Файл: Bakhtin.doc

Но когда этот образ используется аскетическими тен­денциями христианства или отвлеченно-морализиру­ющим мышлением сатириков и моралистов нового вре­мени, то он утрачивает свой положительный полюс и становится чисто отрицательным. Нужно сказать, что такие образы вообще нельзя переносить из смехово-го плана в серьезный, не исказив их природы. Поэтому в большинстве энциклопедических произведений сред­них веков и эпохи Возрождения, дающих сводку готи­ческих обвинений против женщины, подлинные образы «галльской традиции» обеднены и искажены. Это в из­вестной мере касается и второй части «Романа о розе», хотя здесь и сохраняется иногда подлинная амбивалент­ность гротескного образа женщины и любви.

Другого рода искажению подвергается образ женщи­ны «галльской традиции» в той художественной литера­туре, где он начинает приобретать характер чисто б ы-товоготипа. При этом он либо становится только отрицательным, либо амбивалентность вырождается в бессмысленную смесь положительных и отрицательных черт (особенно вXVIIIв., когда подобного рода ста­тическиесмеси положительных и отрицательныхморальныхчерт в герое выдавались за подлинное реалистическое правдоподобие, за «сходство с жизнью»).

Но вернемся к спору о женщинах в XVIвеке и к уча­стию в этом споре Рабле. Спор велся по преимуществу на языке новых суженных понятий, на языке отвлечен­ного морализирования и гуманистической книжной фи­лософии. Подлинную и чистую «галльскую традицию» представляет один только Рабле. Он вовсе не солидари-

266

зовался с врагами женщин: ни с моралистами, ни с эпикурейцами, последователями Кастильоне. Не солида­ризовался он и с платонизирующими идеалистами. Пла-тонизирующие защитники женщин и любви были все же ближе к нему, чем отвлеченные моралисты. В высокой «женственности» платоников сохранялась некоторая степень амбивалентности образа женщины; образ этот был символически расширен, на первый план выдвига­лась возрождающая сторона женщины и любви. Но от­влеченно-идеалистическая и патетически-серьезная трактовка образа женщины у платонизирующих поэтов была все же неприемлема для Рабле. Рабле отлично понимал новизнутого типа серьезности и возвы­шенности, который внесли в литературу и философию платоники его эпохи. Он понимал отличие этой новой серьезности от мрачной серьезности готического века. Однако он и ее не считал способной пройти через горни­ло смеха, не сгорев в нем до конца. Поэтому голос Рабле в этом знаменитом споре эпохи был, в сущности, совер­шенно одиноким: это был голос народно-площадных праздников, карнавала, фабльо, фацетий, анонимных площадных анекдотов, соти и фарсов, но этот голос звучит здесь на высшей ступени художественной формы и философской мысли.

Теперь мы можем перейти к гаданиям Панурга, заполняющим большую часть «Третьей книги». О чем он гадает?

Панург хочет жениться и в то же время боится бра­ка: он боится стать рогатым мужем. Об этом он и га­дает. Все гадания дают ему один роковой ответ: бу­дущая жена наставит ему рога, изобьет и оберет его. Другими словами: его ждет судьба карнавального коро­ля и старого года; и эта судьба неотвратима. Все со­веты его друзей, все новеллы о женщинах, которые при этом рассказываются, анализ природы женщины учено­го врача Рондибилиса приводят к тому же выводу. Утроба женщины неисчерпаема и ненасытима; женщина органически враждебна ко всему старому(как нача­ло, рождающееновое);поэтому Панург неизбежно будет развенчан, избит (в пределе — убит) и осмеян. Но эту неотвратимую судьбу всякой индивидуальности, судьбу, воплощенную здесь в образе женщины («суже­ной»),Панург не хочет принять. Он упорствует. Он ду­мает, что этой судьбы можно как-то избежать. Другими словами: он хочет быть вечным королем, вечным годом,

267

вечной молодостью. Женщина же по природе своей враждебна вечности и разоблачает ее как претенциоз­ную старость. Рога, побои и осмеяние неизбежны. На­прасно Панург в разговоре с братом Жаном (гл.XXVIIиXXVIII) ссылается на исключительную и чудесную силу своего фалла. Брат Жан дает на это основатель­ный ответ. «Твоя правда,— заметил брат Жан,— одна­ко ж от времени все на свете ветшает. Нет такого мра­мора и такого порфира, который бы не старился и не разрушался. Сейчас ты еще не стар, но несколько лет спустя я неминуемо услышу от тебя признание, что при­чиндалы твои тебя подводят».

И в конце этой беседы брат Жан рассказывает зна­менитую новеллу про перстень Ганса Карвэля. Новелла эта, как и почти все вставные новеллы в романе, не соз­дана Рабле, но она полностью приобщена единству си­стемы его образов и его стиля. Кольцо — символ бес­конечности— не случайно обозначает здесь жен­ский половой орган (это — расиространеннейшее фольклорное обозначение). Здесь проходитбеско­нечныйпоток зачатий и обновлений. Надежды Па-нурга отвратить свою судьбу —- судьбу развенчанного, осмеянного и убитого — так же бессмысленны, как под­сказанная дьяволом попытка старого Ганса Карвэля заткнуть этот неиссякаемый поток обновлений и омо­ложений пальцем.

Страх Панурга перед неизбежными рогами и осмея­нием соответствует в смеховом плане «галльской тради­ции», распространенному мифическому мотиву стра­ха передсыном,как неизбежнымубийцейивором.В мифе о Хроносе существенную роль играет иженскоелоно (лоно Реи, жены Хроиоса, «ма­тери богов»), которое не только рождает Зевса, но и прячет его уже рожденного от преследований Хроно-са и этим обеспечивает смену и обновление мира. Дру-• гой общеизвестный пример мотива страха перед сыном, как неизбежным убийцей и вором (захватчиком пре­стола),— миф об Эдипе. И здесь материнское лоно Иокасты играет также двойную роль: оно рождает Эди­па, и оно оплодотворяется им. Другой пример того же мо­тива — «Жизнь — сон» Кальдерона.

Если в плане высокого мифического мотива страха перед сыном сын есть тот, кто убьет и ограбит, то в плане смеховой «галльской традиции» роль сына в из­вестной мере играет жена: это та, которая наставит

268

рога, изобьет и прогонит старого мужа. Образ Панурга «Третьей книги» — образ упорствующей старости (правда, только начинающейся), не принимающей сме­ны и обновления. Страх перед сменой и обновлением здесь выступает в форме страха перед рогами, перед су­женой, перед судьбой, воплощенной в образе умерщвля­ющей старое и рождающей новое и молодое женщины.

Таким образом, и основной мотив «Третьей книги» непосредственно и существенно связан с временем и народно-праздничными формами: с развенчанием (ро­га), побоями, осмеянием. Поэтому и гадания о суженой и рогах связаны с мотивом индивидуальной смерти, смены и обновления (но в смеховом плане), служат той же задаче отелеснить, очеловечить время, создать образ веселого времени. Гадание о рогах есть гротеск­ное снижение гаданий высокого плана, которым преда­ются короли и узурпаторы, о судьбах венца и короны (здесь в смеховом плане им соответствуют рога), например, гаданий Макбета.

Мы выделили в «Третьей книге» только празднич­ный мотив пародийно-смеховых гаданий Панурга. Но вокруг этого основного мотива, как вокруг стержня, ор­ганизована широкая карнавальная ревизия всего упор­ствующего старого и еще смешного нового в области мысли и мировоззрения. Перед нами проходят предста­вители богословия, философии, медицины, права, нату­ральной магии и др. В этом отношении «Третья кни­га» напоминает прологи Рабле: это — такой же вели­колепный образец ренессансной публицистики на на­родно-площадной карнавальной основе.

* * *

Мы рассмотрели определяющее влияние народно-праздничных форм на ряд существеннейших моментов раблезианского романа — на сцены битв, побоев, развен­чаний, на ряд эпизодов, непосредственно проникнутых определенной праздничной тематикой, на образы игр, на пророчества, на гадания. Влияние народно-праздничных карнавальных форм всем этим, конечно, еще далеко не исчерпывается. К другим отражениям этого влияния мы еще обратимся в следующих главах. Здесь же нам не­обходимо разобрать два вопроса: об основном мировоз­зренческом смысле народно-праздничных карнавальных форм и об особых функциях этих форм в романе Рабле.

269

В чем же общий мировоззренческий смысл народ­но-праздничных, карнавальных (в широком смысле) форм?

Исходным пунктом при рассмотрении этого вопроса мы возьмем описание римского карнавала, данное Гете. Это замечательное описание стоит обширных исследо­ваний. Гете удалось с большою простотою и глубиною уловить и сформулировать почти все самое существен­ное в этом явлении. Что дело идет здесь о римском кар­навале 1788 года, то есть о явлении сравнительно позднем,— в данном случае не имеет значения. Основ­ное мировоззренческое ядро карнавальной системы об­разов сохранялось и значительно позже.

К описанию римского карнавала Гете был подготов­лен более, чем кто-либо другой. Интерес и любовь к народно-праздничным формам и особому типу свой­ственной этим формам реалистической сим­воликиГете проявлял в течение всей своей жизни. Характерно, что одним из сильнейших впечатлений его ранней юности был праздник избрания и коронации императора «Священной римской империи германской нации», на котором он присутствовал во Франкфурте. Он очень поздно дал описание этого празднества, но то, как он это сделал, и целый ряд других соображений убеждают нас в том, что это было одно из формообра­зующих впечатлений его юности, то есть таких впечат­лений, которые в известной мере определяют формы ви­дения на всю последующую жизнь. Это было зрелище полуреальной, полусимволической игры символами вла­сти, избрания, увенчания, торжества; реальные истори­ческие силы разыгрывали символическую комедию сво­их иерархических соотношений. Это было государствен­ное зрелище без рампы, где между реальностью и сим­волом нельзя было провести четкой границы. Дело здесь шло, правда, не о всенародном развенчании, а об увен­чании. Но генетическое, формальное и художественное родство избрания, увенчания, триумфа, развенчания, осмеяния не подлежит сомнению. Ведь первоначально все эти церемонии и составляющие их образы были амби­валентными (т. е. увенчание нового всегда сопровожда­лось развенчанием старого, триумф сопровождался осмеянием).

Известна любовь Гете и к самым элементарным яв­лениям народно-праздничных форм — к переодеваниям и мистификациям всякого рода, которыми он занимал-

270

ся с ранней юности и о которых рассказывал нам в «По­эзии и правде».

Мы знаем также, что в зрелом возрасте он любил путешествовать по Веймарскому герцогству инкогнито и забавлялся этим. Но дело здесь не в простой забаве,— он ощущал более глубокий и существенный смысл всех этих травестий, всех этих смен и обновлений одежд и социального положения.

Прошел Гете и через увлечение площадной масле­ничной комикой Ганса Сакса¹. Наконец в веймарский период Гете как присяжный организатор придворных празднеств и маскарадов изучил позднюю и специфиче­скую придворно-праздничную традицию карнавальных форм и масок.

Таковы основные моменты (мы назвали далеко не все), подготовлявшие Гете к правильному и глубокому восприятию римского карнавала.

Проследим же гетевское описание карнавала в его «Путешествии в Италию», выделяя все то, что отвечает нашим задачам. Гете прежде всего подчеркивает народ­ный характер этого праздника, инициативу народа в нем: «Римский карнавал — празднество, которое дается, в сущности, не народу, но народом самому себе»².

Народ не чувствует себя здесь получающим нечто, что он должен принимать с благоговением и благодар­ностью. Ему здесь ровно ничего не дают, но его остав­ляют в покое. У этого праздника нет объекта, по отношению к которому требовалось быудивле­ние,благоговение,пиететноеуваже­ние, то есть нет как раз того, что преподносится в каж­дом официальном празднике: «Тут нет блестящей про­цессии, при приближении которой народ должен молить­ся и изумляться; здесь только подается знак, что вся­кий может дурачиться и сходить с ума, сколько хочет, и что, кроме драк и поножовщины, дозволено почти все» (с. 511).

¹ Вот чисто ганс-саксовские произведения молодого Гете: «Яр­ марка в Плюндервейлерне», «Женитьба Ганса Вурста», «Ярмарочное представление о патере Брей, лживом пророке». В одном из этих народно-праздничных произведений (в незаконченной «Женитьбе Ганса Вурста») мы находим даже такие стороны карнавального стиля, как переделку площадных ругательств в собственные имена (здесь их несколько десятков).

² Гете. Собр. соч. в тринадцати томах. М., 1935, т. XI, с. 510. В дальнейшем страницы этого издания указываются в тексте.

271

Это очень важно для всей атмосферы карнавала, что он не вводится ни благоговейным, ни серьезным тоном, ни приказом, ни разрешением, а открывается простым сигналом к началу веселья и дурачеств.

Далее Гете подчеркивает отмену всех иерархических граней, всех чинов и положений и абсолютную фамиль­ярность карнавального веселья: «Различия между выс­шими и низшими на миг как будто перестают сущест­вовать: все сближаются, каждый относится легко ко всему, что с ним может случиться, и взаимная бесцере­монность и свобода уравновешиваются общим прекрас­ным расположением духа».