Файл: Bakhtin.doc

Эта особенность восприятия игр в эпоху Рабле долж­на быть строго учтена. Игра не стала еще просто быто­вым явлением, частью даже отрицательного порядка. Она сохраняла еще свое миросозерцательное значение. Нужно отметить, что Рабле, как и все гуманисты его эпохи, был хорошо знаком с античными воззрениями на игру, возвышавшими для него игру над простым бытовым бездельем. Поэтому и Понократ не исключает игры из числа занятий молодого Гаргантюа. В дождли­вые дни они «упражнялись в живописи и скульптуре или же возобновляли древний обычай играть в кости,

260

следуя описанию Леоника¹и примеру нашего друга Ласкариса. Во время игры повторяли те места из древ­них авторов, где упоминается об этой игре».

Игра в кости поставлена здесь рядом с живописью и скульптурой, и она освещается чтением древних авто­ров. Это раскрывает нам другую — гуманистическую сторону того же миросозерцательного восприятия игр в эпоху Рабле.

Поэтому при оценке образов игры в раблезианском контексте нельзя воспринимать их с точки зрения более новых представлений об игре, сложившихся в последую­щие века. Судьба образов игры отчасти похожа на судьбу ругательств и непристойностей. Уйдя в частный быт, они утратили свои универсалистические связи и выро­дились, они перестали быть тем, чем они были в эпоху Рабле. Романтики пытались реставрировать образы игры в литературе (как и образы карнавала), но они воспри­нимали их субъективно и в плане индивидуально-личной судьбы;²поэтому и тональность этих образов у романти­ков совершенно иная: они звучат обычно в миноре.

Все сказанное нами поясняет, почему образы игры, пророчества (пародийные), загадки и народно-празд­ничные образы объединяются в органическое целое, единое по смысловой значимости и по стилю. Их общий знаменатель — веселоевремя.Все они превраща­ют мрачный эсхатологизм средневековья в «веселое страшилище». Они очеловечивают исторический про­цесс, подготовляют его трезвое и бесстрашное познание.

В «Пророческой загадке» с помощью всех этих форм (игры, пророчеств, загадок) исторические события изоб­ражаются в карнавальном аспекте. Остановимся на этой «Загадке» несколько подробнее.

Если возможны, заявляет автор «Пророческой загад­ки», предсказания по звездам и по божественному наи­тию, то он, автор, берется предсказать, что произойдет на этом самом месте ближайшею зимою. «Появятся бес­покойные люди» («lasdurepozetfachezdusejour»). Эти беспокойные люди внесут смуту и разъединение

¹ Современный Рабле итальянский гуманист Николай Леоник, издавший диалог об игре в кости (Лион, 1532).

² Это наше утверждение распространяется — с некоторыми ого­ ворками—и на образы игры у Лермонтова («Маскарад», «Штосе и Лугин», «Казначейша», «Фаталист»). Особый характер носят обра­ зы игры у Достоевского («Игрок», «Подросток»).

261

между друзьями и родственниками, они разделят всех людей на партии, они вооружат детей против отцов; будет уничтожен всякий порядок, стерты все социаль­ные различия; низшие утратят всякое уважение к выс­шим. «Никогда история, где немало великих чудес, еще не рассказывала о подобных волнениях».

Подчеркнем в этой картине грядущих бедствий пол­ное крушение установленной иерархии как социально-политической, так и семейной. Создается впечатление полной катастрофы всего социально-политического и морального строя мира.

Но историческая катастрофа усугубляется космиче­ской. Автор изображает потоп, заливающий людей, и страшное землетрясение. Затем появляется грандиозное пламя, после чего наступает наконец успокоение и ве­селье. Здесь дается, правда, в очень туманных образах, картина космического переворота и огня, сжигающего старый мир, и радость обновленного мира. «Лучшие времена» наступают в результате катастрофы и обновле­ния мира. Образ — несколько близкий к знакомому нам превращению погребального костра, сжегшего старый мир, в пиршественный очаг.

Смысл «Пророческой загадки» обсуждают Гарган-тюа и брат Жан. Первый воспринимает это пророчество всерьез и относит его к современной исторической дей­ствительности; он со скорбью предвидит гонения на евангелистов. Брат Жан отказывается видеть в этом про­рочестве серьезный и мрачный смысл: «Клянусь свя­тым Гордераном, я эту загадку совсем по-другому тол­кую! — воскликнул монах.— Это же слог пророка Мер­лина! (Имеется в виду Меллэн де Сен-Желе.— М.Б.) Вычитывайте в ней любые иносказания, придавайте ей самый глубокий смысл, выдумывайте, сколько вашей душе угодно — и вы, и все прочие. А я вижу здесь только один смысл, то есть описание игры в мяч, впро­чем довольно туманное» (кн.I, гл.VIII).

Затем он дает соответствующее объяснение отдель­ным образам: социальный распад и смута — это разде­ление игроков в мяч на партии, потоп — это пот, кото­рый струится с игроков потоками, мировой пожар — огонь очага, у которого игроки отдыхают после игры, а затем следует пир и веселье всех участников игры, особенно тех, которые выиграли. Словами «пир на весь мир» («etgrandcher!») кончается объяснение брата Жана и вся первая книга романа.

262

Второй крупный эпизод романа Рабле, построенный на образах игры,— эпизод со старым судьей Бридуа, который решал все тяжбы путем метания костей. Юри­дическое выражение «aleajudiciorum» (т. е. произвол судебного суждения) Бридуа понимал буквально, так как слово «alea» означало кости для игры. Основы­ваясь на этой реализованной метафоре, он был вполне уверен, что, решая тяжбы игрою в кости, он поступает в строгом соответствии с установленным юридическим порядком. Так же буквально он понимает и положение «Inobscurisminimumestsequendum», то есть в делах неясных следует принимать минимальные решения (как наиболее осторожные); Бридуа, следуя этому положе­нию, пользуется при решении неясных дел самыми ма­ленькими, «минимальными» по размерам костяшками для игры. На таких же реализованных метафорах по­строен весь своеобразный процессуальный порядок ре­шения судебных дел у Бридуа. Требование сопостав­лять показания сторон он выполняет, например, тем пу­тем, что против папки с показаниями истца он распола­гает на столе папку с показаниями ответчика, а за­тем бросает кости. В результате все судопроизводство в руках Бридуа превращается в веселую пародийную травестию с образом метания игральных костей в ее центре¹.

Таковы некоторые эпизоды, связанные с предсказа­ниями и играми (конечно, далеко не все). Основная художественная задача пародийно-травестирующих предсказаний, пророчеств и гаданий — развенчать мрач­ное эсхатологическое времясредневековых представ­лений о мире, обновить его в материально-телесном плане, приземлить, отелеснить его, превратить его вдоброеи веселое время. Той же задаче в боль­шинстве случаев подчинены и образы игры. В эпизоде с Бридуа они несут еще и дополнительную функцию — дать веселую пародийную травестию методов судебного установления истины, подобно тому как прологи и ряд эпизодов романа травестировали церковные и схоласти­ческие методы установления и пропаганды истины ре­лигиозной.

¹ Мы, разумеется, не раскрываем всего смысла этого замечатель­ного эпизода с Бридуа. Нас интересует здесь только использование образов игры в кости.

263 * * *

Здесь мы должны остановиться особо на гаданиях в «Третьей книге» романа Рабле.

«Третья книга» явилась живым отликом на спор, который волновал умы Франции в ту эпоху, особенно же остро между 1542 и 1550 годами. Спор этот назы­вался «Querelledesfemmes», и велся он о природе жен­щин и о браке. В споре принимали горячее участие почти все поэты, писатели и философы Франции; спор находил живой отклик и при дворе, и в самых широких кругах читателей. Спор этот был не нов: он волновал умы уже вXVвеке, в сущности же, и все средневеко-ковье занималось этим вопросом. Сущность спора до­вольно сложна, она сложнее, чем обычно представляют себе исследователи.

В вопросе о природе женщины и о браке обычно различают два противоположных направления, тяну­щихся через все средневековье и эпоху Возрождения.

Первое направление принято называть «галльской традицией» («traditiongauloise»). Это направление, проходящее через все средневековье, относится к при­роде женщины, в общем, отрицательно. Второе направ­ление, которое Абель Лефран предлагает называть «идеализирующей традицией»¹, напротив, возвеличива­ет женщину; в эпоху Рабле к этому направлению при­мыкали «платонизирующие поэты», опиравшиеся от­части и на куртуазную традицию средних веков.

Рабле примыкает к «галльской традиции», которая в его эпоху была оживлена и обновлена рядом авторов, в особенности же Грацианом Дюпоном, выпустившим в 1534 году поэму в трех книгах — «Контроверсы муж­ского и женского пола». В «Споре о женщинах» Рабле стал как будто не на сторону женщин. Как объяснить эту его позицию?

Дело в том, что «галльская традиция» — явление сложное и внутренне противоречивое. В сущности, это не одна, а две традиции: 1) собственно народная смеховая традиция и 2) аскетическая тенденция сред­невекового христианства. Эта последняя, то есть аске­тическая тенденция, видящая в женщине воплощение

¹ Спор о женщинах подробно освещен Абелем Лефраном во всту­пительной статье к «Третьей книге» (см. т. V ученого издания, с. XXX и дальше).

греховного начала, соблазна плоти, часто пользовалась материалами и образами смеховой народной традиции. Поэтому исследователи часто объединяют и смешивают их. Нужно сказать, что и в ряде произведений средне­вековья, враждебных женщинам и браку — особенно эн­циклопедических,— обе тенденции механически объеди­нены.

На самом же деле народно-смеховая традиция и ас­кетическая тенденция глубоко чужды друг другу. На­родно-смеховая традиция вовсе не враждебна женщине и вовсе не оценивает ее отрицательно. Подобного рода категории вообще здесь не приложимы. Женщина в этой традиции существенно связана с материально-телесным низом;женщина — воплощение этого низа, одновре­менно и снижающего и возрождающего. Она так же амбивалентна, как и этот низ. Женщина снижает, при­земляет, отелеснивает, умерщвляет; но она прежде все­го —началорождающее.Это —чрево.Тако­ва амбивалентная основа образа женщины в народно-смеховой традиции.

Но там, где эта амбивалентная основа получает б ы-г о в у ю трактовку (в литературе фабльо, фацетий, ран­них новелл, фарсов), там амбивалентность образа жен­щины принимает форму двойственности ее натуры, из­менчивости, чувственности, похотливости, лживости, материальности, низменности. Но все это — не отвле­ченные моральные качества человека,— их нельзя выде­лять из всей ткани образов, где они несут функцию материализации, снижения и одновременно — обнов­ленияжизни,где они противопоставлены огра­ниченностипартнера (мужа, любовника, претен­дента) : его скупости, ревности, простофильству, лице­мерной добродетельности, ханжеству, бесплодной старо­сти, ходульному героизму, отвлеченной идеальности и т. п. Женщина в «галльской традиции» — это телес­ная могила для мужчины (мужа, любовника, претен­дента). Это своего рода воплощенная, персонифициро­ванная, непристойная брань по адресу всяких отвлечен­ных претензий, всякой ограниченной завершенности, ис­черпанности и готовности. Это — неистощимый сосуд зачатий, обрекающий на смерть все старое и конченое. Женщина «галльской традиции», как панзуйская сивил­ла у Рабле, задирает юбки и показывает место, куда все уходит (преисподняя, могила) и откуда все проис­ходит (рождающее лоно).

265

264

В этом плане «галльская традиция» развивает и темурогов.Это — развенчание устаревшего мужа, новый акт зачатия с молодым;рогатыймуж в этой системе образов переходит на рольразвенчанного короля,старого года, уходящей зимы: с него снимают наряд, его бьют и осмеивают.

Нужно подчеркнуть, что образ женщины в «галль­ской традиции», как и все образы этой традиции, дан в плане амбивалентного смеха, одновременно и насмеш­ливо-уничтожающего и радостно-утверждающего. Мож­но ли говорить о том, что эта традиция дает враждеб­ную и отрицательную оценку женщины? Конечно, нет. Образ женщины амбивалентен, как и все образы этой традиции.