Файл: Bakhtin.doc

Но и карнавал в узком смысле слова — явление далеко не простое и не однозначное. Слово это объеди­нило под одним понятием ряд местных празднеств раз­ного происхождения, приуроченных к разным срокам, но имеющих некоторые общие черты народно-празд­ничного веселья. Этот процесс объединения словом «карнавал» разнородных местных явлений и подведе­ние их под одно понятие соответствовал и реальному процессу, протекавшему в самой жизни: различные народно-праздничные формы, отмирая и вырождаясь, передавали ряд своих моментов — обрядов, аксессуа­ров, образов, масок — карнавалу. Карнавал стал в дей­ствительности тем резервуаром, куда вливались прекра­тившие свое самостоятельное существование народно-праздничные формы.

Этот процесс карнавального объединения народ­но-праздничных форм протекал, конечно, по-своему и в разные сроки не только в разных странах, но даже и в отдельных городах. В наиболее четкой и, так сказать, классической форме этот процесс протекал в Италии, именно в Риме (да и в других городах этой страны, хо­тя, может быть, и не столь четко), затем во Франции — в Париже. Более или менее классично (но в более позд­ние сроки) этот процесс протекал в Нюрнберге и Кель­не. В России этот процесс вовсе не совершился: различ­ные формы народно-праздничного веселья как общего, так и местного характера (масленичного, святочного, пасхального, ярмарочного и т. п.) оставались необъ-единенными и не выделили какой-либо преимуществен­ной формы, аналогичной западноевропейскому карна­валу. Петр Великий, как известно, пытался привить у нас формы поздней европейской традиции «праздника глупцов» (избрание «всешутейшего папы» и т. п.), пер­воапрельских карнавальных шуток и др., но формы эти не укрепились и не собрали вокруг себя местных тра­диций.

Но и в тех местах, где этот процесс протекал в своей более или менее классической форме (Рим, Париж, Нюрнбер'г, Кельн), в основу его в разных местах легли разные по своему генезису и развитию местные формы празднеств; и ритуал его обогащался в дальнейшем в разных местах также за счет разных отмиравших местных форм.

Нужно отметить, что многие народно-праздничные формы эти, передав карнавалу ряд своих черт (притом в большинстве случаев наиболее существенных), про­должали влачить параллельное карнавалу жалкое и обедненное существование. Так, например, обстояло дело во Франции с «шаривари»: большую часть своих форм шаривари передало карнавалу, но в качестве обедненной частной формы брачного осмеяния (если брак почему-либо считался ненормальным), в качестве кошачьего концерта под окнами оно дожило даже и до наших дней. Далее, все те формы народно-празднич­ного веселья, которые составляли вторую, площадную неофициальную половину всякого церковного и госу­дарственного праздника, продолжали существовать ря­дом с карнавалом и независимо от него, имея с ним ряд общих черт, таких, например, как избрание эфемер­ных королей и королев в праздник королей («бобовый король»), в праздник св. Валентина и др. Все эти об­щие черты определяются связью всех этих праздничных форм с временем,которое в народно-площадной сто­роне всякого праздника становится подлинным героем его, производящим развенчание старого и увенчание нового¹. Все эти народно-площадные формы продол­жали, конечно, жить вокруг церковных праздников. Бо­лее или менее карнавальный характер сохраняла и вся­кая ярмарка (приуроченная обычно к празднику освя­щения церкви или первой мессы). Наконец, известные карнавальные черты сохраняют и бытовые праздники — свадьбы, крестины, поминки, сохраняют и различные земледельческие праздники — сбор винограда (ven-dange), убоя скота (эти праздники описаны у Рабле) и т. п. Мы видели, например, отчетливо карнавальный характер «nopcesamitaines», то есть определенного свадебного обряда. Общим знаменателем всех карна­вальных черт различных праздников является сущест­венное отношение этих праздников квеселому времени.Всюду, где сохраняется народно-площад­ная вольная сторона праздника, сохраняется и это от­ношение к времени, а следовательно, и элементы кар­навального характера.

¹ В сущности, каждый праздничный день развенчивает и увенчи­вает, следовательно, имеет и своего короля, и королеву. См. этот мотив в «Декамероне», где на каждый день праздничных бесед избирается свой король и своя королева.

242

243

Но там, где карнавал в узком смысле расцветал и становился объединяющим центром для всех форм народно-площадного веселья, он в известной мере ослаблял все остальные праздники, отнимая у них почти все вольные и народно-утопические элементы. Все остальные праздники бледнеют рядом с карнавалом; их народное значение сужается, особенно в силу их непосредственной связи с церковным или государст­венным культом и чином. Карнавал становится сим­волом и воплощением подлинного всенародного пло­щадного праздника, совершенно независимого от церк­ви и государства (но терпимого ими). Именно таким был римский карнавал, когда Гете дал свое знаменитое описание его (карнавал 1788 г.); таким был еще и рим­ский карнавал 1895 г., в атмосфере которого набрасы­вал свою книгу «Пульчинелла» Дитерих (посвящена она римским друзьям к карнавалу 1897 г.). К этому времени карнавал стал почти единственным живым и ярким представителем богатейшей народно-празд­ничной жизни прошлых веков. .

В эпоху Рабле концентрация народно-празднично­го веселья в карнавале ни в одном городе Франции еще не завершалась. Карнавал, справлявшийся в «mardigras» (т. е. в «жирный вторник» на последней неделе перед великим постом), был лишь одной из многочис­ленных форм народно-праздничного веселья, правда, уже и тогда очень важной формой. Большое место в праздничной жизни площади занимают, как мы уже говорили, ярмарки (в различных городах их было в году от двух до четырех). Ярмарочные увеселения носили карнавальный характер. Напомним указанные нами раньше многочисленные народные праздники в го­роде Лионе. В эпоху Рабле живы были еще и поздние формы древнего «праздника глупцов»: таковы были празднества, устраиваемые в Руане и Эвре обществом «Societascornardorum», избиравшим своего шутовско­го аббата («Abbascornardorum» или «AbbedesСо-nards») и совершавшим карнавальные процессии (о чем мы уже говорили).

Эту богатую праздничную жизнь своего времени, как городскую, так и сельскую, Рабле знал, конечно, отлично. Какие же праздники непосредственно отра­жены в его романе?

В самом начале «Гаргантюа» — в главах IV,VиVI— изображается «праздник убоя скота» с веселым

244

пиром, во время которого и совершается чудесное рож­дение героя — Гаргантюа. Это один из самых замеча­тельных и самых характерных для манеры Рабле эпи­зодов всего романа. На анализе его необходимо оста­новиться.

Даем начало эпизода:

«Вот при каких обстоятельствах и каким образом родила Гаргамелла; если же вы этому не поверите, то пусть у вас выпадет кишка!

А у Гаргамеллы кишка выпала третьего февраля, после обеда, оттого что она съела слишком много «год-бийо». «Годбийо» — это внутренности жирных «куаро». «Куаро» — это волы, которых откармливают в хлеву и на «гимо». «Гимо» — это луга, которые косятся два раза в лето. Так вот, зарезали триста шестьдесят семь тысяч четырнадцать таких жирных волов, и решено бы­ло на масленой их засолить с таким расчетом, чтобы к весеннему сезону мяса оказалось вдоволь и чтобы пе­ред обедом всегда можно было приложиться к соле­ненькому, а как приложишься, то уж тут вина только подавай» (кн. I, гл.IV).

Ведущий мотив этого отрывка — материально-те­лесное изобилие, избыточное, рождающее и растущее. Все образы подчинены этому мотиву. Прежде всего все изображаемое событие с самого начала связывается с родамиГаргамеллы. Все это — обстановка и фон для родового акта. В первое же предложение врывается проклятие по адресу тех, кто не поверит автору. Это проклятие перебивает речь, но и в то же время подго­товляет переход к последующему. Оно сразу ввергает нас в материально-телесный низ: «...если же вы этому не поверите, то пусть у вас выпадет кишка!» Роды Гар­гамеллы начались именно с того, что у нее вывалилась прямая кишка в результате объедания требухой, то есть внутренностями — кишками откормленных быков.Внутренностьикишки,со всем богатствомих значения и связей,— основные ведущие об­разывсегоэпизода.В нашем отрывке они вводятся как еда: это — «gaudebillaux», что значит то же самое, что «grassestripes», то есть жирные внут­ренности быков. Но роды и выпадение прямой кишки, вследствие объедания ими, с самого начала свя­зываютпоедаемоечревосчревомпо­едающим.Границы между поедаемым телом жи­вотных и поедающим телом человека ослаблены, почти

245

стерты. Тела переплетаются и начинают сливатьсяв какой-то единый гротескный образ по­едаемого-поедающегомира. Создается единая и сгущенная телесная атмосфера —большая утроба.В ней и совершаются основные события нашего эпизода — еда, выпадение кишки, роды.

Мотив продуктивности и роста, введенный с самого начала «родами» Гаргамеллы, развивается дальше в образах изобилия и полноты материальных благ: жирные внутренности быков — специально откормлен­ных на особых лугах, дающих траву два раза в год, и этих жирных быков забили грандиозное количество — 367 014. Слово «жирный» и его производные повто­ряются в трех строках четыре раза (grosses,engressez,gras,gras). Убой скота произведен, чтобы весною иметь мясо«в изобилии» (atas).

Этот мотив изобилия материальных благ связывает­ся здесь прямо с «жирным вторником» (mardigras), когда предполагалась засолка мяса убитых быков; жир­ный вторник — это день карнавала. Карнавальная мас­леничная атмосфера проникает весь эпизод, она свя­зывает в один гротескный узел и убой, разъятие и потрошение скота, и телесную жизнь, и изобилие, и жир, и пир, и веселые вольности, и, наконец, роды.

В конце отрывка фигурирует типичное гротескное снижение — «commemorationdesaleures». Соленые за­куски, как экстраординарное прибавление к обеду, названы литургическим термином «commemoration», что означало короткую молитву святому, праздник ко­торого не приходится на данный день, то есть допол­нительную экстраординарную молитву. Таким образом, в эпизод вливается аллюзия на литургию.

Наконец отметим характерную стилистическую особенность отрывка: первая половина его построена как цепь, где каждое звено вложено в другое соседнее звено. Это достигается тем, что одно и то же слово кон­чает предложение и начинает следующее. Такое по­строение усиливает впечатление сгущенности и сплош­ности, неразрывного единства этого мира изобильного жира, мяса, утробы, роста, родов.

Проследим дальнейшее развитие эпизода. Так как внутренности убитого скота нельзя сохранять впрок, то Грангузье созывает на пир жителей всех окрестных мест.

246

«Того ради созвали всех обитателей Сене, Сейи, Ларош-Клермо, Вогодри, Кудре-Монпансье, Ведского брода, а равно и других соседей, и все они как на подбор были славные кутилы, славные ребята и женскому по­лу спуску не давали» (там же).

Таким образом, пир носит широкий, в пределе все­народный, характер (недаром и быков закололи 367 014). Это— «пир на весь мир». Таким «в идее» был всякий карнавальный пир. Любопытна веселая ха­рактеристика окрестных граждан, собранных Гран­гузье. Последнее выражение звучит так: «beauxjoueursdequille»,то есть «добрые игроки в кегли». Но мы уже знаем, что слово «quille» в эпоху Рабле имело до­полнительное эротическое осмысление, которое здесь и имеется в виду (что совершенно правильно передано в переводе).

Таким образом, эта характеристика приглашенных на пир выдержана в материально-телесном плане всего эпизода.

Грангузье предостерегает свою жену от злоупотреб­ления потрохами: «Кишок без дерьма не бывает»,— промолвил он. Однако ж, невзирая на предосте­режения, Гаргамелла съела этих самых кишок шест­надцать бочек, два бочонка и шесть горшков. Ну, и раздуло же ее от аппетитного содержимого этих кишок!»

Здесь вводится мотив кала, тесно связанный, как мы уже говорили, с представлением об утробе вообще и о бычьих внутренностях в частности, так как даже при лучшей промывке они содержали в себе известный процент кала. В образе кала здесь снова стирается граница между поедающим и поедаемым телом: кал, содержащийся в бычьих кишках, способствует обра­зованию кала в кишках человека. Животные и челове­ческие кишки как бы снова сплетаются в один не­разрывный гротескный узел. Характерна для атмо­сферы всего эпизода и заключительная фраза автора, которая начинается словами «О прекрасный кал» («О bellematierefecale»). Напомним, что образ кала в гротескном реализме был образомвеселойма­териипо преимуществу.

Непосредственно за приведенным отрывком сле­дует:

«После обеда все повалили гурьбой в Сосе и там, на густой траве, под звуки разымчивых флажолетов

247

и нежных волынок пустились в пляс, и такое пошло у них веселье, что любо-дорого было смотреть».

Это праздничное карнавальное веселье на лугу органически сплетается со всеми другими образами разбираемого эпизода. Повторяем, в атмосфере «жир­ного вторника» веселье, танцы и музыка отлично соче­тались с убоем, разъятым на части телом, утробой, калом и другими образами материально-телесного низа.

Для правильного понимания как всего романа Раб­ле, так и разбираемого нами эпизода в частности не­обходимо отрешиться от ограниченных и обедненных эстетических шаблонов нового времени, далеко не адек­ватных большим линиям развития мировой литературы и искусства прошлого. Но особенно недопустима мо­дернизация образов Рабле, подведение их под те от­дифференцированные, суженные и однотонные поня­тия, которые господствуют в современной системе мыш­ления. В гротескном реализме и у Рабле образ кала, например, не имел ни того бытового, ни того узкофи­зиологического значения, которые сейчас в него вклады­вают. Кал воспринимался как существенный момент в жизни тела и земли, в борьбе между жизнью и смертью, он участвовал в живом ощущении человеком своей ма­териальности и телесности, неотрывно связанных с жизнью земли.