Файл: Bakhtin.doc

В современной Рабле литературе пиршественные и кухонные образы не были узкобытовыми деталями,— им в большей или меньшей степени придавалось уни­версальное значение. Одна из лучших протестантских сатир второй половины XVIвека называется «Сатиры папской кухни» («LesSatireschrestiennesdelaCuisinePapale», мы уже упоминали о них). Здесь в восьми сатирах католическая церковь изображается как огром­ная и на весь мир распространившаяся кухня: колоколь­ни — это печные трубы, колокола — кастрюли, алта­ри — обеденные столы; различные обряды и молитвы последовательно изображаются как различные кушанья, причем развертывается весьма богатая кулинарная но­менклатура. Эта протестантская сатира — наследница гротескного реализма. Она снижает католическую цер­ковь и ее ритуал путем перевода их в материально-те­лесный низ, представленный здесь образами еды и кух­ни. Образам этим, конечно, придан универсальный смысл.

Связь с материально-телесным низом еще очевиднее в универсализованных кухонных образах макарони-

202

ческой поэзии. Так же ясна эта связь и в моралите, фарсах, соти и других жанрах, где универсализованные (символически расширенные) кухонные и пиршествен­ные образы играют громадную роль. Нам уже прихо­дилось упоминать о значении еды и кухонных вещей в таких народно-праздничных формах, как карнавал, шаривари, дьяблерии: ряд участников этих зрелищ во­оружался ухватами, кочергами, вертелами, горшками и кастрюлями. Известны грандиозных размеров колбасы и булки, которые специально изготовлялись для карна­валов и проносились в торжественной процессии¹. Одним из древнейших видов гиперболы и гиперболиче­ского гротеска было именно резкое преувеличение размеров продуктов питания; в таких преувеличенияхценнойматериивпервые раскрывалось положи­тельное и абсолютное значение величины и количе­ства в художественном образе. Эта гипербола еды параллельна древнейшим гиперболам брюха, рта и фалла.

Поздним отголоском таких материально-положи­тельных гипербол является символически расширенное функционирование в мировой литературе образов хар­чевни, очага, рынка. Даже в образах рынка у Золя («Чрево Парижа») мы еще находим такое символи­ческое расширение, своего рода «мифологизацию» обра­за рынка. У Виктора Гюго, у которого вообще много раблезианских аллюзий, в описании путешествия по Рейну есть место («LeRhin», 1, с. 45), где при виде харчевни с пылающим очагом он восклицает: «Sij'etoisHomereouRabelais,jedirois:cettecuisineestunmondedontcettechemineeestlesoleil».Toесть «Будь я Гоме­ром или Рабле, я бы сказал: «Эта кухня есть мир, а этот очаг — его солнце».

Гюго отлично понимал универсально-космическое значение кухни и очага в раблезианской системе об­разов.

В связи со всем сказанным нами становится понят­ным особое значение «криков Парижа» в эпоху Рабле.

¹ Например, во время карнавала в Кенигсберге в 1583 г. мясники изготовили колбасу весом в четыреста сорок фунтов, ее несли девя­носто мясников. В 1601 г. колбаса весила уже девятьсот фунтов. Впрочем, и сегодня еще можно видеть грандиозные колбасы или кренделя — правда, бутафорские — в витринах колбасных и бу­лочных.

203

Эти «крики» непосредственно соприкасались с одной из важнейших магистралей образного мышления эпохи. Они воспринимались в свете очага и кухни, который, в свою очередь, отражал солнечный свет. Они были при-частны великой пиршественной утопии эпохи. Именно в этой широкой связи и должно оценивать как прямое влияние «криков Парижа» на Рабле, так и их высокое сравнительное значение для освещения творчества Рабле и всей литературы эпохи¹.

«Крики Парижа» были для Рабле и его современни­ков вовсе не бытовым документом жизни в позднейшем смысле этого слова. То, что стало в последующей лите­ратуре «бытом», в эпоху Рабле было проникнуто глубо­ким мировоззренческим значением и не отрывалось от «событий», от истории. «Крики Парижа» — существен­ный момент площади и улицы — вливались в общую народно-праздничную утопическую стихию площади. Рабле слышал в этих «криках» утопические тона все­народного «пира на весь мир», и то, что эти тона утопии были глубоко погружены в самую гущу живой, конкрет­ной, осязаемой, практически осмысленной, ароматной и по-площадному громкой жизни, — это вполне соответ­ствовало специфическому характеру всех вообще обра­зов Рабле; все они сочетают в себе широчайший универ­сализм и утопизм с необычайной конкретностью, на­глядностью, живостью, строгой локализованностью и технической точностью.

К «крикам Парижа» близки по своему характеру «крики» продавцов всяких медицинских снадобий. Эти «крики» принадлежат к древнейшему составу площад­ной жизни. И образ рекламирующего свои средства вра­ча также один из древнейших образов мировой литера­туры. Из французских предшественников Рабле напом­ним знаменитый «Сказ о лекарственных травах» («Diz del'herberie») Рютбефа (XIIIвек). Это типичный пло­щадной «крик» врача-шарлатана, прославляющего свои лекарства, но Рютбеф дает его в гротескно-сатирическом преломлении. В числе прочих средств у этого врача есть замечательная трава для повышения производительной

Из раблезистов значение «криков Парижа» для романа Рабле отметил Л. Сенеан в своей замечательно богатой по материалу книге о языке Рабле. Однако Л. Сенеан не вскрывает всей полноты этого зна­чения и ограничивается лишь указанием прямых аллюзий на эти «крики» в романе Рабле (см.: «La languede Rabelais», 1.1,1922, p. 275).

204

силы половых органов. Связь врача с производительной силой, с обновлением и возрождением жизни (как и со смертью) традиционна. У Рютбефа эта тема приглуше­на,— у Рабле же она обычно выступает с полной силой и откровенностью.

Элементы медицинской площадной хвалы и рекла­мирования в обнаженной или более скрытой форме рас­сеяны по всему роману Рабле. Мы уже указывали на прославление «Хроник», как средства от зубной боли и как средства для облегчения подагры и сифилиса. Элементы медицинского прославления есть и в третьем прологе. Несколько ослабленное выражение того же типа рекламирования имеется в прославлении братом Жаном монашеской рясы как средства для повышения производительной силы и требника как средства от бес­сонницы.

Интересным примером осложненной «медицинской хвалы» является знаменитое прославление «пантагрю-эльона», завершающее «Третью книгу». В основу этого прославления конопли и асбеста (это и есть «пантагрю-эльон») положено плиниевское прославление льна, за­имствованное из его «Естественной истории». Но как и все, что Рабле заимствует у других, так и это место Плиния совершенно преображается в его контексте и на него накладывается специфическая раблезианская пе­чать. Прославление Плиния носит чисто риторический характер. С точки зрения генетической, и риторика свя­зана с площадью. Но в риторической хвале Плиния от площади ничего не осталось, это продукт утонченной, чисто книжной культуры. В прославлении же Рабле явственно звучат тона площадной хвалы, аналогичные со «Сказом о лекарственных травах», с площадной реклам­ной хвалой собирателей трав и продавцов чудодействен­ных мазей. Находим мы здесь также и следы местных фольклорных легенд о магических травах, вроде нашей «разрыв-травы». За счет площади и местного фольклора прославление пантагрюэльона приобретает свой утопи­ческий радикализм и свой глубокий оптимизм, совер­шенно несвойственный пессимисту Плинию. Но, конеч­но, внешние формы площадного «крика» в хвале панта­грюэльона значительно смягчены и ослаблены.

Отметим в послераблезианской литературе блестя­щее использование площадной медицинской хвалы в «Менипповой сатире», о которой мы уже упоминали. Это замечательное произведение вообще насыщено пло-

205

щадными элементами. Во вступительной части сатиры (соответствующей «Cri» моралите и соти) изображается испанский шарлатан: пока в Лувре идут приготовле­ния к заседанию приверженцев Лиги, этот шарлатан на дворе торгует чудодейственным универсальным сред­ством от всех бед и зол — «Испанским католиконом». Он «кричит» это средство, всячески его прославляя, и этим чрезмерным площадным прославлением он едко и весело разоблачает испанскую «католическую политику» и пропаганду. Это вступительное «Cri» шарлатана подго­товляет ту атмосферу цинической откровенности, в ко­торой разоблачают себя самих и свои планы деятели Лиги в последующих частях сатиры. «Крик» испанско­го шарлатана по своему построению и по своей па­родийной направленности похож на прологи Рабле. И «крики Парижа», и «крики» продавцов чудодейст­венных средств и ярмарочных врачей принадлежат к хвалебным жанрам площадного слова. Конечно, и они амбивалентны, и в них звучит смех, ирония; они готовы в каждый момент показать свою оборотную сторону, то есть готовы обернуться бранью и проклятиями. Они так­же выполняют снижающие функции, они материали­зуют и отелеснивают мир; они существенно связаны с амбивалентным материально-телесным низом. Но в них доминирует положительный полюс этого низа: еда, питье, исцеление, возрождение, производительная сила, изобилие.

* * *

Оборотной стороной площадной хвалы являются ругательства, проклятия, божба и клятвы. Они также амбивалентны, но в них преобладает отрицательный полюс низа: смерть, болезнь, разложение и расчлене­ние тела, разъятие его на части, его поглощение.

Мы уже анализировали ряд проклятий и ругательств при разборе прологов. Теперь нам предстоит рассмот­реть родственную по происхождению и по художествен­но-идеологическим функциям в романе Рабле разно­видность площадного слова — божбу и клятву.

Все такие явления, как ругательства, проклятия, божба, непристойности, являются неофициальными элементами речи. Они воспринимаются и воспринима­лись как заведомое нарушение принятых норм рече­вого обращения, как намеренный отказ от соблюдения

речевой условности — от этикета, вежливости, словес­ного благоговения, почтительности, чинопочитания и т. п. Поэтому все такие элементы, если они наличны в достаточном количестве и в намеренной форме, оказы­вают могущественное влияние на весь контекст, на всю речь: они переводят ее в другой план, ставят ее всю по ту сторону всякой речевой условности. По­этому такая речь, освободившаяся от власти норм, иерархии и запретов общего языка, превращается как бы в особый язык, в своего рода арго по отношению к официальному языку. Тем самым такая речь создает и особый коллектив — коллектив посвященных в фа­мильярное общение, коллектив откровенных и вольных в речевом отношении. Таким коллективом и была, в сущности, толпанаплощади,в особенности праздничная, ярмарочная, карнавальная толпа.

Самый состав и характер тех элементов, которые обладают силой преображать всю речь и создавать воль­ный коллектив фамильярного обращения, по эпохам меняется. Очень многие непристойности и кощунствен­ные выражения, которые уже в XVIIвеке приобрели такую силу преображать контекст, в эпоху Рабле вовсе не воспринимались как такие и не переходили границ принятого в официальной речи. Также относи­тельна и степень влияния на контекст тех или иных внеофициальиых («нецензурных») слов и выражений. Каждая эпоха имеет свои нормы речевой официаль­ности, приличия, корректности¹. И во всякую эпоху есть свои слова и выражения, употребление которых воспринимается как известный сигнал говорить воль­но, называть вещи своими именами, говорить без умол­чаний и эвфемизмов. Употребление таких слов и вы­ражений создавало атмосферу площадной откровен­ности, настраивало и на определенную тематику, и на неофициальность самой точки зрения на мир. Конечно, карнавальные возможности таких речевых элементовраскрываются полностью именно на празднич­но й площади в условиях отмены всех иерархических барьеров между людьми и реального фамильярного контакта между ними. Здесь они становятся осмыслен­ными частицами единого смехового аспекта мира.

¹ Об исторических изменениях речевых норм в отношении не­пристойности см.: Brunot Ferd. Histoire de la langue francaise, t. IV, гл. V, «L'honnetete dans la langage».

206

207

Такой характер носили в эпоху Рабле в числе прочих неофициальных элементов и так называемые «jurons», то есть божба и клятва. Клялись и божились главным образом различными священными предметами: «телом господним», «кровью господней», праздниками, свя­тыми и их реликвиями и т. п. В большинстве случаев «jurons» — пережитки древних сакральных формул-клятв. Фамильярная речь была обильно пересыпана такими «jurons». Отдельные социальные группы и даже отдельные лица имели свой особый репертуар клятв или одну излюбленную клятву, которую постоянно употребляли. Из героев Рабле брат Жан в особенности пересыпает свою речь клятвами, без них он шагу ступить не может. Когда Понократ его спросил, почему он бо­жится, брат Жан ответил: «Это для того, чтобы укра­сить свою речь! Это цветы цицероновской риторики». Не скупится на клятвы и Панург.

Клятвы были неофициальным элементом речи. Они даже прямо были под запретом. Борьба с ними велась с двух сторон: со стороны церкви и государства и со стороны кабинетных гуманистов. Эти последние видели в них ненужные паразитические элементы речи, только замутняющие ее чистоту, и считали их наследием вар­варского средневековья. Такой точки зрения придержи­вается и Понократ в приведенном нами отрывке. Госу­дарство и церковь усматривали в них кощунственное и профанирующее употребление священных имен, несовместимое с благочестием. Под влиянием церкви государственная власть неоднократно издавала ордонан­сы против клятв («jurons»). Они оглашались на пло­щадях. Такие ордонансы издавали короли КарлVII, ЛюдовикXI(от 12 мая 1478 г.) и, наконец, Фран­цискI(в марте 1525 г.)[ Эти осуждения и запреты толь­ко закрепили за клятвами их неофициальный харак­тер, только обострили связанное с ними ощущение нарушения речевых норм; это, в свою очередь, усили­вало специфическую окраску речи, усеянной клят­вами, и делало эту речь более фамильярной и по-пло­щадному вольной. Клятвы стали восприниматься как известное нарушение официальной системы миро­воззрения, как известная степень речевого протеста против нее.