Файл: Bakhtin.doc

И игра отрицанием, и его хронотопическое выраже­ние одинаково служат объединению в одном образе старого и нового, умирающего и рождающегося. Оба явления служат выражением для двутелого целого мира и для той игры времени, которая одновременно и уничто­жает и обновляет, сменяет и заменяет всякую вещь и всякий смысл.

* * *

Переходим к слиянию хвалы и брани в раблезиан­ском слове. Мы уже касались этого явления в главе о площадном слове в романе Рабле. Мы видели, что брань — оборотная сторона хвалы. Площадное народно-праздничное слово хваля бранит, браня хвалит. Это — двуликий Янус. Оно адресовано двутелому предмету, двутелому миру (ведь это слово всегда универсально), умирающему и рождающему одновременно, прошлому, рождающему будущее. Может преобладать или хвала, или брань, но одно всегда готово перейти в другое. Хвала implicite содержит в себе брань, чревата бранью, и обратно — брань чревата хвалой.

У Рабле нет нейтральных слов: мы слышим только смесь хвалы и брани. Но это хвала и брань самого це­лого, самого веселого времени. Точка зрения целого вовсе не нейтральна и не равнодушна; это — не без­участная позиция «третьего»; в становящемся мире нет места для такого третьего. Целое хвалит и бранит одно­временно. Хвала и брань разграничены и разъединены в частных голосах, но в голосе целого они слиты в ам­бивалентное единство.

459

Хвала и брань смешаны у Рабле не только в автор­ском слове, но весьма часто и в словах его персонажей. Отнесена хвала-брань как к целому, так и к каждому явлению, как бы оно ни было незначительно (ведь ни одно явление не берется в отрыве от целого). Слияние хвалы-брани принадлежит к самому существу рабле­зианского слова.

Было бы поверхностным и в корне неправильным объяснять это слияние хвалы и брани тем, что в каж­дом реальном явлении и в каждой реальной личности всегда смешаны положительные и отрицательные черты: есть за что похвалить, есть за что и побранить. Такое объяснение носит статический и механический харак­тер: оно берет явление как нечто изолированное, не­подвижное и готовое; притом в основу выделения от­дельных черт (положительных или отрицательных) кладутся отвлеченно-моральные принципы. У Рабле хвала-брань отнесена ко всему настоящему и к каждой его части, ибо все существующее умирает и рождается одновременно, в нем слиты прошлое и будущее, уста­ревшее и юное, старая правда и новая правда. И какую бы малую часть существующего мы бы ни взяли, мы найдем в ней то же слияние. И это слияние глубоко динамично: все существующее — как целое, так и каж­дая часть его,— становится, и потому смешно (как все становящееся), но смешно-насмешливо-радостно.

Мы разберем два эпизода из Рабле, где слияние хвалы-брани дано с особенною простотою и нагляд­ностью, затем коснемся ряда других аналогичных явле­ний и некоторых общих источников их.

В «Третьей книге» есть такой эпизод: Панург, удру­ченный неразрешенными вопросами о своей женитьбе, запутавшийся в неблагоприятных для него ответах, по­лученных путем гаданий, обращается к брату Жану с мольбой о совете и решении. Эту мольбу он облекает в церковную форму хвалебной литании (акафиста), обращенной к брату Жану. Он берет в качестве обра­щения-призыва (инвокации) непристойное слово «couillon» и произносит его сто пятьдесят три раза, сопровождая каждый раз каким-нибудь хвалебным эпитетом, характеризующим отличное состояние этого органа у брата Жана.

Приведем начало этой литании (в переводе слово «couillon» заменено словом «блудодей»):

«Послушай, блудодей-лиходей, блудодей-чародей,

460

блудодей-чудодей, блудодей плодовитый, блудодей знаменитый, блудодей мастеровитый, блудодей взлох­маченный, блудодей истый, блудодей проконопачен­ный, блудодей шерстистый, блудодей узорчатый, блу­додей оштукатуренный, блудодей створчатый, блудо­дей сборчатый, блудодей зернистый, блудодей отто­ченный, блудодей с арабесками, блудодей промоченный, блудодей с фресками...» (кн. III, гл.XXVI).

Все сто пятьдесят три эпитета к «couillon» чрезвы­чайно разнообразны; они сгруппированы (без строгой выдержанности) или по тем областям, из которых за­имствованы, например, группа терминов изобразитель­ных искусств(grotesque, arabesque), группа литера­турных терминов(tragique, satyrique) и т. п.; или сгруп­пированы по аллитерации, или, наконец, с помощью связывающей их рифмы (или ассонанса). Но все это — чисто внешние связи, не имеющие никакого отношения к самому предмету, обозначаемому словом«couillon»; в отношении него все сто пятьдесят три эпитета явля­ются одинаково неожиданными и случайными, ничем не подготовленными. Слово«couillon», как и все не­пристойные слова, в речи изолировано; оно не употреб­ляется, конечно, ни в изобразительных искусствах, ни в области архитектуры, ни в области ремесел; поэтому любой приложенный к нему эпитет необычен и совер­шает мезальянс. Но все сто пятьдесят три эпитета имеют одну общую черту: они все носят положительный ха­рактер, они изображают«couillon» в отличном состоя­нии и в этом отношении являются хвалой-прославлени­ем. Поэтому и вся инвокация Панурга, обращенная к брату Жану, носит хвалебно-прославляющий характер.

Когда Панург изложил свое дело, брат Жан, в свою очередь, к нему обращается. Но он недоволен Панургом, и потому тон его другой. Он избирает ту же инвокацию «couillon» и произносит ее, в свою очередь, сто пять­десят раз, но все сто пятьдесят сопроводительных эпи­тетов характеризуют крайне плохое и жалкое состояние этого органа. Вот отрывок ответной литании брата Жана:

«Скажи, блудодей вялый, блудодей обветшалый, блудодей замшелый, блудодей охладелый, блудодей усохлый, блудодей тухлый, блудодей дохлый, блудо­дей жухлый, блудодей ржавый, блудодей трухлявый...» (кн. III, гл.XXVIII).

Инвокация брата Жана является бранной инвока-цией. Самый внешний принцип подбора эпитетов —

461

тот же, что и у Панурга; в применении к данному орга­ну все они по существу являются случайными, кроме, может быть, некоторых эпитетов, характеризующих внешние признаки венерических болезней.

Таков этот знаменитый эпизод пародийной литании. Отметим прежде всего некоторые общие черты с уже разобранным нами эпизодом с подтирками. Они ясны. Все триста три эпитета, соединенные с данным орга­ном, подвергаются обряду развенчания и совершают новое рождение. Их значение обновляется в необычной для них сфере жизни. Все это уже знакомо нам. Пере­ходим к новым моментам.

Самое слово «couillon» было чрезвычайно употре­бительно в фамильярно-площадной речи как обращение, как брань, как ласка(couiJlaud, couillette), как друже­ское поощрение и как простое уснащение речи. В ро­мане Рабле это слово также встречается очень часто. Рабле дает от него и значительное количество про­изводных, иной раз довольно неожиданных:couil-lard, couillatre, couillaud, couillette, couillonnas, couillon-ne, couilloniforme, couillonnicque, couillonniquement, и наконец собственное имя дровосекаCouillatris. Тако­го рода неожиданные и необычные производные оживляли и обновляли слово (Рабле вообще любил не­обычные производные от непристойных слов). Нужно заметить, что в слове«couillon» был силен момент фа­мильярной инвокации в гораздо большей степени, чем в других аналогичных словах. Именно поэтому Рабле и избрал его для построения своей пародийной литании.

Слово это было существенно амбивалентным: оно неразрывно сочетало в себе хвалу и брань, оно и воз­величивало и принижало. В этом смысле оно было ана­логично слову «fol» или«sot». Как шут(fol, sot) был королем «обратного мира», «мира наизнанку», так иcouillon как главное вместилище производительной силы было как бы центром неофициальной, запретной картины мира, королем топографического телесного низа. Эту амбивалентность слова Рабле и развернул в литании. В этой литании с начала и до конца нельзя провести сколько-нибудь четкой грани между хвалой и бранью, нельзя сказать, где кончается одно и где на­чинается другое. В этом отношении не имеет значения, что один подбирает только положительные, а другой только отрицательные эпитеты: ведь и те и другие эпитеты относятся к глубоко амбивалентному слову

462

«couillon», а поэтому и те и другие только усиливают эту амбивалентность. Слово«couillon» повторяется в литании триста три раза, и то обстоятельство, что из­меняется тон его произнесения, что просительно-лас­ковая интонация сменяется насмешливо-презритель­ной,— только усиливает амбивалентность этого двули­кого, как Янус, площадного слова. Таким образом, и хвалебная инвокация Панурга, и бранная инвокация брата Жана одинаково двулики каждая в отдельности, а обе вместе они снова составляют двуликого Януса, так сказать,— второго порядка.

Это амбивалентное славословие couillon создает спе­цифическую атмосферу всей беседы брата Жана с Па-нургом, характерную и для атмосферы всего романа. Славословием этим вводится тон абсолютной фамильяр­но-площадной откровенности, где все вещи названы своими именами, показаны и спереди и сзади, и сверху и снизу, изнутри и снаружи.

Кому адресована хвала-брань этой литании? Па-нургу? Брату Жану? Может быть, couillon? Может быть, наконец, тем тремстам трем явлениям, которые, в качестве эпитетов, связаны с этим непристойным словом и тем самым развенчиваются и обновляются?

Формально хвала-брань этой литании адресована брату Жану и Панургу, но по существу она не имеет определенного и отграниченного адресата. Она распро­страняется во все стороны, она вовлекает в свой поток всевозможные сферы культуры и действительности (в качестве эпитетов к непристойному слову). Амбива­лентное слово «couillon», как фамильярная форма со­четания хвалы с бранью, универсально. Недаром здесь использована и церковная форма литании. Этим и сама церковная форма (пиететная и односторонне-хвалеб­ная) снижается, вовлекается в поток хвалы-брани, отражающий противоречивое становление мира. Тем самым и вся эта амбивалентная инвокация утрачивает характер простой бытовой фамильярности и стано­вится универсальной точкой зрения, подлинной обрат­ной литанией материально-телесному низу, воплощен­ному в образеcouillon. ~~

Нелишне" будет подчеркнуть, что между двумя ли­заниями (Панурга и брата Жана) заключены слова бра-]га Жана о рождении антихриста и необходимости перед Страшным судом опустошить свои семенные каналы (couilles) и проект Панурга о том, чтобы каждый пре-

463

ступник пред казнью зачинал новую жизнь. Здесь об­разcouillon (couilles) выступает в своем универсальном космическом значении и непосредственно связан с те­мой Страшного суда и преисподней.

Таким образом, разобранная нами пародийная лита­ния является сгущенным выражением основной особен­ности раблезианского слова, всегда объединяющего в себе — в более или менее яркой форме — хвалу и брань и всегда адресованного двутелому становящемуся миру. Эти особенности раблезианского слова уже были заложены в той вольной народно-площадной речи, на которую ориентируется стиль Рабле.

Для этой речи характерно отсутствие нейтральных слов и выражений. Речь эта, как разговорная, всегда обращена к кому-то, имеет дело с собеседником, гово­рит с ним, для него или о нем же. Для собеседника — второго лица — нет вообще нейтральных эпитетов и форм, но есть либо вежливые, хвалебные, льстивые, ласковые, либо пренебрежительные, принижающие, бранные. Но и в отношении третьего лица строго ней­тральных форм и тонов нет; нет их, в сущности, и в от­ношении вещей: вещь также либо хвалят, либо бранят. Чем официальнее речь, тем эти тона (хвалы и бра­ни) дифференцированнее, так как речь отражает уста­новленную общественную иерархию, официальную иерархию оценок (в отношении вещей и понятий) и те статические границы между вещами и явлениями, ко­торые установлены официальным мировоззрением. Но чем речь неофициальнее, чем она фамильярнее, тем чаще и тем существеннее сливаются эти тона, тем слабее становится грань между хвалою и бранью, они начинают совмещаться на одном лице и одной вещи как представителях становящегося целого мира. Твердые официальные границы между вещами, явлениями и ценностями начинают смещаться и стираться. Пробуж­дается древняя амбивалентность всех слов и выраже­ний, объединяющих в себе пожелание жизни и смер­ти, посева в землю и возрождения. Раскрывается не­официальный аспект становящегося мира и гротескно­го тела. Но оживает эта древняя амбивалентность в вольной и веселой форме.

Пережитки этой амбивалентности можно наблюдать даже в фамильярной речи культурных людей нового времени. В интимной переписке порой сталкиваешься с грубыми и бранными словами, употребленными в лас-

464

ковом смысле. Когда в отношениях между людьми перейдена определенная грань и эти отношения стано­вятся вполне интимными и откровенными, иной раз начинается ломка обычного словоупотребления, раз­рушение речевой иерархии, речь перестраивается на новый откровенно фамильярный лад; обычные ласковые слова кажутся условными и фальшивыми, истертыми, односторонними и, главное, неполными; они иерархи­чески окрашены и неадекватны установившейся воль­ной фамильярности; поэтому все эти обычные слова от­брасываются и заменяются либо бранными словами, либо словами, созданными по их типу и образцу. Такие слова воспринимаются как реально-полные и более живые. В них/ хвала и брань сливаются в нераздельное единство. Появляется двуликое «couillon» брата Жана и Панурга. Всюду, где складываются условия для абсо­лютно внеофициального полного и цельного жизненно­го общения, там слова начинают стремиться к такой амбивалентной полноте. Словно древняя площадь ожи­вает в условиях комнатного общения, интимность на­чинает звучать как древняя фамильярность, разрушаю­щая все грани между людьми.