Файл: Bakhtin.doc

Правда, некоторые раблезисты — и прежде всего по­койный глава современной раблезистики Абель Леф-ран — уделяют немало внимания политическим событи­ям эпохи и их отражению в романе Рабле. Но при этом как сами события, так и их отражения в романе тол­куются в официальномплане.Абель Лефрандаже прямо считал Рабле «королевским публи­цистом».

Публицистом Рабле действительно был, но он вовсе не был королевским публицистом, хотя и понимал отно­сительную прогрессивность королевской власти и от­дельных актов политики двора. Мы уже говорили, что Рабле дал замечательные образцы публицистики на на­родно-площадной основе, то есть такой публицистики, в которой не было ни грана официальности. Как публи­цист, Рабле не солидаризовался до концани с одной из группировок в пределах господствующих классов (включая и буржуазию), ни с одной из точек зрения, ни с одним из мероприятий, ни с одним из событий эпохи. Но в то же время Рабле отлично умел понять и оценитьотносительнуюпрогрессивность отдельных яв­лений эпохи, в том числе и отдельных мероприятий ко­ролевской власти, и он приветствовал их в своем романе.

484

Однако эти оценки и приветствия никогда не были безоговорочными, официальными, так как форма на­родно-площадной образности, пронизанная амбивалент­ным смехом, позволяла раскрыть и всю ограничен­ностьэтой прогрессивности. Длянароднойточки зрения, выраженной в романе Рабле, всегда раскрыва­лись более широкие перспективы, выходившие за пре­делы ограниченной прогрессивности, доступной движе­ниям эпохи.

Основная задача Рабле — разрушить официальную картину эпохи и ее событий, взглянуть на них по-ново­му, осветить трагедию или комедию эпохи с точки зре­ния смеющегосянародногохора на п л о -щ а д и.]Рабле мобилизует все средства трезвой народной образности, чтобы вытравить из всех представлений о современности и ее событиях всякую официальную ложь и ограниченную серьезность, продиктованную ин­тересами господствующих классов. Рабле не верит на слово своей эпохе «в том, что она говорит о себе и что она воображает о себе»,— он хочет раскрыть ее подлин­ный смысл для народа, народа растущего и бессмерт­ного.

Разрушая официальные представления об эпохе и ее событиях, Рабле не стремится, конечно, дать ее научный анализ. Ведь он говорит не на языке понятий, а на языке народно-смеховых образов. Но, разрушая ложную серьезность, ложный исторический пафос, Рабле подго­товляет почву для новой серьезности и для нового исто­рического пафоса.

Проследим теперь на ряде примеров, как отражена в романе Рабле современная ему действительность от ближайшего жизненного окружения автора до больших событий эпохи.

В «Пантагрюэле» (хронологически первой книге) в главе о рождении героя изображается страшная жара и засуха и вызванная ею всеобщая жажда. Засуха эта продолжалась, по словам Рабле, «тридцать шесть меся­цев, три недели, четыре дня и тридцать с лишним часов (пожалуй, даже несколько больше)». И вот из мемуаров современников мы узнаем, что в том году (1532), когда писался «Пантагрюэль», действительно была небывалая засуха, которая продолжалась шесть месяцев. Рабле только преувеличил масштабы и точность ее длитель­ности. Как мы уже говорили, засуха и всеобщая жажда оживили образ мистерийного чертенка Пантагрюэ-

48э

ля, пробудителя жажды, и сделали этот образ акту­альным.

В той же книге имеется эпизод, где Панург покупает индульгенции и при этом поправляет свои денежные де­ла. Оказывается, что в том году, когда писался роман, во Франции проводился внеочередной папский юбилей. И как раз те церкви, которые обходит Панург, действи­тельно получили право продажи индульгенций. Так что и здесь соблюдена абсолютная точность деталей.

В той же книге есть и такой эпизод: «Немного спустя Пантагрюэль, вычитав в прекрасных сказаниях о своих предках, что Жофруа де Люзиньян, по прозвищу Жоф-руа Большой Зуб, дедушка троюродного брата старшей сестры тетки зятя дяди невестки его тещи, был погребен в Майезе, взял отпуск, чтобы, как подобает порядочно­му человеку, посетить могилу усопшего родича. Он взял с собой кое-кого из своих товарищей, и, пройдя Лигюже и навестив там глубокочтимого аббата Ардийона, за­тем — Люзиньян, Сансе, Сель, Колонж, Фонтене-ле-Конт, где они приветствовали ученого Тирако, они при­были наконец в Майезе и посетили гробницу означенно­го Жофруа Большой Зуб...» (кн. II, гл.V).

Когда Пантагрюэль увидел каменную скульптуру Жофруа, воздвигнутую на его могиле, он был поражен необычайно гневным видом, который художник придал всей фигуре Жофруа.

В этом эпизоде два фантастических момента: самый образ путешествующего гигантаПантагрюэля и пародийно-комическое определение родства его с Жофруа де Люзиньяном. Все остальное в этом эпизо­де — имена лиц, название местностей, события, гневный облик скульптуры Жофруа и другие подробности — с абсолютною точностью соответствуют действительно­сти и теснейшим образом связаны с жизнью и впечатле­ниями самого Рабле.

В те времена (1524 — 1527), когда Рабле был секре­тарем Жофруа д'Этиссака, епископа и аббата Майезе, он не один раз совершал это путешествие из Майезе в Пуатье и обратно (маршрут Пантагрюэля), проезжая через все те места, которые он называет в нашем эпизоде с абсолютною точностью. Д'Этиссак находился в посто­янных разъездах по своей епархии (он, как большинство сеньоров того времени, чрезвычайно увлекался строи­тельством), а Рабле его сопровождал. Поэтому провин­цию Пуату он знал отлично вдоль и поперек до самых

486

глухих местечек. В своем романе он называет более пятидесяти имен пуатевинских мест и местечек, в том числе самых маленьких и глухих поселков. Все назван­ные в нашем эпизоде места были ему интимно знакомы. В монастыре кордильеров, находившемся в Фонтене-ле-Конт, протекли первые монашеские годы Рабле; в самом городе он посещал кружок гуманистически настроенных юристов, собиравшийся в доме ученого Тирако, друже­ские чувства к которому Рабле сохранил до конца жизни. Вблизи Легюже находилось аббатство, где Рабле часто гостил у ученого аббата Ардийона (здесь под влиянием Жана Буше он, по-видимому, впервые начал писать стихи на французском языке). Таким образом, и Ар-дийон и Тирако — имена живых и всем известных со­временников Рабле.

Невымышленным лицом был, конечно, и предок Пан­тагрюэля — Жофруа де Люзиньян, по прозвищу Боль­шой Зуб. Это — историческая фигура. Он жил в начале XII века. Он сжег аббатство Майезе (за это Рабле сделал его в преисподней продавцом огнива,— карнавальный способ загробного воздаяния), но затем, покаявшись, отстроил его заново и богато одарил. За это в церкви Майезе ему и был воздвигнут роскошный памятник (по­хоронен он был в другом месте) с каменной скульптурой. И то исключительно гневное выражение образа Жоф­руа в этой скульптуре, о котором говорит Рабле, также в точности соответствует действительности. Правда, скульптурное изображение это погибло, но голова его была найдена в 1834 году под развалинами церкви Май­езе и хранится в настоящее время в музее города Ниора. Вот как описывает эту голову Жан Платтар: «Нахмурен­ные брови, суровый и неподвижный взгляд, взъерошен­ные усы,раскрытыйрот,оскаленныезу­бы — всё в этой фигуре было наивным выражением гне­ва» (Р 1a 11 а гd J. L'oeuvre de Rabelais..., p. 58).

Подчеркнем в этой каменной голове Жофруа рази­нутыйрот и зубы, то есть ведущие гротескные черты образа самого Пантагрюэля первой книги. Не потому ли Рабле, так часто видевший эту голову в церкви аббатства и запечатлевший ее в своей памяти, и сделал Жофруа предком Пантагрюэля.

Весь этот небольшой и маловажный эпизод по своему построению и составу чрезвычайно типичен. Гротескно-фантастический (и даже космический) образ Панта­грюэля вплетен здесь всовершеннореальную

487

и интимно знакомую автору действи­тельность;он путешествует познакомымиблизкимавторуместам,встречается с лич­нымидрузьямиавтора,видит те же предметы, которые видел и автор. В эпизоде много собственных имен, названий местностей и имен лиц,— и все онисовершеннореальны,даются даже адреса лиц (Тирако и Ардийона).

Действительность, окружающая Пантагрюэля, но­сит, таким образом, реальный, индивидуальный и, так сказать, именнойхарактер — это мирединич­ныхзнакомыхвещейизнакомыхлю­дей: момент абстрактного обобщения, нарицательности и типизации сведен к минимуму. Подчеркнем еще мест-но-топографический характер образов этого эпизода. Мы наблюдаем этот характер в романе повсюду. Рабле всегда старается вплести в ткань своего рассказа какую-нибудь действительную местную особенность той или другой провинции или города, какой-нибудь местный курьез, местную легенду. Так, например, мы уже говорили, что ту чашу, в которой варилась кашица Пантагрюэлю, во времена Рабле действительно показывали в Бурже как «чашу гиганта». Маленький Пантагрюэль был прико­ван к люльке цепями. Рабле при этом отмечает, что одна из этих цепей находится в Ла-Рошели, другая — в Лио­не, а третья — в Анжере. Действительно эти цепи там находились и были хорошо известны всем бывавшим в этих городах. В Пуатье молодой Пантагрюэль отломил от большой скалы камень и устроил из него стол для местных студентов. Камень этот существует в Пуатье и в настоящее время, только он раскололся на две части. Эти местные элементы, рассеянные в романе повсюду, резко усиливаютиндивидуально-именной, знакомыйивиденный(если можно так выра­зиться) характер всего раблезианского мира. Даже ве­щи бытового обихода (как, например, чаша для каши) носят здесьиндивидуально-единствен­ный характер, подобно вещам, принадлежавшим исто­рическим лицам и хранимым в музеях. К особому типу раблезианской индивидуализации мы еще вернемся.

Переходим к хронологически второй книге романа — к «Гаргантюа». Все события этой книги (за исключе­нием парижских эпизодов) совершаются в окрестностях Шинона, то есть на родине самого Рабле. Все те места и местечки, где разыгрываются действия, названы здесь

488

с абсолютной точностью и могут быть найдены на кар­тах или кадастрах эпохи. В центре (топографическом) всего действия находится, как известно, королевская «резиденция» Грангузье (отца Гаргантюа). В настоя­щее время раблезистам удалось с полною точностью и несомненностью идентифицировать эту резиденцию Грангузье с совершенно реальной мызой Девиньер, при­надлежавшей отцу писателя — адвокату Антуану Рабле. На этой мызе родился и сам писатель. Скромный домик семьи Рабле в Девиньере сохранился и до наших дней. Сохранился и старинный камин, перед которым сидел добрый Грангузье, поджаривая каштаны, дожидаясь, пока они лопнут, поправляя огонь палкой с обугленным концом и рассказывая семье сказки доброго старого времени,— в тот самый исторический момент, когда ему донесли о неожиданной агрессии Пикрохола.

Когда идентификация резиденции Грангузье с Де-виньером была твердо установлена, сразу ожили все без исключения географические названия и топографиче­ские указания, которые дает Рабле при изображении событий романа (а этих имен и указаний очень много). Все оказалось реальным и точным до мельчайших под­робностей (только увеличенным в своих масштабах). Недалеко от Девиньера на левом берегу речки Негрон до сих пор еще существует луг — la prairie de la Saul-saye,— на котором происходили «беседы во хмелю» и на котором четвертого февраля во время карнаваль­ного праздника убоя скота родился Гаргантюа. Абель Лефран справедливо предполагает, что таковы были и действительное место, и дата рождения самого Рабле.

И вся топография пикрохолинской войны оказалась абсолютно реальной и точной. И Сейи, и Лерне, и доро­га между ними, где произошла драка между винограда­рями и пекарями, и долина Негрона, где происходят военные действия вокруг Девиньера на очень узком пространстве, ограниченном с разных сторон Лерне, Ла-рош Клермо, Вогудре и Вогюйон,— все это совершенно точно названо и указано в романе и раскрывает четкую и ясную картину всех военных операций. И монастыр­ский виноградник, который защищал брат Жан, суще­ствует до настоящего времени, сохранилась даже часть древней стены, современной Рабле.

Но и в основе самой пикрохолинской войны лежит совершенно реальное событие. При ее изображении Раб-

489

ле использовал действительный конфликт, происходив­ший в его родных местах, в котором с одной стороны принимала участие семья Рабле и друзья его семьи, а с другой стороны — сеньор Лерне Гоше Сент-Март. Этот последний владел рыбным промыслом на Луаре, мешав­шим судоходству. Отсюда у него возник конфликт и су­дебный процесс с окрестными общинами, интересы ко­торых были связаны с судоходством. Процесс этот длился очень долго, то ослабевая, то возгораясь снова. Он принял особо острый характер именно осенью 1532 года, когда Франсуа Рабле гостил у своего отца в Де-виньере в период сбора винограда. Отец писателя — адвокат Антуан Рабле — одно время был другом своего соседа Гоше Сент-Марта и даже вел его дела, но в его конфликте с общинами он стал на сторону этих по­следних. Интересы общин в процессе защищал адвокат Галле — родственник и близкий друг отца Рабле. Таким образом, Франсуа Рабле во время своего летнего пребы­вания в Девиньере (1532) оказался в центре событий этого конфликта и, возможно, принял в нем и сам неко­торое участие.