Файл: Bakhtin.doc

Проследим основные актуально-политические темы третьей и четвертой книг.

Мы уже говорили, что центральный образ пролога к «Третьей книге» — оборона Коринфа — отражает сов­ременные оборонные мероприятия Франции, в частнос­ти, Парижа, в связи с ухудшением отношений с импера­тором. Мероприятия эти проводились Жаном Дю Белле, и Рабле был, по-видимому, их непосредственным сви­детелем. Первые главы «Третьей книги», посвящен­ные мудрой и гуманной политике Пантагрюэля в за­воеванных землях короля Анарха, являются почти прямым прославлением политики Гильома Дю Белле в оккупированном Францией Пьемонте. Рабле нахо­дился во время этой оккупации при Гильоме Дю Бел­ле в качестве секретаря и близкого доверенного человека и был, таким образом, непосредственным и посвященным свидетелем всех мероприятий своего шефа.

Гильом Дю Белле — сеньор Ланже — один из самых замечательных людей того времени. Он был, по-видимо­му, единственным из современников, кому беспощадно трезвый и требовательный Рабле не мог отказать в из-

496

вестном уважении. Образ сеньора Ланже поразил его и оставил след в его романе.

Рабле был тесно связан с Гильомом Дю Белле на по­следнем этапе его политической деятельности; он при­сутствовал и при его кончине, он набальзамировал его тело и доставил его к месту погребения. Он вспоминает о последних минутах сеньора Ланже в «Четвертой кни­ге» романа.

Политика Гильома Дю Белле в Пьемонте завоевала глубокие симпатии Рабле. Дю Белле стремился прежде всего привлечь на свою сторону население оккупирован­ных областей; он старался поднять экономику Пьемонта; армии было запрещено угнетать население, и она была подчинена строгой дисциплине. Более того, Дю Белле завез в Пьемонт огромное количество хлеба и распреде­лил его среди населения, на что затратил и все свое лич­ное состояние¹. Это было в те времена совершенно но­вым и неслыханным в методах военной оккупации. Пер­вая глава «Третьей книги» изображает эту пьемонтскую политику сеньора Ланже. Ведущий раблезианский мотив главы — плодородие и всенародное изобилие. Он начинает с плодородия утопийцев (подданных Пан­тагрюэля), а затем вводит прославление оккупаци­онной политики Дю Белле (в данном случае — Панта­грюэля) :

«Да будет вам известно, гуляки, что для того, чтобы держать в повиновении и удержать вновь завоеванную страну, вовсе не следует (как ошибочно полагали иные тиранического склада умы, этим только навредив себе и себя же опозорив) грабить народ, давить, душить, ра­зорять, притеснять и управлять им с помощью железных палок; одним словом, не нужно есть и пожирать народ, вроде того царя, которого Гомер называет неправедным демовором, то есть пожирателем народа... Словно ново­рожденного младенца, народ должно поить молоком, нянчить, занимать. Словно вновь посаженное деревцо, его должно подпирать, укреплять, охранять от всяких бурь, напастей и повреждений. Словно человека, опра­вившегося от продолжительной и тяжкой болезни и по­степенно выздоравливающего, его должно лелеять, бе­речь, подкреплять...» (кн. III, гл. 1).

¹ После его смерти наследникам почти ничего не пришлось по­лучить. Даже пенсия, завещанная им Рабле, по-видимому, так и не выплачивалась последнему из-за отсутствия средств.

497

Мы видим, что все это прославление актуального по­литического метода глубоко проникнутонародно-праздничнойконцепциейрождающе­гося,кормящегося,растущегои воз­рождающегосявсенародноготела. Рост иобновление—ведущиемотивы в образе народа. Народ — это ново­рожденныймладенец,вспаиваемый молоком,вновьпосаженноерастущеедеревцо, выздоравливающий,возрождающий­ся организм. Властитель народа — этокормящаямать,садовник,исцеляющий врач. И дурному властителю дается также гро­тескно-телесное определение: это — «пожиратель наро­да», «глотающий и пожирающий народ».

Эти чисто раблезианские и вместе с тем карнаваль­но-праздничные образы народа и властителя необычайно расширяют и углубляют актуально-политический, остро злободневный вопрос пьемонтской оккупации. Они при­общают этот момент к большому целому растущего и обновляющегося мира.

Сеньор Ланже, как мы уже сказали, оставил глубо­кий след во всей третьей и четвертой книгах романа. Воспоминания об его образе и последних минутах его жизни играют существенную роль в тех главах «Четвер­той книги», которые посвящены смерти героев и которые по своему почти вполне серьезному тону до­вольно резко выделяются из всего романа. Основа, за­имствованная у Плутарха, сочетается здесь с образами кельтской героики из цикла странствий в северо-запад­ную страну смерти (в частности, из «Путешествия свя­того Брендана»). Все эти главы о смерти героев — свое­го родареквиемсеньоруЛанже.

Но более того, сеньор Ланже определил и образ са­мого героя третьей и четвертой книг, то есть образ Пан­тагрюэля. Ведь Пантагрюэль последних двух книг уже не похож на мистерийного чертенка, пробудителя жаж­ды, героя веселых фацетий. Он становится в значитель­ной мере идеальным образом мудреца и властителя. Вот как он охарактеризован в «Третьей книге»: «Я уже вам говорил и еще раз повторяю: то был лучший из всех ве­ликих и малых людей, какие когда-либо опоясывались мечом. Во всем он видел только одно хорошее, любой поступок истолковывал в хорошую сторону. Ничто не удручало его, ничто не возмущало. Потому-то он и являл

498

собой сосуд божественного разума, что никогда не рас­страивался и не волновался. Ибо все сокровища, над коими раскинулся небесный свод и которые таит в себе земля, в каком бы измерении ее ни взять: в высоту, в глубину, в ширину или же в длину, не стоят того, чтобы из-за них волновалось наше сердце, приходили в смяте­ние наши чувства и разум» (кн. III, гл.II).

В образе Пантагрюэля ослабляются мифические и карнавальные черты. Он становится более человечным и героичным, но одновременно он приобретает и нес­колько отвлеченный и хвалебно-риторический характер. Это изменение образа Пантагрюэля совершилось, по-видимому, под воздействием впечатлений от личности сеньора Ланже, образ которого Рабле и попытался увеко­вечить в своем «Пантагрюэле»¹.

Однако эту идентификацию Пантагрюэля с сеньором Ланже нельзя преувеличивать: это лишь один из момен­тов образа, основа которого остается фольклорной, сле­довательно, более широкой и глубокой, чем ритори­ческое прославление сеньора Ланже.

«Четвертая книга» полна аллюзий на современные политические события и актуальные вопросы. Мы виде­ли, что и самый маршрут путешествия Пантагрюэля со­четает в себе древний кельтский путь в утопическую страну смерти и возрождения с реальными колониаль­ными исканиями того времени — с путем Жака Картье.

В эпоху написания «Четвертой книги» резко обост­рилась борьба Франции против папских притязаний. Это нашло свое отражение в главах о декреталиях. В то вре­мя, когда эти главы писались, они носили почти офи­циальный характер и соответствовали галликанской по­литике королевской власти, но когда книга вышла в свет, конфликт с папой был почти полностью улажен; таким образом, публицистическое выступление Рабле несколько запоздало.

Аллюзии на актуальные политические события со­держатся и в таких важных эпизодах «Четвертой книги», как эпизод колбасной войны (борьба женевских кальвинистов) и эпизод бури (Тридентский собор).

Ограничимся приведенными фактами. Все они доста­точно свидетельствуют о том, насколько поли­тическаясовременность,ее события,

¹ Идентификацию Гильома Дю Белле и Пантагрюэля после­довательно проводит Лот (с. 387 и далее).

499

еезадачиипроблемыотражалисьвроманеРабле.Книга Рабле — своего рода «обоз­рение», настолько она актуальна и злободневна. Но в то же время проблематика раблезианских образов не­сравненно шире и глубже любого обозрения, выходя далеко за пределы ближайшей современности и всей эпохи.

В борьбе сил своей эпохи Рабле занимал самые передовыеи прогрессивные позиции. Королевскаявластьбыла для него воплощени­ем тогоновогоначала,которому принадлежалоближайшееисторическоебудущее —начала национального государства. Поэто­му он одинаково враждебно относился как к претензиям папства, так и к претензиям империи на высшую над­национальную власть. В этих претензиях папы и импе­ратора он видел умирающее прошлое готических веков, внациональномжегосударствеонвиделновоеимолодоеначалонарод­нойи государственной исторической жизни.Это была егопрямаяи в то же времявполнеискренняяпозиция.

Такой же прямой, открытой и искренней была и его позиция в науке и культуре: он был убежденным сторон­ником гуманистической образованности с ее новыми ме­тодами и оценками. В области медицины он требовал возврата к подлинным источникам медицины антич­ной — к Гиппократу и Галену — и был врагом арабской медицины, извратившей античные традиции. В области права он также требовал возврата к античным источни­кам римского права, не замутненным варварскими тол­кованиями невежественных средневековых комментато­ров. В военном деле, во всех областях техники, в вопро­сах воспитания, архитектуры, спорта, одежды, быта и нравов он был убежденным сторонником всего того но­вого и передового, что в его время могучим и неудержи­мым потоком хлынуло из Италии. Во всех областях, оставивших след в его романе (а роман его энциклопе­дичен) , он был передовым человеком своей эпохи.Он обладал исключительнымчувством нового,но не просто нового, не новизны и моды,— а тогосущественнонового,которое действи­тельно рождалось из смерти старогои ко­торому действительнопринадлежалобуду­щее. Умение почувствовать, выбрать и показать это

500

существенно новое, рождающееся было у Рабле исклю­чительно развито.

Эти свои передовые позиции в области политики, культуры, науки и быта Рабле прямо и односмысленно выражал в отдельных местах своего романа, в таких, на­пример, эпизодах, как воспитание Гаргантюа, Телемское аббатство, письмо Гаргантюа Пантагрюэлю, рассужде­ние Пантагрюэля о средневековых комментаторах рим­ского права, беседа Грангузье с паломниками, прослав­ление оккупационной политики Пантагрюэля и т. п. Все эти эпизоды в большей или меньшей степени риторичны, и в них преобладает книжный язык и официальный стиль эпохи. Здесь мы слышим прямоеи почти до концасерьезноеслово. Это слово новое, передовое,последнеесловоэпохи.Ив то же время этовполнеискреннееслово Рабле.

Но если бы в романе не было других эпизодов, дру­гого слова, другого языка и стиля,— то Рабле был бы одним из передовых, но р я д о в ы х гуманистов эпохи, пусть и первого ряда; он был бы чем-то вроде Бюде. Но он не был бы гениальным и единственным Рабле.

Последнее слово эпохи,искреннеи серь­езно утверждаемое, все же не было еще последним словомсамогоРабле.Как бы оно ни было прогрес­сивно, Рабле знал меру этой прогрессивности; и хотя он произносил последнее слово своей эпохи серьезно,— он знал меру этой серьезности. Действительно по­следнеесловосамогоРабле— этовеселое,вольноеи абсолютно трезвое народноеслово,которое нельзя было подкупить тойограниченноймеройпрогрессивности и правды, которая быладоступнаэпохе.Этому веселому народному слову были открыты гораздо более далекие перспективы будущего, пусть положительные очертания этого будущего и были еще утопическимии неясными. Всякая определенность и за­вершенность,доступные эпохе, были в какой-томере смешными, ибо были все же ограничен­ными.Но смех был веселым, ибо всякая огра­ниченнаяопределенность (и потому завершен­ность),умирая и разлагаясь, прорасталановыми возможностями.

Последнее слово самого Рабле нужно поэтому искать не в перечисленных нами прямых и риторизованных эпизодах романа, где слова почти однозначны и одно-

501

смысленны и почти до конца серьезны,— а в той народ­но-праздничной стихии образов, в которую погружены и эти эпизоды (почему они и не становятся до конца односторонними и ограниченно серьезными). Как бы ни был Рабле серьезен в этих эпизодах и в своих прямых и односмысленных высказываниях, он всегда оставляетвеселуюлазейкув болеедалекоебуду­щее,которое сделает смешными относитель­ную прогрессивность иотносительнуюправду,доступные его эпохе и ближайшему зримому будущему.Поэтому Рабле никогда не исчерпываетсебяв своих прямых высказываниях.Это, конечно, не романтическаяирония, это народная широта и требова­тельность,переданные ему со всею системой народно-праздничных смеховых форм и образов.

* * *

Таким образом, современная действительность, так широко и полно отраженная в романе Рабле, освещена народно-праздничными образами. В их свете даже луч­шие перспективы этой действительности представляют­ся все же ограниченными и далекими от народных идеалов и чаяний, воплощенных в народно-праздничных образах. Но вследствие этого современная действитель­ность вовсе не утрачивала своей конкретности, нагляд­ности и живости. Напротив, в исключительно трез­вом светенародно-праздничных образов все вещи и явления действительности приобретали особеннуювыпуклость,полноту,материальность и индивидуальность. Они освобожда­лисьот всех узких и догматических смысловыхсвязей.Они раскрывались в абсолютновольнойатмосфере. Этим определяется и исключительное богатство и многообразие вещей и явлений, вовлеченных в роман Рабле.