Файл: Bakhtin.doc

Мы видим, что в путешествии Пантагрюэля на севе­ро-запад древнейший легендарный путь в утопическую страну изобилия и мира сливается воедино с новейшим реальным путем, с последним словом географических исканий эпохи,— с путем Жака Картье. Такое сплете­ние характерно для всех основных образов Рабле; к это­му вопросу мы еще вернемся в последней главе.

Образы, навеянные путешествием св. Брендана, сплетаются в «Четвертой книге» Рабле с образами ино­го характера. В сущности, все путешествие Пантагрюэ­ля проходит по миру преисподней, по отжившему миру смешных страшилищ. Остров сутяг, остров диких кол­бас и карнавальная война с ними, карнавальная фигура Каремпренана (в образе Каремпренана достигнут пре­дел анатомического фантазирования), острова папома-нов и папефигов, остров Гастера и пиршественные при­ношения гастролятров, вставные новеллы и эпизоды, в особенности разобранный нами рассказ об избиении ябедников в доме де Баше и рассказ о проделках Вил-

442

лона,— все это по-карнавальному стилизованные образы старого мира — старой власти и старой правды,— смеш­ные страшилища, начинка карнавального ада, фигуры дьяблерий. Движение в низ в разнороднейших формах и выражениях проникает все эти образы «Четвертой книги». Необходимо особо отметить громадное количест­во актуальных политических аллюзий, которыми про­низана вся эта книга.

Легендарные чудеса Ирландского моря превраща­ются, таким образом, на страницах Рабле в веселую карнавальную преисподнюю.

Первоначальный замысел Рабле, намеченный в по­следней главе «Пантагрюэля», при всех внешних изме­нениях, по существу, как мы видим, неуклонно им осуществлялся.

* # *

Миросозерцательное значение движения в низ и за­вершающего это движение образа преисподней уяс­няется на фоне той радикальной перестройки, которой подвергалась средневековая картина мира в эпоху Ре­нессанса. В предыдущей главе мы охарактеризовали иерархический характер средневекового физического космоса (иерархическое расположение четырех стихий и их движение). Такой же ступенчатый иерархический характер носил и метафизический и нравственный ми­ропорядок. Определяющее влияние на всю средневе­ковую мысль и даже на образное мышление оказал Дио­нисий Ареопагит. В его произведениях¹дается закон­ченное и последовательное проведение идей иерархии. Учение Дионисия Ареопагита — соединение неопла­тонизма с христианством. Из неоплатонизма взята идея ступенчатого космоса, разделенного на высшие и низ­шие миры; христианство же дало идею искупления как посредства между высшими и низшими мирами. Дио­нисий дает систематическое изображение этой иерар­хической лестницы, ведущей с неба на землю. Между человеком и богом располагается мир чистых интелли­генции и небесных сил. Они разделяются на три круга, которые, в свою очередь, распадаются на три подразде­ления. Церковная иерархия строго отражает эту небес­ную иерархию. Учение Дионисия Ареопагита оказало

¹ Вот эти произведения: «О божественных именах», «О небес­ной иерархии», «О церковной иерархии».

443

громадное влияние на Эриугену, Альберта Великого, Фому Аквинского и др.

|~_В средневековой картине мира верх и низ, выше и ниже, имеют абсолютное значение как в прост­ранственном, так и в ценностном смысле. Поэтому об­разы движения в верх, путь восхождения, или обратный путь нисхождения, падения играли в системе миро­воззрения исключительную роль. Такую же роль они играли и в системе образов искусства и литературы, проникнутых этим мировоззрением. Всякое существен­ное движение мыслилось и представлялось только как движение в верх или в низ, как движение по вертикали. Все образы и метафоры движения в средневековой мысли и в художественном творчестве носят резко вы­раженный и поражающий своею последовательностью вертикальный характер. А образы и метафоры эти иг­рали громадную роль: ведь вся система оценок пере­давалась именно в метафорах движения, все лучшее бы­ло высшим, все худшее было низшим. И вот поражает почти полное отсутствие среди всех этих двигательных образов движения по горизонтали, движения вперед или назад. Движение по горизонтали было лишено вся­кой существенности, оно ничего не меняло в ценностном положении предмета, в его истинной судьбе, оно мыс­лилось как топтание на месте, как бессмысленное дви­жение в безысходном кругу. Характерно, что даже сред­невековые описания путешествий и хождений были ли­шены пространственного пафоса движения вперед, вдаль, по горизонтали мира: образ пути в этих путе­шествиях был искривлен и смещен средневековой вер­тикалью, иерархической оценкой земного пространства. Та конкретная и зримая модель мира, которая лежала в основе средневекового образного мышления, была существенно вертикальной.

Иерархическое движение по вертикали определяло и отношение к времени. Время мыслилось и представ­лялось как горизонталь. Поэтому иерархия представля­лась вневременной. Время не имело существенного зна­чения для иерархического подъема. Поэтому не было представления о прогрессе во времени, о движении впе­ред во времени. Переродиться в высшие сферы можно было мгновенно, и кувшин Магомета не успел бы про­литься. Эсхатологизм средневекового мировоззрения также обесценивал время.

Чрезвычайно показателен в этом отношении образ

444

мира у Данте. В дантовской картине мира движению принадлежит большая роль, но все его образы и мета­форы движения (пространственно-ценностные) проник­нуты чистой вертикальной тенденцией подъема и паде­ния. Он знает только «в верх» или «в низ» и не знает «вперед». Но система образов . и метафористика вер­тикального движения у него разработана с поражаю­щей глубиной и богатством.

Весь дантовский мир вытянут по вертикали: от са­мого низкого низа — пасти сатаны до последних высот пребывания бога и блаженных душ. Единственное су­щественное движение, меняющее положение и судьбу души, есть движение вверх и вниз по этой вертикали. Только на этой вертикали существует для Данте и су­щественное разнообразие, то есть разнообразно то, что находится выше или ниже; различия же среди того, что находится в одной плоскости, на одном уровне, не су­щественны. Это — характерная черта средневекового мировоззрения: только иерархический признак сущест­венно отличает одно от другого и создает ценностное многообразие. К остальным — не иерархическим — отличиям официальная мысль и образность средневе­ковья были равнодушны.

В дантовском мире мы почти не находим сколько-нибудь существенных образов дали и близости в реаль­но-пространственном и временном смысле; он знает только иерархическую даль и близость. Характерно, что и по отношению к образу Беатриче — ив «Божествен­ной комедии» и в «Новой жизни» — существует только иерархически окрашенное отдаление или приближе­ние: падение отдаляет, подъем души приближает к это­му образу; бесконечную даль от возлюбленной можно преодолеть в одно мгновение, и одно мгновение же мо­жет отдалить ее бесконечно. Пространство и время как бы вовсе выключены из этой истории любви; они фигури­руют здесь только в своей иерархической и символиче­ской форме. Какое отличие от народной любовной ли­рики, где реальная пространственная даль от любимого, долгие и трудные пути-дороги к нему и конкретное время ожидания, тоски и верности играют такую сущест­венную роль'. Время в дантовском мире обесценено. В иерархическом мире в разрезе любого момента налич-

¹ Знаменитый провансальский образ «далекой принцессы» яв­ляется гибридом между иерархической далью официальной средне­вековой мысли и реальной пространственною далью народной лирики.

445

ны и крайняя степень низости, и высшее совершенство; реальное историческое время здесь ничего не меняет. Но средневековая картина мира в творениях Данте находится уже в состоянии кризиса и разрыва. Индиви­дуальность и разнообразие, помимо его идеологической воли, оказываются у него в одной иерархической пло­скости, на одном уровне высоты. Такие образы, как Фа-рината, Уголино, Паоло и Франческа и др., оказываются значительными и разнообразными совсем не по иерар­хическому признаку их положения на ступенях восхож­дения душ. Мир Данте очень сложен. Исключительная художественная сила его проявляется в том громадном напряжении противоборствующих направлений, кото­рыми полны все образы его мира. Могучему стремлению по вертикали вверх противоборствует такое же могучее стремление образов вырваться на горизонталь реального пространства и исторического времени, стремление ос­мыслить и оформить свою судьбу вне иерархических норм и оценок средневековья. Отсюда невероятная на­пряженность того равновесия, в которое привела свой мир титаническая художественная сила автора.

В эпоху Рабле иерархический мир средневековья рушился. Односторонне вертикальная вневременная мо­дель мира с ее абсолютным верхом и низом, с ее одно­сторонней системой восходящего и нисходящего движе­ния стала перестраиваться. Начинала складываться но­вая модель, в которой ведущая роль переходит к гори­зонтальным линиям, к движению вперед в реальном про­странстве и в историческом времени. Над созданием этой новой модели работали философская мысль, науч­ное познание, человеческая практика и искусство, рабо­тала-также и литература.

й В^процессе борьбы за новую картину мира и разру­шения средневековой иерархии Рабле.постоянно поль­зовался традиционным~фбльклорным приемом «обрат­ной иерархии», «мира наизнанку», «положительного отрицания». Он переставляет верх и низ, нарочито сме­шивает иерархические плоскости, чтобы вылущить и освободить конкретную реальность предмета, чтобы по­казать его действительный материально-телесный об­лик, его подлинное реальное бытие по ту сторону всяких иерархических норм и оценок.

Могучее^хвижение в абсолютный низ всех народных образов, момент времени в них и амбивалентный образ преисподней Рабле противопоставляет отвлеченному

446

иерархическому стремлению в верх. Реальную землю и реальное историческое время.шт искал не в верху, а в низу.-ЛодлинноетбоЖтство, по словам жрицы Божест­венной бутылки, скрыто в низу, под землею, и самым мудрым, по ее же словам, является время, ибо оно раскроет все скрытые сокровища и все тайны.

Материально-телесное наняло, земля и реальное

время становятся относительным центром новой карти­ны мира. Не подъем индивидуальной души по вневре­менной вертикали в высшие сферы, но движение всего человечества вперед, по горизонтали исторического вре­мени становится основным критерием всех оценок. Ин­дивидуальная душа, сделал,ивае-^едв,--етареет и умирает вместе с индивидуальным телом, но тело народа и чело­вечества, оплодотворенное умершими, вечно обновляет­ся и неуклонно идет вперед по пути исторического совершенствования.

Рабле дал этим идеям почти прямое теоретическое выражение в знаменитом письме Гаргантюа к Панта­грюэлю (кн. II, гл.VIII). Остановимся на относящейся сюда части этого письма.

«Среди тех даров, щедрот и преимуществ, коими зиждитель мира, всемогущий господь, изначала наделил и украсил природу человеческую, высшим и самым ред­костным свойством представляется мне то, благодаря которому природа наша в смертном своем состоянии мо­жет достигнуть своего рода бессмертия и в преходящей жизни увековечить имя свое и семя, и совершается это через потомство, рождаемое нами в законном браке...

Следственно, благодарность моя господу, иромысли-телю моему, имеет под собою достаточно твердое осно­вание, ибо он дал мне возможность увидеть, как моя убеленная сединами старость расцветает в твоей младо­сти, и когда по его произволению, которое всем в мире управляет и все меряет, душа моя покинет челове­ческий свой сосуд, я умру не всецело,— я лишь перейду из одного обиталища в другое, коль скоро в тебе и бла­годаря тебе видимый образ мой пребудет в сем мире, продолжая жить, продолжая все видеть, продолжая ос­таваться в привычном кругу моих друзей, людей добро­порядочных...»

Письмо это написано в высоком риторическом стиле эпохи. Это — книжная речь внешне совершенно лояль­ного в отношении католической церкви гуманиста, речь, подчиняющаяся всем официальным речевым нормам

447

и условностям эпохи. Ни в тоне, ни в несколько архаизи­рованном стиле, ни в строго корректном и пиететном выборе слов и выражений нет даже и намека на пло­щадную стихию, которая определяет основную словес­ную массу романа. Письмо это звучит из другого рече­вого мира, это — образец официальной речи эпохи.

Однако по содержанию своему оно далеко не соот­ветствует официальным церковным воззрениям. Не­смотря на весьма благочестивые обороты речи, которыми начинаются и заключаются почти все абзацы, развивае­мые в них мысли об относительном земном бессмертии лежат в совершенно другом измерении, чем церковное учение о бессмертии души. Рабле внешне не оспаривает бессмертия души вне тела, принимая его как нечто само собой разумеющееся. Но его интересует другое относи­тельное бессмертие («нечто от бессмертия»), связанное с телом, с земной жизнью, доступное живому опыту. Его интересует бессмертие семени, имени, дел и человече­ской культуры. Провозглашение этого относительного бессмертия и самая характеристика его таковы, что бессмертие души вне тела совершенно обесценивается ими. Рабле вовсе не устраивает статическое увековечи­вание старой души, вышедшей из дряхлого тела, в по­тустороннем мире, где она лишена дальнейшего земного роста и развития. Он хочет видеть себя, свою старость и дряхлость расцветающей в новой юности своего сына, внука, правнука. Ему дорог свой видимый земной образ, черты которого сохранятся в его потомках. В лице своих потомков он хочет остаться «в этом мире живых», в лице потомков он хочет вращаться среди добрых друзей. Дру­гими словами — он хочет увековечивания земного на земле, сохранения всех земных ценностей жизни: пре­красного физического облика, цветущей юности, веселья друзей. Он хочет продолжения жизни с сохранением этих ценностей для других поколений; он хочет увеко­вечивания не какого-то статического состояния блажен­ной души, но именно сохранения жизненной смены, вечных обновлений, чтобы старость и дряхлость расцве­тали бы в новой юности. Мы подчеркиваем эту чрез­вычайно характерную формулировку Рабле. Он не гово­рит, что юность сына приходит на смену старости отца: такое выражение его мыслей разорвало бы отца и сына, старость и юность, противопоставило бы их как два статических и замкнутых в себе явления. Раблезианский образ — двутелый образ: он говорит, что сама старость