Файл: Bakhtin.doc

448

расцветает в новой юности («mon antiquite chanue ref-leurir en ta jeunesse»). Он дает близкий к духу подлин­ника перевод на официальный риторический язык на­родно-гротескного образа беременной старости или рож­дающей смерти. Раблезианское выражение подчеркивает непрерывное, но противоречивое единство жизненного процесса, не умирающего в смерти, а, напротив, тор­жествующего в ней, ибо смерть есть омоложение жизни.

Подчеркнем еще одно выражение в приведенном нами отрывке. Гаргантюа пишет: «...когда... душа моя покинет человеческий свой сосуд, я умру не всецело, я лишь перейду из одного обиталища в другое...» Можно было бы думать, что «я» не вовсе умрет именно потому, что вместе в душою, покинувшей тело, поднимется в гор­ние обители, «из одного обиталища в другое». Но ока­зывается, что судьба покинувшей тело души вовсе не интересует Гаргантюа; перемена обиталища мыслится им здесь на земле, в земном пространстве, его интересует земная жизнь и судьба сына и в его лице жизнь и судьба всех будущих поколений. Вертикаль подъема души, по­кинувшей тело, совершенно отпадает,— остается телес­ная земная горизонталь перехода из одного обиталища в другое, от старого тела к молодому телу, от одного по­коления к другому поколению, из настоящего в будущее.

Но Рабле имеет в виду вовсе не биологическое об­новление и омоложение человека в последующих поко­лениях. Биологический момент для него неотделим от социально-исторического и культурного. Старость отца расцветает в новой юности сына не на той же, а на дру­гой,— на новой и высшей ступени исторического и куль­турного развития человечества. Жизнь, возрождаясь, не повторяет себя, а совершенствуется. В дальнейшей ча­сти своего письма Гаргантюа указывает на происшед­ший в течение его жизни великий переворот:

«Однако, по милости божией, с наук на моих глазах сняли запрет, они окружены почетом, и произошли столь благодетельные перемены, что теперь я едва ли годился бы в младший класс, тогда как в зрелом возрасте я не без основания считался ученейшим из людей своего времени».

Подчеркнем прежде всего характерное для Рабле со­вершенно ясное сознание совершившегося историческо­го переворота, резкой смены времен, наступление нового века. Он выражает это ощущение великой смены эпох в остальных частях своего романа с помощью народно-

449

15-205

праздничной — новогодней, весенней, масленичной си­стемы образов; здесь же, в послании, он дает ему отчет­ливое теоретическое выражение.

Удивительно четко сформулирована здесь мысль Рабле об особом характере человеческого омоложения. Сын не просто повторяет молодость своего отца. Позна­ния отца, ученейшего человека своего времени, оказы­ваются недостаточными для поступления в первый класс низшей школы, то есть эти познания меньше, чем у ре­бенка нового поколения, новой эпохи. Исторический культурный прогресс человечества неуклонно движется вперед, и благодаря этому юность каждого нового поко­ления есть совершенно новая, высшая юность, потому что это — юность на новой и высшей ступени развития культуры. Это не юность животного, просто повторяю­щего юность предшествующих поколений, это — юность растущего исторического человека.

Образ старости, расцветающей новой юностью, окра­шивается исторически. Это омоложение не биологиче­ского индивида, а исторического человека, а следова­тельно, и омоложение культуры.

Нужно ждать два с половиной века, пока эта идея Рабле не будет повторена (притом не в лучшем издании) Гердером в его учении об омоложении человеческой культуры с юностью каждого нового поколения. Этот гердеровский опыт оправдания смерти, в силу своей идеалистичности и по своему несколько натянутому оптимизму, уступает раблезианскому безоговорочному оправданию жизни со включением в нее смерти.

Подчеркнем, что идея совершенствования человека полностью отрешена здесь от вертикали восхождения. Здесь торжествует новая горизонталь движения вперед в реальном пространстве и времени. Совершенствование человека достигается не подъемом индивидуальной ду­ши в иерархически высшие сферы, а в историческом процессе развития человечества.

ческого" и страшного оттенка. Смерть — необходимый моменх_а-лроц«ссёПроста и обновления народа: это — оборотная сторона рождения.

Очень отчётливо (хотя и несколько рационалистично и внешне) выразил Рабле это отношение к смерти-рож-дениювтретьей главе «Пантагрюэля». У Гаргантюаодно­временно умерла жена и родился сын. Вследствие этого Гаргантюа попал в весьма затруднительное положение:

450

«Сомнение же, обуревавшее его, заключалось в сле­дующем: он колебался, то ли ему плакать от горя, что у него умерла жена, то ли смеяться от радости, что у него родился сын». И Гаргантюа то «ревет коровой», то вдруг, вспомнив о Пантагрюэле, восклицает:

«Ах, как я рад, ох, как я рад, ух, как я рад! Хо-хо, уж и выпьем же мы! Прочь, тоска-злодейка! А ну, при­несите вина получше, сполосните стаканы, постелите скатерть, прогоните собак, раздуйте огонь, зажгите све­чи, затворите двери, нарежьте хлеба, раздайте милосты­ню нищим, и пусть убираются! Снимите с меня плащ, я надену камзол,— крестины нужно отпраздновать тор­жественно.

В это мгновенье до него донеслись заупокойные мо­литвы, читавшиеся священниками, которые отпевали его жену...» (кн. II, гл.III).

Рождение и смерть здесь встретились. Смерть — оборотная сторона рождения. Гаргантюа не знает, пла­кать ему или смеяться. Побеждает радость обновления. Торжествующую жизнь Гаргантюа встречает веселым пиром, но в нем, как и во всяком раблезианском мире, есть элемент утопического будущего. Все чуждое пир­шественному веселью должно быть удалено: не должно быть нищих, не должно быть просящих собак; пир дол­жен быть всеобщим. Одежда должна быть обновле­на («возьмите мой плащ; я надену камзол»). В то же время здесь есть и момент травестии литургии («тай­ной вечери»: вино, хлеб, чистая скатерть, зажжен­ные свечи, запертые двери). Но здесь празднуется реальное торжество победившей смерть рождающей жизни.

Для раблезианской системы образов очень характер­но сочетание смерти со смехом. Разобранный нами эпи­зод с магистром Ианотусом Брагмардо кончается так:

«Когда богослов окончил свою речь, Понократ и Эв-демон залились таким неудержимым хохотом, что чуть было не отдали богу душу,— точь-в-точь как Красе при виде осла, глотавшего репейники, или Филемон, кото­рый умер от смеха при виде осла, пожиравшего фиги, приготовленные к обеду. Глядя на них, захохотал и ма­гистр Ианотус — причем неизвестно, кто смеялся гром­че,— так что в конце концов на глазах у всех выступили слезы, ибо от сильного сотрясения мозговое вещество отжало слезную жидкость, и она притекла к глазным нервам. Таким образом, они изобразили собой гераклит-

451

15*

ствующего Демокрита и демокритствующего Гераклита» (кн.I, гл.XX).

См ерть от с м е х а — это одна из разновид­ностей в е селойсмерти.Рабле возвращается к об­разам весе лТБГг-смертей"неоднократно. В главеX «Гар-гантюа» он дает перечисление ряда смертей от счастья и от радости. Смерти эти заимствованы из античных источников. Например, из Авла Геллия заимствована смерть Диагора, трое сыновей которого победили на олимпийских играх; он умер от радости в тот момент, когда сыновья-победители возлагали ему на голову свои венки, а народ осыпал его цветами. Из Плиния заимство­вана смерть лакедемонца Хилона, также умершего от радости при победе сына в Олимпиях¹. Всего пере­числяется девять случаев смертей от радости. В этой же главе Рабле дает даже, опираясь на Галена, физиологи­ческое объяснение смерти от избытка радости.

В «Третьей книге», в главе XXI изображается весе­лая агония поэта Котанмордана. Когда Панург со спут­никами прибыли к нему, они «застали доброго старика­на уже в агонии, хотя вид у него был жизнерадостный и смотрел он на вошедших открытым и ясным взором».

В «Четвертой книге» в связи со странной смертью великана Бренгнариля — «глотателя ветряных мель­ниц» — Рабле дает весьма длинное перечисление не­обычных и курьезных смертей, в том числе смертей веселых по их обстоятельствам и обстановке (например, смерть через потопление в бочке с мальвазией). Боль­шинство всех примеров смертей Рабле заимствовал из тех сборников эрудиции, старых и новых, которые были чрезвычайно распространены в его эпоху и в которых примеры смертей были уже систематически подобраны. Главным источником Рабле был сборник эрудиции Ра-визиуса Текстора². Здесь первая глава специально по­священа смертям. В этой главе есть особое подразделе­ние: «Умершие от радости и смеха»³. Интерес к различ-

Подчеркнем, что эти смерти стариков от радости связаны с тор­жеством сыновей, то есть победой молодой жизни.

² Первое издание этой книги вышло в 1503 г., до 1532 г. вышло еще два издания; книга была очень популярна.

³ В сборнике Валерия Максима, пользовавшегося громадной по­ пулярностью уже в средние века, есть также особая глава (12-я глава IX книги): «О необычных смертях». Рабле отсюда также заимствовал пять случаев. В сборнике эрудиции Батиста Фульгоза (1507) есть также глава о необычных смертях, откуда Рабле заимствовал два слу­ чая. Эти сборники говорят о популярности темы необычных и веселых смертей в средние века и в эпоху Ренессанса.

452

ным необычным смертям свойствен всем эпохам, но преимущественный интерес к смертям веселым и смер­тям от смеха особенно характерен для эпохи Ренессанса и для самого Рабле.

Смертьу Рабле и в его народных источниках — амбивалентный образ, поэтому смерть и может быть ве­селой. Образ смерти, фиксируя данное (индивидуаль­ное) умирающее тело, в то же время захватывает и крае­шек другого тела, рождающегося, молодого (пусть оно и не показано и не названо прямо,— оноimplicite содер­жится в образе смерти). Где смерть, там и рождение, смена, обновление. Таким же амбивалентным является и образ рождения: он фиксирует рождающееся тело, но захватывает и краешек умирающего. В первом случае фиксируется отрицательный полюс (смерть), но без отрыва от положительного (рождение), во втором— положительный (рождение), но без отрыва от отрица­тельного (смерть). Такой же амбивалентный характер носит и образ преисподней: он фиксирует прошлое, отрицаемое, осужденное, недостойное быть в настоящем, устаревшее и ненужное,— но он захватывает и краешек новой жизни, рожденного будущего: ведь оно-то в конце концов и осуждает и убивает прошлое, старое.

Все подобные амбивалентные образы двутелы, двули­ки, чреваты. В них слиты и смешаны в разных пропор­циях отрицание и утверждение, верх и низ, брань и хва­ла. На этой амбивалентности образов у Рабле нам необ­ходимо еще остановиться, но уже преимущественно в формальном плане.