Файл: Bakhtin.doc

Эта старая власть и старая правда выступают с пре­тензиями на абсолютность, на вневременную значи­мость. Поэтому все представители старой правды и ста­рой власти хмуро-серьезны, не умеют и не хотят смеять­ся (агеласты); выступают они величественно, в своих врагах усматривают врагов вечной истины и потому угрожают им вечной гибелью. Господствующая власть и господствующая правда не видят себя в зеркале вре­мени, поэтому они не видят и своих начал, границ и кон­цов, не видят своего старого и смешного лица, коми­ческого характера своих претензий на вечность и неот-менность. И представители старой власти и старой правды с самым серьезным видом и в серьезных тонах доигрывают свою роль в то время, как зрители уже давно смеются. Они продолжают говорить серьезным, величественным, устрашающим, грозным тоном царей или глашатаев «вечных истин», не замечая, что время уже сделало этот тон смешным в их устах и превратило старую власть и правду в карнавальное масленичное чучело, в смешное страшилище, которое народ со сме­хом терзает на площади¹.

Вот с этими-то чучелами и расправляется беспощад­но жестоко и веселодобрейший Мэтр Рабле. С ними расправляется, в сущности, товеселоевремя,от лица и в тоне которого Рабле говорит. Живых людей Рабле не терзает — пусть себе уходят,— но сначала пусть сшшут с себя свою королевскую одежду или свой по-маскарадному пышный плащ сорбоннского магистра,

¹ Все эти представители старой власти и старой правды, говоря словами К. Маркса,— лишь комедианты миропорядка, «действитель­ные герои которого уже умерли» (см.: Маркс К. иЭнгельс Ф. Соч., т. 1, с. 418). Народная смеховая культура воспринимает все их претензии (на незыблемость и вечность) в перспективе все сменяюще­го и все обновляющего времени.

236

глашатая божественной правды. Он готов их даже на­градить после этого или маленькой хибаркой на задвор­ках и ступкой, чтобы толочь лук для зеленого соуса, как он наградил короля Анарха, или сукном на новые брюки, большой миской для еды, колбасой и дровами, как он наградил магистра Ианотуса Брагмардо.

На эпизоде с магистром Ианотусом мы остановимся. Эпизод этот связан с похищением молодым Гаргантюа колоколов собора Парижской богоматери.

Самый мотив похищения колоколов почерпнут Рабле из «Великой Хроники», но он расширен и преображен в его романе. Гаргантюа похищает исторические колоко­ла Notre-Dame, чтобы превратить их вбубенчики для своей гигантской кобылы, которую он собирается отправить к отцу с грузом сыра и рыбы. Это раз­венчаниесоборныхколоколовв бу­бенчикидлякобылы— типичный карнаваль­ный снижающий жест, сочетающий развенчание-унич­тожение с обновлением и возрождением в новом мате­риально-телесном плане.

Образ колокольчика или бубенчика (в большинстве случаев коровьего) появляется уже в древнейших сви­детельствах о действах карнавального типа как их не­обходим ый аксессуар. Колокольчики — обычная при­надлежность и в мифических образах «дикого войска», «дикой охоты», «людей Эрлекина», которые уже с глу­бокой древности сливались с образами карнавального шествия. Фигурируют коровьи колокольчики и в описа­нии шаривари начала XIVвека в «RomandeFauvel». Общеизвестна роль шутовских бубенчиков на одежде, на колпаке, на палке, на шутовском скипетре шута. Звон бубенчиков под масленичными и свадебными дугами мы слышим еще и сегодня.

У самого Рабле в его описании «дьяблерии», кото­рую ставит Франсуа Виллой, также фигурируют бубен­чики и колокольчики. Участники дьяблерии «были опо­ясаны толстыми ремнями, на которых висели коровьи бубенцы и колокольчики с мулов, производившие ужа­сающий звон»¹.И самый образ развенчания колоколов в романе Рабле встречается еще раз.

В уже разобранном нами эпизоде сожжения шести­сот шестидесяти рыцарей с превращением погребально­го костра в пиршественный очаг Пантагрюэль в разгаре

¹ См. кн. IV, гл. XIII.

237

самой пирушки, когда все работали своими челюстями, заявил: «Подвязать бы каждому из вас к подбородку по две пары бубенчиков, а мнеколоколас пуатьер-ской, реннской, турской и камбрейской звонниц,— то-то славный концерт закатили бы мы, работая челюстями».

Церковные колокола и колокольчики оказываются здесь не на шее коров или мулов, а под подбородками у весело пирующих людей; их звон должен отражать движение жующих челюстей. Трудно найти образ более четко и наглядно, хотя и грубо, раскрывающий самую логику раблезианской игры снижениями,— логику бранного развенчания-уничтожения и обновления-воз­рождения. Развенчанные в высоком плане колокола, снятые с колоколен Пуатье, Ренна, Тура и Камбре, не­ожиданно оживают в пиршественном плане еды и обнов­ляют свой звон, отзванивая движение жующего рта. Под­черкнем, что самая неожиданность нового применения колоколов заставляет их образ как бы заново родиться. Этот образ возникает перед нами, как нечто совершенно новое на этом новом фоне, несвойственном и чуждом его обычному появлению. И та сфера, в которой совер­шается это новое рождение образа, есть ма­териально-телесноеначало,в данном слу­чае в его пиршественном аспекте. Подчеркнем еще бук­вальность, пространственную тоиографичность сниже­ния: колокола свысоты колоколен переносятся вниз, под жующие челюсти.

Пиршественный аспект, возрождающий колокола, очень далек, конечно, как от животного акта еды, так и от приватной бытовой пирушки. Ведь это — «пир на весь мир» народного гиганта и его соратников у исто­рического очага, спалившего старый мир феодально-ры­царской культуры.

Возвращаемся к нашему исходному эпизоду похище­ния колоколов. Теперь вполне понятно, почему Гарган-тюа хочет превратить колокола Notre-Dameв колоколь­чики для своей кобылы. И в дальнейшем ходе эпизода колокола и колокольчики все время связываются с кар­навально-пиршественными образами. Командор мона­шеского ордена св. Антония также был бы не прочь по­хитить эти колокола, чтобы их звоном сообщать о своем приближении и повергать в дрожьсвиноесало по кладовым (ему полагалась «сальная подать» от населе­ния) . Главный мотив для возвращения колоколов, кото­рый выставляет в своей речи Ианотус Брагмардо,—

238

влияние колокольного звона на плодородие виноградни­ков Парижского округа. Другой решающий мотив — получение Ианотусом колбасы и брюк, обещанных ему в том случае, если колокола будут возвращены. Таким образом, колокола в этом эпизоде все время звонят в кар­навально-пиршественной атмосфере.

Кто же такой сам Ианотус Брагмардо? По замыслу Рабле это — старейший член Сорбонны. Сорбонна была блюстительницей правоверия и нерушимой божествен­ной истины, была властительницей судеб всякой ре­лигиозной мысли и книги. Сорбонна, как известно, осуж­дала и запрещала и все книги романа Рабле по мере их выхода, но, к счастью, Сорбонна в эту эпоху уже не была всесильной. Представителем этого почтенного фа­культета и был Ианотус Брагмардо. Но Рабле из сооб­ражений осторожности (с Сорбонной все же не при­ходилось шутить) уничтожил все внешние признаки его принадлежности к Сорбонне'. На Ианотуса возло­жено поручение убедить Гаргантюа мудрым и красноре­чивым словом возвратить похищенные колокола. Ему было обещано за это, как мы видели, и приличное «кар­навальное» вознаграждение в виде брюк, колбасы и вина.

Когда Ианотус с комической важностью и в торже­ственной мантии сорбоннского магистра в сопровожде­нии своих ассистентов приходит на квартиру Гаргантюа, то эту странную компанию принимают сначала за мас­карадное шествие. Вот это место:

«Магистр Ианотус, причесавшись под Юлия Цезаря, надев на голову богословскую шапочку, вволю накушав­шись пирожков с вареньем и запив святой водицей из погреба, отправился к Гаргантюа, причем впереди вы­ступали три краснорожих пристава, которые если уж пристанут, так от них не отвяжешься, а замыкали шест­вие человек пять не весьма казистых магистров наук, все до одного грязнее грязи.

У входа их встретил Понократ, и вид этих людей привел его в ужас; наконец он решил, что это ряженые, и обратился к одному из вышеупомянутых неказистых магистров с вопросом, что сей маскарад означает. Тот ответил, что они просят вернуть колокола» (кн. I, гл.XVIII).

¹ В каноническом издании первых двух книг романа (изд. 1542 г.) Рабле вообще уничтожил все прямые аллюзии на Сорбонну, заменив самое слово «сорбоннист» словом «софист».

239

Здесь подчеркнута вся карнавальная бута­форияв образах сорбонниста и его спутников (вплоть до знакомого нам «rougemuzeau»). Они превращены вкарнавальныхшутов,в веселое смеховое шествие. «Святая вода из погреба» — ходячее траве-стирующее обозначение вина.

Узнав, в чем дело, Гаргантюа и его спутники решают разыграть с Ианотусом веселый фарс (мистификацию). Ему прежде всего дают выпить «по-теологически»', а тем временем возвращают колокола вызванным пред­ставителям города. Таким образом, Ианотусу приходит­ся произносить свою речь на смех, исключительно для потехи собравшихся. Он произносит ее со всею важ­ностью и серьезностью, настаивая на возвращении ко­локолов и не подозревая, что дело с колоколами уже покончено без него и что на самом деле он просто ра­зыгрывает роль ярмарочного шута. Эта мистификация еще более подчеркивает карнавальный характер фигуры сорбонниста, выпавшей из реального хода жизни и став­шей чучелом для осмеяния, но продолжающей вести свою роль в серьезном тоне, не замечая, что все кругом уже давно смеются.

Самая речь Ианотуса — великолепная пародия на красноречие сорбоннистов, на их способ аргументиро­вать, на их латинский язык; эта пародия почти достойна стать рядом с «Письмами темных людей». Но в паро­дийной речи Ианотуса с начала и до конца с громадным искусством показан образстарости.«Стенограм­ма» речи полна звукоподражательных элементов, пере­дающих все виды и степени покашливания и откашли­вания, отхаркивания, одышки и сопения. Речь полна оговорок, ляпсусов, перебоев мысли, пауз, борьбы с ускользающей мыслью, мучительными поисками подхо­дящих слов. И сам Ианотус откровенно жалуется на свою старость. Этот биологический образ дряхлой старо­сти человека искусно сплетается в единый эффект с об­разом социальной, идеологической и языковой устаре­лости сорбонниста. Это — старый год, старая зима, ста­рый король, ставший шутом. Все весело осмеивают его; в конце концов он и сам начинает смеяться.

Но осмеивают чучело сорбонниста. Старому же чело­веку дают, что ему нужно. А нужно ему, по собственному

«Теологическая выпивка» и «теологическое вино» — хорошая выпивка (снижающая травестия).

240

признанию, немного: «Спину поближе к огню, брюхо поближе к столу, да чтобы миска была до краев!» Это — единственная реальность, остающаяся от претензий сор­бонниста. Гаргантюа щедро оделяет всем этим старика. Но сорбоннист высмеян и уничтожен до конца.

* * *

Все разобранные нами до сих пор эпизоды и отдель­ные образы, все сцены битв, драк, побоев, осмеяний, развенчаний как людей (представителей старой власти и старой правды), так и вещей (например, колоколов), обработаны и стилизованы Рабле в народно-праздничном карнавальном духе. Поэтому все они амбивалентны: уничтожение и развенчание связано с возрождением и обновлением, смерть старого связана с рождением но­вого; все образы отнесены к противоречивому единству умирающего и рождающегося мира. Но не только разо­бранные эпизоды, а и весь роман с начала и до конца проникнут карнавальной атмосферой. Более того, целый ряд существеннейших эпизодов и сцен прямо связаны с праздниками и с определенной, чисто праздничной тематикой.

Слову «карнавальный» мы придаем расширенное значение. Карнавал, как совершенно определенное явление, дожил до наших дней, между тем как другие явления народно-праздничной жизни, родственные ему по своему характеру и стилю (а также и по гене­зису), за немногими исключениями, давно уже умерли или выродились до неузнаваемости. Карнавал хорошо знаком. В течение веков он неоднократно описывался. Даже в период своего позднего развития — в XVIIIиXIXвеках — карнавал в довольно четкой, хотя и обедненной форме еще сохранял некоторые из основных особенностей народно-праздничной стихии. Карнавал раскрывает для нас древнюю народно-праздничную сти­хию как относительно лучше сохранившийся обломок этого громадного и богатого мира. Это и дает нам право употреблять эпитет «карнавальный» в расширенном смысле, понимая под ним не только формы карнавала в узком и точном смысле, но и всю богатую и разнообраз­ную народно-праздничную жизнь средних веков и эпохи Возрождения в ее основных особенностях, наглядно представленных для последующих веков, когда боль-

241

шинство других форм умерло или выродилось, карна­валом.