горчицу. Персфоре мочится на стену, на которой изо­бражен «огонь святого Антония». За это кощунство вольный стрелок из Баньоле, ставший в преисподней инквизитором, хотел сжечь его живьем.

426

Пир, как мы сказали, обрамляет весь эпизод. Как только Эпистемон кончил свой рассказ:

«Ну, а теперь давайте есть и пить,— сказал Пан­тагрюэль.— Прошу вас, друзья мои,— нам предстоит кутить весь этот месяц».

Во время пира, к которому Пантагрюэль и его спут­ники немедленно приступают, решается судьба побеж­денного короля Анарха: Пантагрюэль и Панург при­нимают решение уже здесь, на земле, подготовить его к тому положению, которое он, как царь, будет зани­мать в преисподней, то есть приучить его к низкому ремеслу.

В главе XXXI изображается карнавальное развен­чание короля Анарха, о котором мы в свое время уже говорили. Панург переодевает короля в шутовской наряд (наряд подробно описан, причем отдельные его особенности Панург мотивирует с помощью игры слов) и делает продавцом зеленого соуса. Таким образом, это карнавальное развенчание должно воспроизводить те, какие совершаются в преисподней.

Остается подвести некоторые итоги нашего анализа.

Образпреисподнейв данном эпизоде носит ярко выраженный народно-праздничный характер.Преисподняя— это пир и ве­селыйкарнавал.Мы здесь находим и все зна­комые нам снижающие амбивалентные образы об­ливаниямочой,избиения,переодева­ния,ругательства.Движение в низ, прису­щее всем раблезианским образам, приводит в преис­поднюю, но и образы самой преисподней преисполнены того же движения в низ.

# * *

Преисподняяв раблезианской системе обра­зов есть тот узловой пункт, где скрещива­ютсяосновныемагистралиэтойсисте­мы—карнавал,пир,битвыи побои, ру­гательстваипроклятия.

Чем объясняется такое центральное положение об­раза преисподней и в чем его миросозерцательный смысл?

На этот вопрос нельзя, конечно, ответить путем от­влеченного рассуждения. Необходимо, во-первых, об­ратиться к источникам Рабле и к той традиции изобра-

427

жения преисподней, которая тянется через все средне­вековье и находит свое завершение в литературе Ренес­санса, во-вторых, вскрытьнародныеэлементы в этой традиции, и, в-третьих, наконец, понять значение как этой традиции, так и самого образа преисподней в свете больших и актуальных задач эпохи Рабле.

Но сначала несколько слов об античных источниках. Вот античные произведения, дающие образы преиспод­ней: XI песнь «Одиссеи», «Федр», «Федон», «Гордиас» и «Государство» Платона, «Сон Сципиона» Цицерона, «Энеида» Вергилия и, наконец, ряд произведений Лу-киана (главное из них «Менипп, или Путешествие в загробное царство»).

Рабле знал все эти произведения, но о сколько-ни­будь существенном влиянии их, за исключением Лу-киана, говорить не приходится. Однако и влияние Лу-киана обычно сильно преувеличивается. На самом же деле сходство между «Мениппом, или Путешествием в загробное царство» и разобранным нами эпизодом Рабле ограничивается чисто внешними чертами.

Преисподняя и у Лукиана изображена, как веселое зрелище. Подчеркнут момент переодевания и переме­ны ролей. Картина преисподней заставляет Мениппа сравнивать и свою человеческую жизнь с театральным шествием.

«И вот, глядя на все это, я решил, что человеческая жизнь подобна какому-то длинному шествию, в кото­ром предводительствует и указывает места Судьба, определяя каждому его платье. Выхватывая кого слу­чится, она надевает на него царскую одежду, тиару, дает ему копьеносцев, венчает голову диадемой; дру­гого награждает платьем раба, третьему дает красоту, а иного делает безобразным и смешным; ведь, конечно, зрелище должно быть разнообразным!»

Положение сильных мира сего — бывших царей и богачей — в преисподней Лукиана то же, что и у Рабле:

«И еще сильнее рассмеялся бы ты при виде царей и сатрапов, нищенствующих среди мертвых и принуж­денных из бедности или продавать вяленое мясо, или учить грамоте; а всякий встречный издевается над ними, ударяя по щекам, как последних рабов. Я не мог справиться с собой, когда увидел Филиппа Маке­донского: я заметил его в каком-то углу —он чинил за плату прогнившую обувь. Да, на перекрестках там

428

не трудно видеть и многих других, собирающих ми­лостыню,— Ксеркса, Дария, Поликрата...»

При этом внешнем сходстве какое глубокое различие по существу между Рабле и Лукианом! Смех у Лу­кианаабстрактный,тольконасмешли­вый,лишенныйвсякойподлиннойве­селости.От амбивалентности сатурналиевых об­разов в его преисподней почти ничего не остается. Традиционные образы обескровлены и поставлены на службу отвлеченной моральной философии стоицизма (к тому же выродившейся и искаженной поздним ци­низмом). И у него бывшие цари награждаются удара­ми: их бьют «по щекам, как последних рабов». Но этиудары — бытовое битье рабовладельче­скогостроя,перенесенное в преисподнюю. От са-турналиевого амбивалентного образа царя-раба почти ничего не осталось. Удары эти — просто удары, ли­шенные всякой зиждительной силы: они ничему не по­могают ни родиться, ни обновиться. Такой же одно-смысленный бытовой характер носят и пиршественные образы. У Лукиана в преисподней тоже едят, но еда эта не имеет ничего общего с раблезианской. Вывшие цари ею не могут наслаждаться, но и бывшие рабы и бедняки ею также не наслаждаются. В преисподней просто едят, но там никто не пирует; не пируют и фи­лософы, они только смеются — голо-насмешливо — и издеваются над бывшими царями и богачами. В этом — главное: материально-телесное начало у Лукиана слу­жит целям чисто формального снижения высоких об­разов, служит простой бытовизацией их; оно почти вовсе лишено амбивалентности, оно не обновляет и не возрождает. Отсюда и глубокое различие между Рабле и Лукианом в тоне и в стиле.