Файл: Bakhtin.doc

«В эти дни римлянин, еще и в наши времена, радует­ся тому, что рождество Христово могло только отсрочить на несколько недель, но не уничтожило окончатель­но праздник сатурналий со всеми его привилегиями» (с. 511).

Раздается сигнал к началу карнавала: «В эту мину­ту серьезный римлянин, в продолжение всего года тща­тельно остерегавшийся малейшего проступка, разом от­кладывает в сторону свою серьезность и рассудитель­ность» (с. 515).

Подчеркнем это полноеосвобождениеотжизненнойсерьезности.

В атмосфере карнавальной свободы и фамильярно­сти находит себе место и непристойность. Маска Пуль­чинеллы часто в присутствии женщин позволяет себе непристойный жест: «Разговаривая с женщинами, он незначительным движением умеет дерзко напомнить об­лик древнего бога садов в священном Риме, и легкомыс­лие его возбуждает скорей веселье, чем неудовольст­вие» (с. 517).

Гете вводит в карнавальную атмосферу и тему исто­рического развенчания. В тесноте и давке карнаваль­ных дней «герцог Альбанский проезжал... ежедневно, к большому неудобству толпы, напоминая древней вла­дычице царей в дни всеобщего маскарада о масленичном фарсе своих претензий на королевский трон» (с. 525).

Далее Гете описывает карнавальныебитвы с помощью конфетти, принимающие иногда почти серь­езный характер. Описываются икарнавальные диспуты— словесные бои между масками, напри­мер, между Капитаном и Пульчинеллой. Описываетсядалее и избрание пульчинеллами шутов­скогокороля:ему вручаютшутовскойс к и -

петривезут его на разукрашенной тележке с музыкой и громкими криками по Корсо.

Наконец изображается чрезвычайно характерная для карнавала сценка в одной из боковых улиц. Появляется группа костюмированных мужчин: одни переодеты кре­стьянами, другие женщинами; среди женщин одна с рез­кими признаками беременности.Вдруг между мужчинами разгорается ссора;пускаютсяв ход ножи (из посеребренной бумаги). Женщины разни­мают дерущихся; от страха у беременной женщины тут же на улице начинаютсяроды:она стонет и корчится, другие женщины ее окружают, сажают на стул, и она тут же при всем народерожаеткакое-то бесформен­ное существо. На этом представление кончается.

Это изображение резнииродовогоакта, после всего сказанного нами ранее, не нуждается в осо­бом пояснении: убой скота, разъятое на части тело и ро­довой акт в их неразрывном единстве составляют, как мы видели, первый эпизод «Гаргантюа». Сочетание убий­ства и родов чрезвычайно характерно для гротескной концепции тела и телесной жизни. Вся эта разыгран­ная на боковой улице сценка — маленькая гротескная драма тела.

В заключение карнавала происходит праздник огня «МоссоН» (т. е. огарки). Это — грандиозная цир­куляция огня по Корсо и по прилегающим улицам. Каждый обязан нести зажженную свечу:«Sia ammazza-to chi non porte moccolo!», то есть «Смерть тому, кто не несет огарка». С этим кровожадным криком каждый старается погасить огонь у другого.Огоньсоче­таетсясугрозоюсмерти.Но эта угроза смер­ти, этот крик«Sia ammazzato!», чем громче он становит­ся, тем более утрачивает свое прямое и одностороннее значение убийства: раскрываетсяглубокоамби­валентныйсмыслпожеланиясмерти. Описывая процесс изменения смысла этого выражения, Гете совершенно справедливо расширяет это явление: «Выражение это мало-помалу окончательно теряет свое значение. И как на других языках нередко приходит­ся слышать проклятия и неприличные слова, употреб­ляемые в знак удивления или радости, так«Sia ammaz­zato» становится в этот вечер лозунгом, возгласом ра­дости, припевом, сопровождающим всякую шутку, под-дразниванье и комплименты» (с. 539).

Явление амбивалентности бранных выражений на-

272

273

блюдено и описано совершенно верно. Но вряд ли пра­вильно утверждение Гете о том, что первоначальное «значение выражения постепенно вовсе утрачивается». Во всех приведенных им комбинациях, в которых по­желаниесмертислужитдлявыраже­ниярадости,добродушнойнасмешки, лестиикомплимента(хвалы), первоначальное значение вовсе не исчезает: оно-то и создает специфи­ческий характер и специфическую прелесть этих кар­навальных обращений и выражений, невозможных вовсякое другое время. Дело именно в амбива­лентномсочетаниибрании хвалы, по­желаниясмертии пожелания добра и жизни,ватмосферепраздникаогня, то естьсгоранияивозрождения.

Но за формальным контрастом значения и тонов в этом выражении, за субъективной игрой противополож­ностями стоит объективнаяамбивалентность бы­тия, объективное совпадение противоположностей, ко­торое хотя и не мыслится ясно, но в какой-то степени ощущается участниками карнавала.

Сочетание воедино «Sia ammazzato» с радостной интонацией, с ласковым дружеским приветом, с компли­ментом-хвалой, совершенно эквивалентно сочетаниювоединопоножовщины-убийствасактомродовв описанной сценке на боковой улице. Это, в сущности, одна и та жедрама беременнойирождающейсмерти,кото­рая разыгрывалась и в этой сценке, и в заключитель­ном «празднике огня»(moccoli). В«moccoli» оживает древняя амбивалентность пожеланий смерти, звучавших также и как пожелания обновления и нового рождения: умри— родись сызнова. И эта древняя амби­валентность здесь не мертвый пережиток; она жива и на­ходит субъективный отклик у всех участников карна­вала именно потому, что она вполне объективна, пусть это объективное значение ее и не осознается со всею отчетливостью.

На карнавале амбивалентность бытия (как становле­ния) оживает в убранстве старых традиционных обра­зов (ножи, убийство, беременность, роды, огонь). Но ту же самую объективную амбивалентность бытия Гете выразил на высокой ступени лирического и философско­го сознания в своем бессмертном стихотворении «Sagt es niemand...»

Urid solang du das nicht hast, Dieses stirb und werde, Bist du nur ein trilber Gast Auf der dunklen Erde¹.

Ведь это — то же самое карнавальное «Sia ammazza­to», звучавшее там в атмосфере огня и сочетавшееся с радостью, приветом и хвалой. Ведь там, на карнавале, .пожелание смерти — «умри»(stirb) звучало одновре­менно и как «возродись», «стань»(werde). И участники карнавала вовсе не «печальные гости». Они, во-первых, вовсе не гости: Гете правильно подчеркнул, что карна­вал — единственный праздник, которыйнародсам себе дает, народ здесь ничего не получает, ни перед кем не благоговеет, ончувствуетсебяхозяи­ном — итолькохозяином(на карнавале нет ни гостей, ни зрителей, все участники, все хозяева); во-вторых, участники карнавала менее всего печальны: при сигнале к началу праздника все они, даже самые серьезные из них, сложили с себя всякую серьезность (это тоже подчеркивает сам Гете). Наконец менее всего можно говорить о темноте во время«moccoli», то есть во время праздника огня, когда весь Корсо залит светом от циркулирующего огня, свечей, факелов. Паралле­лизм, таким образом, здесь полный: участник кар­навала— народ — абсолютно веселый хозяинзалитойсветомземли,потому чтоон знает смерть только чреватой новымрождением,потомучтоон знает веселыйобразстановленияи времени, потомучтоон владеет этим «stirb und werde» в полной мере. Дело здесь не в степенях субъективной осознанности всего этого отдельными участниками карнавала,— дело в ихобъективной причастностинародномуощущению своейколлективнойвечности,своего земногоисторическогонародногобес­смертияинепрерывногообновле­ния —роста.

Но первые две строки гетевского стихотворения:

И пока нет у тебя этой Жажды гибели, Этого умри и обновись, Ты только унылый гость На темной земле.

274

275

Sagt es niemand, nur den Weisen, Denn die Menge gleich verhohnet...¹ —

написал не Гете — участник римского карнавала, а ско­рее Гете — гроссмейстер масонской ложи. Он хочет пре­вратить в эзотерическую мудрость как раз то, что в своей полноте и конкретности было доступно в его время только широким народным массам. На самом же деле именно «die Menge» своим языком, своей поэзией, сво­ими образами, в том числе карнавальными и масленич­ными, сообщила свою правду мудрецу Гете, который был достаточно мудр для того, чтобы не осмеять ее.

Приведу одно параллельное место, подтверждающее наше положение.

В «Газговорах с Эккерманом» (от 17 января 1827 г.) по поводу огней Ивановой ночи Гете приводит свои стихи и комментирует их:

Огнями Ивановой ночи и впредь Оставь детей наслаждаться! Всякой метле суждено тупеть, А ребятам на свет рождаться.

«Мне стоит только выглянуть в окошко, чтобы в метлах,которыми подметают улицы, и в бегающих но улицамребятишкахувидетьсимволы вечноизнашивающейсяи вечно об­новляющейсяжизни».

Гете отлично понимал язык народно-праздничных образов. И его чувство стиля нисколько не смущалось чистокарнавальнымсочетаниемобразов метлы, подметающей улицы, и детей в качестве универ-сальнейшего символа вечно умирающей и обновляющей­ся жизни.

Но вернемся к гетевскому описанию римского кар­навала и, в частности, к амбивалентному утверж­дающемупроклятию«sia ammazzato».

В карнавальном мире отменена всякая иерархия. Все сословия и возрасты здесь равны. И вот мальчик гасит свечку своего отца и кричит ему: «Sia ammazzato il signore Padre!» (т.е. «Смерть тебе, синьор отец!») Этот великолепный карнавальный крик мальчика, весе­ло угрожающего отцу смертью и гасящего его свечку, после всего сказанного нами не нуждается в особых комментариях.

Никому этого не говорите, только мудрым, Потому что толпа тотчас же засмеет...

276

На этом кончается карнавал. Около полуночи во всех домах происходят пирушки,на которых обильно едят мясо: ведь оно скоро будет под за­претом.

За последним днем карнавала наступает «пепельная среда», и Гете кончает свое описание карнавала «Раз­мышлением в пепельную среду» (Aschermittwochbet-rachtung). Он дает своего рода «философию карнавала».Он пытается раскрыть серьезный смысл кар­навальногошутовства.Вот основное место этого размышления: «Когда в разгаре этих дурачеств грубый Пульчинелла непристойным образом напо­минает нам о наслаждениях любви, которым мы обязаны своим существованием, когда какая-нибудь Баубо оскверняет на открытой площади тайны рож­дения, когда такое множество зажженных ночью свечей напоминает нам о последнем торжественном обряде, от окружающих нас пустяков мысль обра­щается к наиболее значительным моментам нашей жизни» (с. 541).

Это размышление Гете несколько разочаровывает: в нем не собраны все моменты карнавала (нет, напри­мер, избрания шутовского короля, карнавальных войн, мотива убийства и т.п.); смысл карнавала ограничен аспектом индивидуальной жизни и смерти. Главный коллективно-исторический момент не выдвинут. «Миро­вой пожар» обновляющего карнавального огня почти сужен до погребальных свечей индивидуального похо­ронного обряда. Непристойность Пульчинеллы, изобра­жение акта родов прямо на улице, образ смерти, симво­лизируемой огнем, в приведенном размышлении Гете правильно связаны воедино, как моменты осмыслен­ного и глубоко универсального зрелища, но он объеди­няет их на суженной базе индивидуального аспекта жиз­ни и смерти.

Итак, великолепно описанные ранее образы карна­вала «Размышление в пепельную среду» почти пол­ностью переводит в сферу индивидуально-субъективного мироощущения. В этой сфере образы карнавала будут осмысливаться и в эпоху романтизма. В них будут видеть символы индивидуальной судьбы, между тем как в них раскрывалась именно судьба народная, неразрыв­но связанная с землею и проникнутая космическим началом. Сам Гете в своем художественном творчестве не вступил на этот путь индивидуализации карнаваль-

277

ных образов, но его «Размышление в пепельную среду» этот путь открывало¹.

Заслуга Гете в приведенном описании карнавала и даже в его заключительном размышлении очень ве­лика: он сумел увидеть и раскрыть единство и глубо­кий миросозерцательный характер карнавала. За отдель­ными, казалось бы, не связанными между собою кар­навальными шутовскими выходками, непристойностя­ми, грубой фамильярностью, даже за самой несерьез­ностью его он сумел почувствовать единуюточку зренияна мир иединыйстиль,хотя он и не дал им в своем заключительном размышлении правиль­ного и отчетливоготеоретическоговыражения.

В связи с проблемой реалистической символики народно-праздничных форм в понимании Гете приведу два суждения его из разговоров с Эккерманом. По пово­ду картины Корреджо «Отнятие от груди»: «Да, вот это картина! Тут ум, наивная непосредственность, чув­ственная образность — все соединено. И священный сюжет делаетсяобщечеловеческим и делаетсясимволом жизненной ступени, через которую мывсе прошли. Такая картина вечна, потому что она возвращает нас ксамым ранним временам человечества и предвосхи­щает самые отдаленные» (13 декабря 1826 г.). По по­воду «Коровы» Мирона: «Здесь перед нами нечто весьма возвышенное: в прекрасном образе воплощенпринцип питания, которым держится весь мир, которым проник-нута вся природа; это и подобные ему изображения я на­зываюистинными символами вездесущия божия». Из этих двух суждений мы видим, что Гете отлично пони­мал символически-расширенное значе­ниеобразовпитания(в первой картине пита­ние грудью, во второй — питание коровой теленка).

Приведем еще два места из разговоров с Эккерма­ном, свидетельствующие о почти карнавальном понима­нии Гете идеи гибели и обновления как отдельных людей, так и всего человечества: «Вообще вы можете