Файл: Bakhtin.doc

Бранный и хвалебный ряды здесь лишены всякой ам­бивалентности, они разъединены и противопоставлены друг другу как замкнутые и несливающиеся явления; их адресаты строго разделены. Это — чисто риториче­ская речь, проводящая резкие и статические границы между явлениями и ценностями. От площадной стихии здесь осталась только несколько преувеличенная длина бранного ряда.

* * *

Разобранное нами явление слияния хвалы и брани имеет важное теоретическое и историко-литературное значение. Хвалебный и бранный моменты присущи, ко­нечно, всякому слову в живой речи. Нейтральных, рав­нодушных слов вообще нет,— могут быть только ис­кусственно нейтрализованные слова. Для древнейших же явлений речи характерно, по-видимому, именно слияние хвалы и брани, то есть двутонность слова. В по­следующем развитии эта двутонность сохраняется и по-новому осмысливается в неофициально фамильярных и народно-смеховых сферах, где мы и наблюдаем это явление. Двутонное слово позволяло смеющемуся наро­ду, который был менее всего заинтересован в стабили­зации существующего строя и господствующей картины мира (официальной правды), схватывать становящееся целое мира, веселую относительность всех его ограни­ченных классовых правд и истин, постоянную негото-вость мира, постоянное смешение в нем лжи и правды, зла и добра, тьмы и света, злобы и ласки, смерти и жиз­ни¹. Народное двутонное слово никогда не отрывается ни от целого; ни от становления; поэтому отрицатель­ный и положительный моменты не получают в нем раз­дельного, частного и статического выражения; оно, дву­тонное слово, никогда не пытается остановить бегущего и вращающегося колеса, чтобы найти и разграничить в нем верх и низ, перед и зад, напротив, оно фиксирует их непрерывное перемещение и слияние. При этом в на­родном слове акцент всегда падает на положительный момент (но, повторяем, без отрыва его от отрицатель­ного) .

В официальных мировоззрениях господствующих классов такая двутонность слова, в общем, невозможна: между всеми явлениями здесь проводятся твердые

¹ Интересную разработку темы двутелости в серьезном фило­софском аспекте дает Гете в своем стихотворении «Пария». Слияние хвалы и брани (в отношении к божеству) в тематическом (а не сти­листическом) однотонном плане выражено здесь так:

И ему шепну я нежно,

И ему свирепо крикну,

Что велит мне ясный разум,

Что взбухает грудь угрюмо.

Эти мысли, эти чувства —

Вечной тайной будь они.

(Перевод А. Кочеткова)

476

477

и устойчивые границы (все явления при этом отрыва­ются от противоречиво становящегося целого мира). В официальных сферах искусства и идеологии почти всегда господствовала однотонность мысли и стиля.

В эпоху Возрождения происходила напряженная борьба двутонного народного слова со стабилизующими тенденциями официального однотонного стиля. Для бо­лее глубокого понимания сложных и многообразных яв­лений стиля великой эпохи изучение этой борьбы (как и связанной с нею борьбы гротескного и классического канонов) представляет исключительный интерес и важ­ность. Борьба эта продолжалась, конечно, и в последую­щие эпохи, но продолжалась в новых, более сложных и подчас скрытых формах. Но эта тема уже выходит за пределы нашей работы.

Древнее двутонное слово есть отражение в стили­стическом плане древнего двутелого образа. В процессе разложения этого последнего мы наблюдаем в истории литературы и зрелищных форм интересное явление пар­ных образов, воплощающих в себе верх и низ, зад и пе­ред, жизнь и смерть в форме их полураздельного суще­ствования. Классический образец таких парных обра­зов — Дон Кихот и Санчо; аналогичные образы и сейчас обычны в цирке, в балагане и других формах комики. Интересное явление — диалогтаких парных персона­жей. Такой диалог — двутонное слово в стадии своего неполного распадения. В сущности, это диалог лица с задом, верха с низом, рождения со смертью. Анало­гичное явление — античные и средневековыеспоры зимы с весной, старости с юностью, поста с изобилием, старого времени с новым временем, отцов с детьми. Та­кие споры — органическая часть системы народно-праздничных форм, связанных со сменой и обновлением (упоминает о таком споре и Гете при описании римского карнавала). Споры эти (агоны) известны в античной ли­тературе: до нас дошел, например, интересный фрагментTQi%OQia, то есть спора трех хоров — старцев, мужей и мальчиков, в котором каждый из хоров доказывал ценность своего возраста¹. Такие агоны были особенно распространены в Спарте и в нижней Италии (и в сов­ременной Сицилии они — необходимый момент народ­ного праздника). Таковы и аристофановские агоны, носящие, конечно, литературно-осложненный характер.

¹ См.: Carmina Popularia, изд. Bergk, фр. 18.

478

Аналогичные споры как на латинском (напр., Conf-lictus veris et hiemis), так и в особенности на народных языках были распространены в средние века во всех странах.

Все эти агоны и споры являются по своей сущности диалогами разновременных сил и явлений, диалогами времен, двух полюсов становления, начала и конца со­вершающейся метаморфозы; они развертывали и в той или иной степени рационализировали и риторизовали заложенный в двутонном слове (и в двутелом образе) диалогический момент. Эти народно-праздничные споры времен и возрастов, равно как диалоги парных персона­жей, лица и зада, низа и верха были, по-видимому, од­ним из фольклорных корней романа и специфического романного диалога. Но и эта тема выходит за пределы нашей работы.

* * *

Остается подвести некоторые итоги настоящей главы.

Последнее рассмотренное нами явление — слияние хвалы-брани — отражает в стилистическом плане амби­валентность, двутелость и незавершенность (вечную не-готовость) мира, выражение которых мы наблюдали во всех без исключения особенностях раблезианской систе­мы образов. Старый мир, умирдя, рождает новый. Аго­ния сливается с актом родов в одно неразделимое целое. Этот процесс изображается в образах материально-те­лесного низа: все спускается в низ — в землю и в телес­ную могилу,— чтобы умереть и родиться сызнова. Поэ­тому движение в низ проникает всю раблезианскую си­стему образов с начала и до конца. Все они, эти образы, повергают, сбрасывают в низ, снижают, поглощают, осуждают, отрицают (топографически), умерщвляют, хоронят, посылают в преисподнюю, бранят, проклина­ют,— и одновременно все они зачинают сызнова, опло­дотворяют, сеют, обновляют, возрождают, хвалят и про­славляют. Это общее движение в низ — умерщвляю­щее и рождающее одновременно — роднит между собой такие, казалось бы, чуждые друг другу явления, как побои, ругательства, преисподнюю, пожирание и т. п.

Нужно сказать, что образы преисподней (ада) даже у Данте являются иногда очевидной реализацией бран­ных метафор, то есть ругательств, а иногда у него от-

479

крыто появляется и мотив пожирания (Уголино., грызу­щий череп Руджиери, мотив голода в его рассказе, пасть сатаны, грызущая Иуду, Брута и Кассия); еще чаще брань и пожираниеimplicite содержатся в его образах. Но амбивалентность этих образов в дантовском мире почти вовсе заглушена.

В эпоху Возрождения все эти рбразылиза— от ци­ничного ругательства до образа преисподней — были проникнуты глубоким ощущением исторического вре­мени, ощущением и сознанщи^см£вм^.э!ШЖ^МЖровои ис­тории. У - Рабле- --этот момент времени и исторической смены особенно глубоко и существенно проникает во все его образы материально-телесного низа и придает им историческую окраску. Двутелость у него прямо стано­вится историческою двумирностью, слитостью прошлого и будущего в едином акте смерти одного и рождения другого, в едином образе глубоко смешного становяще­гося и обновляющегося исторического мира. Ругает-хва­лит, бьет-украшает, убивает-рождает само время, на­смешливое и веселое одновременно, время — «играю­щий мальчик» Гераклита, которому принадлежит выс­шая власть во вселенной. Рабле строит исключительный по своей силе образ исторического становления в кате­гориях смеха, возможный только в эпоху Возрождения, когда он был подготовлен всем ходом исторического развития. «История действует основательно и проходит через множество фазисов, когда уносит в могилу уста­ревшую форму жизни. Последний фазис всемирно-исто­рической формы есть еекомедия... Почему таков ход истории? Это нужно для того, чтобы человечествовесело расставалось со своим прошлым»¹.

Эта раблезианская система образов, столь универ­сальная и мирообъемлющая, в то же время допускает и даже требует исключительной конкретности, полноты, детальности, точности, актуальности и злободневности в изображении современной исторической действитель­ности. Каждый образ здесь сочетает в себе предельную широту и космичность с исключительной жизненной конкретностью, индивидуальностью и злободневной пуб­лицистичностью. Этой замечательной особенности раб­лезианского реализма посвящена последняя глава нашей книги.

'Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 1, с. 418.

^liWj™^^^tsg3^/^^F о сих пор мы рассматривали об-

-5К1, y^r^l разы Рабле преимущественно в

их связи с народной культурой. Нас интересовала в творчестве Рабле основная, большаялиния борьбы двух культур, то есть борьбы народной куль­туры с официальным средневековьем. Но мы уже не раз отмечали, что эта большая линия борь­бы органически сочеталась со злободневными откликами на актуальные — большие и маленькие — события тех лет, тех месяцев и даже тех дней, когда создавались части романа Рабле. Можно прямо сказать, что роман весь с начала и до конца вырастал из самой гущи жизни своего времени, жизни, активным участником или за­интересованным свидетелем которой был сам Рабле. В образах его романа сочетается необъятная широта и глубина народного универсализма с предельной конк­ретностью, индивидуальностью, детализованностью, жизненностью, актуальностью и злободневностью. Об­разы эти бесконечно далеки от абстрактной символики и схематизма. Можно сказать, что в романе Рабле кос­мическая широта мифа сочетается с острой злободнев­ностью современного «обозрения» и с конкретностью

483 ) б*

и предметной точностью реалистического романа. За самыми, казалось бы, фантастическими образами рас­крываются действительные события, стоят живые лица, лежит большой личный опыт автора и его точные наб­людения.

Французская раблезистика проделала большую и кропотливую работу, чтобы вскрыть эту всестороннюю тесную связь образов Рабле с современной ему дей­ствительностью. В результате этой работы ей удалось собрать большой и во многом ценный фактический ма­териал. Но этот материал и освещается и обобщается современной раблезистикой с узких методологических позиций. Преобладает дурной биографизм, при котором социальные и политические события эпохи утрачивают свой прямой смысл и свое политическое острие, приглу­шаются, притупляются и превращаются просто в факты биографии писателя, стоящие в одном ряду с мелкими событиями личной и бытовой жизни. За массою таких биографических фактов, кропотливо собранных, исчеза­ет большой смысл как самой эпохи, так и романа Рабле, исчезает и та подлинная народнаяпозиция, которую занимал Рабле в борьбе своего времени.