Файл: Bakhtin.doc

Подведем некоторые итоги всему проанализирован­ному нами эпизоду избиения кляузников в доме де Ба­ше. Все изображенное здесь событие носит характер на­родно-праздничного смехового действа. Это — веселая и вольная игра, но игра глубоко осмысленная. Подлин­ным героем и автором ее является само время, которое развенчивает, делает смешным и умерщвляет весь старый мир (старую власть, старую правду) и од­новременно рождает новое. В этой игре есть и протаго­нист, и смеющийся хор. Протагонист — представитель старого, нобеременногоирожающегом и -р а. Его бьют и осмеивают, но удары зиждительны, ибо они помогают родиться новому. Поэтому удары веселы, мелодичны и праздничны. Такой же зиждительный и ве­селый характер носят и ругательства. Протагониста, как смеховую жертву, разукрашивают (ябедника убирают ленточками). Существенное значение имеют при этом и образы разъятого на части тела. При избиении каж­дого ябедника дается подробное анатомизирующее опи­сание. Особенно много разъятого тела в сцене избиения

230

третьего ябедника с подручными. Кроме реальных уве­чий, им нанесенных, здесь проходит целая серия фик­тивно-искалеченных органов и частей тела: вывих­нутые плечи, подбитые глаза, хромые ноги, искалечен­ные руки, поврежденные половые органы. Это — ка­кой-то телесный посев, или, точнее, телесная жатва. Это — словно фрагмент из Эмпедокла. Это — сочетание битвы с кухней или с лавкой мясника. Но это же, как мы знаем, тематика клятв и площадных проклятий. Этот образ гротескного тела мы пока здесь только отмечаем, анализу же его смысла и источников посвящена особая глава.

Таким образом, в изображении этого эпизода все стилизовано,стилизовано в духе народно-празд­ничных смеховых форм. Но эти тысячелетиями слагав­шиеся формы служат здесь новым историческим задачам эпохи, они проникнуты могучим историческим сознани­ем и помогают более глубокому проникновению в дейст­вительность.

К разобранному эпизоду примыкает история о «про­делке Виллона» в Сен-Максане (она рассказана са­мим де Баше в поучение участникам смехового дей­ства). Но мы разберем эту историю в конце главы, где мы еще раз вернемся к рассмотренному здесь эпизоду.

Все сцены избиений у Рабле, как мы уже сказали, носят аналогичный характер. Все они глубоко амбива­лентны и проникнуты весельем. Все в них совершается со смехом и для смеха: «Etletoutenriant».

Разберем кратко еще две сцены: в одной из них кровь оборачивается вином, в другой — побоище обращается в пир и вкушение.

Первая сцена — знаменитый эпизод избиения бра­том Жаном 13 622 человек в монастырском виноградни­ке. Это — жесточайшее побоище: «...он опрокинул их как свиней, колотя направо и налево по старинному способу. Одним он крушил головы, другим ломал руки и ноги, третьим сворачивал шейные позвонки, четвер­тым месил поясницу, остальным проламывал нос, под­бивал глаза, дробил челюсти, загонял зубы в глотку, калечил ноги, выворачивал лопатки, перегибал бедра, трощил локтевые кости. Если кто хотел спрятаться в гуще виноградных лоз, тому он перебивал крестец и ломал поясницу как собакам. Если кто хотел спастись бегством, тому разбивал голову в куски, ударяя сзади

231

по «ламбдовидному» шву. Если кто лез на дерево, ду­мая, что так он остается в безопасности, того он сажал на свое древко, как на кол... Если кто-нибудь в безрас­судной смелости хотел сразиться с ним лицом к лицу, тому он показывал силу своих мышц, разбивая ему грудную клетку и сердце. Если одним он не попадал под ребра, то выворачивал им желудок, и они немедленно умирали. Другим он так жестоко ударял по пупку, что у тех вываливались кишки. Верьте мне, это было самое ужасное зрелище на свете!» (Мы даем здесь сокращен­ный текст этого эпизода.)

Перед нами образ подлинной телесной жатвы.

Когда на помощь к брату Жану прибежали послуш­ники, он приказал им «дорезать» раненых. «Тогда по­слушники стали дорезывать и приканчивать тех, кто уже был смертельно ранен. И знаете, каким оружием? Про­сто-напросто резачками, маленькими ножичками, каки­ми дети в наших краях шелушат зеленые орехи».

Это жесточайшее и кровавое побоище было пред­принято братом Жаном для спасения вина нового уро­жая. И весь этот кровавый эпизод проникнут не только веселыми, но прямо ликующими тонами. Это — «вино­градник Диониса», это — vendange, то есть праздник сбора винограда. Ведь как раз в это время и происходит действие эпизода. Детские резачки молодых послушни­ков заставляют нас увидеть за кровавым месивом разъ­ятых человеческих тел чаны, наполненные тем «pureeseptembrale» («сентябрьское пюре»), о котором упоми­нает Рабле неоднократно. Совершается превращение крови в вино¹.

Переходим ко второму эпизоду. В кн. II, главеXXV, рассказывается, как Пантагрюэль со своими четырьмя спутниками одержал победу над 660 рыцарями короля Анарха. С помощью остроумного примененияпороха они сожгли всех этих рыцарей. Немедленно после этого приступают к веселому пиру. Карпалим наловил громад-

' Мотив превращения крови в вино мы находим и в «Дон Кихо­те», именно — в эпизоде боя героя с винными бурдюками, которые он принимает за великанов. Еще более интересная разработка этого мо­тива есть в «Золотом осле» Апулея. Люций убивает у дверей дома лю­дей, которых принимает за разбойников; он видит пролитую им кровь. Наутро его привлекают к суду за убийство. Ему угрожает смертная казнь. Но оказывается, что он стал жертвой веселой мистификации. Убитые — просто мехи с вином. Мрачный суд оборачивается сценой всеобщего веселого смеха.

ное количество дичи. «Эпистемон нимало не медля смастерил во имя девяти муз девять деревянных верте­лов античного образца. Эвсфен занялся сдиранием шкур. Панург поставил два седла, которые прежде при­надлежали рыцарям, таким образом, что из них получи­лось нечто вроде жаровни, обязанности повара были возложены на пленника, и он изжарилдичь на томже самом огне, в котором сгорели рыцари.

И пошел у них пир горой.Все ели до отвала. Любо-дорого было смотреть, как они лопали».

Таким образом, костер, на котором только что со­жгли людей, превратился в веселый кухонный очаг, на котором жарят гору дичины. Народно-праздничный кар­навальный характер этого костра и сожжения рыцарей (так сжигают чучело зимы, смерти, старого года) с по­следующим «пиром на весь мир», становится особенно ясным из дальнейшего развития этого эпизода. Панта­грюэль со спутниками решил воздвигнуть триумфаль­ные столбы на месте битвы и пира. Пантагрюэль воз­двигает столб, к которому привешивает архаические ат­рибуты сожженных рыцарей — латы, шпоры, кольчугу, стальную перчатку, ботфорты. В стихотворной надписи к трофею он прославляет победу здорового человеческого ума над тяжелыми латами (ведь они сожгли рыцарей благодаря остроумному применению пороха). Панург воздвигает другой столб, к которому привешивает пир­шественные трофеи: рога, кожу и ногу козули, уши зайца, крылья дроф и т. п. Кроме того, склянку с ук­сусом, рожок с солью, вертел, шпиговальную иглу, ко­тел, соусник, солонку и стакан. Надпись его к трофеям прославляет пир и дает кулинарный рецепт'.

Эти два триумфальных столба отлично передают ам­бивалентность всей этой системы народно-праздничных образов. Историческая тема победы пороха надрыцарскимилатамии замковыми сте­нами (тема пушкинских «Сцен из рыцарских вре­мен»),тема победы изобретательного ума над грубой примитивной силой даны здесь вкарнавальной

В итальянском (не макароническом) произведении Фоленго «Orlandino» есть совершенно карнавальное описание турнира Карла Великого: рыцари скачут на ослах, мулах и коровах, вместо щитов у них корзины, вместо шлемов — кухонная посуда: ведра, котелки, кастрюли.

232

233

обработке.Поэтому второй трофей и развертывает все карнавально-кухонные реквизиты: вертелы, шпи­говки, горшки и т. п. Гибель старого мира и пиршест­венное веселье нового мира в этой системе образов слиты воедино: спаливший старое костер превращается в пир­шественный очаг. Феникс нового возрождается из пепла старого.

Упомянем еще в этой же связи турецкий эпизод Па-нурга. Попавший в плен к туркам, Панург едва не погиб мученической смертью за веру на костре, но спасся чудесным образом. Построен эпизод как пародийная тра-вестия мученичества и чуда. Поджаривают Панурга на вертеле, обложив предварительно салом, так как сам он недостаточно жирен. Мученический костер заменен здесь, следовательно, кухонным очагом. В конце концов ему, как мы сказали, удалось спастись чудесным обра­зом, причем сам он зажарил своего мучителя. Кончает­ся эпизод прославлением жаркого на вертеле.

Так, кровь превращается у Рабле в вино, а жестокое побоище и страстная смерть — в веселый пир, жертвен­ный костер — в кухонный очаг. Кровавыебитвы, растерзания,сожжения,смерти,избие­ния,удары,проклятия,руганьпогру­жены в«веселое время», которое,умерщ­вляя,рождает,котороене дает увеко­вечитьсяничемустаромуи не пере­стаетрождатьновоеи молодое. Это пони­мание времени — не отвлеченная мысль Рабле, оно, так сказать, «имманентно» самой унаследованной им тради­ционной народно-праздничной системе образов. Рабле не создал этой системы, но в его лице она поднялась на новую и высшую ступень исторического развития.

Но, быть может, все эти образы — просто мертвая и стесняющая традиция? Быть может, все эти ленточки, которые привязывают к рукам избиваемого ябедника, эти бесконечные побои и ругань, это разъятое на части тело, эти кухонные принадлежности — только бессмыс­ленные пережитки древних мировоззрений, ставшие мертвой формой, ненужным балластом, мешающим ви­деть и изображать реальную современную действитель­ность так, как она есть на самом деле?

Нет ничего нелепее и вздорнее подобного предполо­жения. Система народно-праздничных образов действи­тельно складывалась и жила на протяжении тысячеле­тий. В этом длинном процессе развития были и с в о и

234

шлаки,были и своимертвыеотложенияв быту, в верованиях, в предрассудках. Но в основной ли­нии своего развития эта система росла, обогащалась н о-в ы м смыслом, впитывала в себя новые народ­ныечаянияимысли,перерабатывалась в горни­ле нового народного опыта. Язык образов обогащался но­выми оттенками значений и утончался.

Благодаря этому народно-праздничные образы могли стать могущественным орудием художественного овла­дения действительностью, могли стать основой подлин­ного широкого и глубокого реализма. Народные образы эти помогают овладеть не натуралистическим, мгновен­ным, пустым, бессмысленным и распыленным образом действительности,— но самым процессом ее становле­ния, смыслом и направлением этого процесса. Отсюда глубочайший универсализм и трезвый оптимизм народ­но-праздничной системы образов.

У Рабле эта система образов живет напряженной, актуальной и вполне сознательной жизнью, притом жи­вет вся с начала и до конца, до мельчайших деталей, до разноцветных ленточек на рукавах избиваемого ябедника, до красной рожи другого ябедника, до древка креста с поблекшими лилиями, которым действует брат Жан, до его прозвища «Зубодробитель». Ни одного мертвого и обессмысленного пережитка,— все насыщено актуальным, целеустремленным и единым смыслом. В каждой детали присутствует ответственное и ясное (но, конечно, не узкорассудочное) художествен­ное сознание Рабле.

Это не значит, конечно, что каждая деталь была при­думана, продумана и взвешена отвлеченной мыслью автора. Рабле художественно-сознательно вла­дел своим стилем, большим стилем народно-празднич­ных форм; логика этого карнавального стиля подсказа­ла ему и красную рожу сутяги, и его веселое воскре­сение после побоев, и сравнение с королем и двумя королями. Но его отвлеченная мысль вряд ли подбирала и взвешивала подобные детали в отдельности. Он, как и все его современники, еще жил в мире этих форм и дышал их воздухом, он уверенно владел их языком, не нуждаясь в постоянном контроле отвлеченного со­знания.

Мы установили существенную связь побоев и руга­тельств с развенчанием. Ругательства у Рабле никогда не носят характера только личной инвективы; они уни-

235

версальны и — в конечном счете — всегда метят в выс­шее. За каждым избиваемым и ругаемым Рабле как бы видит короля, бывшего короля, претендента в короли. Но в то же время образы всех развенчиваемых вполне реальны и жизненны. Совершенно реальны все эти ябедники и кляузники, мрачные лицемеры и клеветни­ки, которых он бьет, изгоняет, ругает. Все эти лица подвергаются осмеянию, брани и побоям как индиви­дуальные воплощения отходящей власти и правды: гос­подствовавшей мысли, права, веры, добродетели.