Файл: Bakhtin.doc

Таковы основные моменты содержания этой древ­нейшей комической драмы Франции. Как это ни стран­но, но мы находим в ней почти весь раблезианский мир в его зачатках.

Подчеркнем прежде всего исключительно тесную

285

связь пьесы с праздником первого мая. Она вся сплошь до мельчайших деталей вырастает из атмосферы и те­матики этого праздника. Он определяет как ее форму и характер постановки, так и ее содержание. На время праздника власть официального мира — церкви и го­сударства — с его нормами и его системою оценок как бы приостанавливается. Миру разрешено выйти из его обычной колеи. В самой пьесе конец праздничной воль­ности показан очень четко утренним колокольным зво­ном (в самой пьесе, как только монах удалился, начина­ют звучать карнавальные бубенчики проходящих мимо сцены арлекинов). В самой тематике праздника сущест­венное место занимает пир — ужин фей в беседке и пи­рушка участников праздника в кабачке. Подчеркнем тему игры вкости,которая является не только бытовым моментом праздничного времяпрепровожде­ния: игра внутренне сродна празднику, она внеофи-циальна, в ней властвуют законы, противопоставляемые обычному ходу жизни. Далее, временная отмена исклю­чительной власти официального церковного мира приво­дит к временному возвращениюразвенчанных языческихбогов:становится возможным про­хождение арлекинов, появление фей, появление послан­ца короля арлекинов, становится возможным и и р а з д -никпроститутокна площади под руководством фей. Особо нужно подчеркнуть темупроститут­ки(«dame douce»); неофициальный мир проституток в первомайскую ночь получает права и даже власть: в пьесе«dame douce» собирается свести счеты со своими врагами. Наконец очень важна темаколесаФор­туныи первомайских предсказаний и проклятийфей; праздник глядит вбудущее, и это будущее принимает не только утопические формы, но и более примитивно-архаические формы предсказа­ний и проклятий-благословений (первоначально — бу­дущего урожая, приплода скота и т.н.). Характерна и темареликвий,связанная с представлением о разъятом на части теле. Существенную роль играет и врач с его неизменным атрибутом — мочой. Очень важна тема глупости и безумия. Нечто вроде площадного«cri», адресованного дуракам, вводится в пьесу и в зна­чительной степени, вместе с праздником, определяет ее атмосферу. Праздник дает право на глупость.

Глупость, конечно, глубоко амбивалентна: в ней есть и отрицательный момент снижения и уничтожения (он

286

один сохранился в современном ругательстве «дурак»), и положительный момент обновления и правды. Глу­пость — обратная мудрость, обратная правда. Это — изнанка и низ официальной, господствующей правды; глупость прежде всего проявляется в непонимании за­конов и условности официального мира и в уклонении от них. Глупость — это вольная йразднич-наямудрость,свободнаяот всех норм истесненийофициальногомира, а также и от егозаботи егосерьезности.

Напомним приведенную нами раньше (в гл. 1) апо­логию праздника дураков от XV века. Защитники этого праздника, как мы видели, понимали его как веселое и свободное изживание глупости — «нашей второй при­роды». Эта веселая глупость противопоставлялась ими серьезности «благоговения и страха божия». Таким об­разом, защитники праздника глупцов видели в нем не только освобождение «один раз в году» от обычной жизненной колеи, но и освобождение от религиозной точки зрения на мир, от благоговения и страха божия. На мир разрешалось взглянуть «дурацкими» глазами, и это право принадлежало не только празднику глупцов, но и народно-площадной стороне всякого праздника.

Поэтому-то в праздничной атмосфере в «Игре в бе­седке» такое значение получает тема глупости и образнеисцелимогодурака;и завершается пьеса тем же образом дурака, появляющимся перед са­мым колокольным звоном.

Напомним, что и Гете в своем описании карнавала несколько раз подчеркивает, что каждый участник его, как бы он ни был серьезен и важен в течение всего года, разрешает себе здесь — один раз в году — всякое шу­товство и всякое дурачество. Рабле, в связи с вопросом о шуте Трибуле, вкладывает в уста Пантагрюэля такое рассуждение о мудрости и глупости:

«Я думаю, вы проникнетесь моим доводом: кто усерд­но занимается своими частными и домашними делами, кто зорко смотрит за своим домом, кто выказывает осмотрительность, кто не упускает случая к приобрете­нию и накоплению земных благ и богатств, кто заранее принимает меры, чтобы не обеднеть, того вы называете житейски мудрым человеком, хотя бы в очах божест­венного разума он и казался глупцом, ибо для того, что­бы божественный разум признал человека мудрым, то есть мудрым и прозорливым по внушению свыше и го-

287

товым к восприятию благодати откровения, должно по­забыть о себе, должно выйти из себя, освободить свои чувства от всех земных привязанностей, очистить свой разум от всех мирских треволнений и ни о чем не за­ботиться, что для людей невежественных является при­знаком безумия.

На этом основании непросвещенная чернь называла фатуальным великого прорицателя Фавна, сына Пика, царя латинов. Потому-то когда комедианты распреде­ляют между собою роли, то роли простака и шута неиз­менно поручаются наиболее искушенным и наиболее да­ровитым. На том же основании астрологи утверждают, что у царей и у безумных одинаковый гороскоп...» (кн. III, глXXXVII).

Это рассуждение написано книжною речью и в высо­ком стиле. Поэтому здесь в выборе слов и самых понятий соблюдены нормы официальнойпиететно-с т и. Этим объясняется, что при характеристике глупо­сти шута употребляются такие понятия, как «божествен­ный разум» и «восприятие благодати откровения». Раб­ле изображает в первой части нашей цитаты шута и ду­рака, как святого (в его эпоху в таком представлении не было ничего чрезвычайного; Рабле к тому же был фран­цисканским монахом). «В отречение от мира сего» дура­ка (безумного) он вкладывает здесь почти традиционное христианское содержание. Но на самом деле отречение шута и дурака от мира Рабле понимает как отречение от официального мира с его мировоззрением, системой оценок, с его серьезностью. Таков ведь и образ самого Трибуле, показанный в этой книге. И для Рабле шу­товскаяправдапредполагаласвободуотчастнойматериальнойкорыс ти, от не­достойногоумениявыгодно устраивать свои до­машние и частные дела,— но язык этой шутовской прав­ды был в то же время весьмаземными мате­риальным.Материальное начало, однако, носило не частно-эгоистический, авсенародныйхарактер. Если мы отвлечемся в приведенной цитате от официаль­ных понятий, привнесенных сюда высоким стилем и книжным языком, то перед нами будет раблезианская апология глупости как одной из формнеофициаль­нойправды,как особой точки зрения на мир, сво­бодной от всех частно-корыстных интересов, норм и оце­нок «мира сего» (т. е. официального господствующего мира, угождать которому к тому же всегда выгодно).

Заключительная часть цитаты прямо указывает на шу­тов и дураков театральной праздничной сцены.

Вернемся к первомайской комической драме Адама де ля Аля. Каковы функции праздника и праздничной глупости в ней? Они дают автору право на неофициальнуютематику;больше того — нанеофициальнуюточкузренияна мир. Пьеса эта, при всей ее простоте и непретен­циозности, даетособыйаспектмира, совершен­но чуждый и — в основе своей — глубоко враждебный средневековому мировоззрению и официальному строю жизни. Прежде всего аспект этотвеселыйи у л е г-ч е н н ы й; существенную роль в нем играет пир, произ­водительная сила, игра, пародийное травестирование монаха с реликвиями, развенчанные боги язычества (феи, эрлекины). Мир выглядитматериалистич­нее,телеснее,человечнееивеселее, несмотря на фантастику. Это —праздничныйас­пект мираи, как таковой, он л е г а л е н. В пер­вомайскуюночьразрешаетсявзгля­нуть на мир безстрахаи безблагого­вения.

Пьеса эта не претендует ни на какую проблемность. Но в то же время она глубоко универсалистична. Здесь нет и ни грана отвлеченного морализирования. Здесь нет ни комики характеров, ни комики ситуаций, вообще нет комики частных, отдельных сторон мира и общест­венной жизни; нет, конечно, и отвлеченного отрицания. Весь мир здесь дан в веселомивольномаспек­те, и аспект этот мыслится автором как универсальный, всеобъемлющий. Он, правда, ограничен, но не теми или иными сторонами и явлениями мира, а исключительно временными границами праздника — границами перво­майской ночи. Утренний колокольный звон возвращает к серьезности страха и благоговения.

Роман Рабле написан почти через три века после «Игры в беседке», но функции народно-праздничных форм в нем аналогичны. Правда, здесь все стало шире, глубже, сложнее, сознательнее и радикальнее.

В четвертой книге романа рядом с историей избиения кляузников в доме де Баше рассказана и история о «тра­гическом фарсе», разыгранном мэтром Франсуа Билло­ном.

История эта такова. Престарелый Виллон, находясь в Сен-Максане, решил поставить для ниорской ярмарки

288

289

10-205

«Мистерию страстей господних», в состав которой вхо­дит и «большая дьяблерия». Все было готово для поста­новки, не хватало только одеяния для бога-отца. Мест­ный ризничий Пошеям категорически отказался выдать что-либо из церковных одеяний, так как считал профа­нацией употребление их для театрально-зрелищных це­лей. Уговорить его не удалось. Тогда мэтр Виллон решил ему отомстить. Он знал, когда Пошеям объезжает свой приход на кобыле, и к этому именно моменту подготовил генеральную репетицию дьяблерии. Рабле дает описание чертей, их костюмов и их «вооружения» (кухонной ут­варью), которое мы частично уже приводили. Репетиция производилась вгородеи набазарнойпло­щади. Затем Виллон повел чертейпопировать вкабачокудороги,по которой должен был про­езжать Пошеям. Когда он наконец появился, черти окружили его со страшным криком и звоном, бросали горящей смолой с огнем и страшным дымом и напугали его кобылу:

«Кобыла в ужасе припустилась рысью, затрещала, заскакала, понеслась галопом, начала брыкаться, на дыбы взвиваться, из стороны в сторону метаться, взры­ваться и, наконец, как ни цеплялся Пошеям за луку седла, сбросила его наземь. Стремена у него были вере­вочные; правую его сандалию так прочно опутали эти ве­ревки, что он никак не мог ее высвободить. Кобыла поволокла его задом по земле, продолжая взбрыкивать всеми четырьмя ногами и со страху перемахивая через изгороди, кусты и канавы. Дело кончилось тем, что она размозжила ему голову, и у осанного креста из головы вывалился мозг; потом оторвала ему руки, и они разле­телись одна туда, другая сюда, потом оторвала ноги, потом выпустила ему кишки, и когда она примчалась в монастырь, то на ней висела лишь его правая нога в запутавшейся сандалии» (кн. IV, гл.XIII).

Таков «трагический фарс», разыгранный Виллоном. Сущность его — растерзание,разъятиеначастителаПошеямнаплощади,у ка­бачка,во время пира, в народно-празд­ничнойкарнавальнойобстановке дьяблерии.Фарс этот — трагический, так как По­шеям был растерзан на самом деле.

История эта вложена в уста де Баше, который связал ее с избиением кляузников в своем доме и рассказал для поощрения своих домочадцев. «Я, добрые друзья

290

мои,— сказал Баше,— предвижу, что вы тоже будете отныне отлично играть этот трагический фарс».

В чем же сходство этой «проделки Виллона» с из­биением кляузников в доме Баше?

И здесь и там, чтобы сделать избиение безнака­занным(но, как мы дальше увидим, не только дляэтого), использованы карнавальные права и вольности:в одном случае —свадебногооб­ряда, в другом случае —дьяблерии.Ведь обычай«nopces a mitaines» разрешал, как мы видели, такие вольности, которые были недопустимы в обычной жиз­ни: можно было безнаказанно тузить кулаками всех присутствующих независимо от их звания и положения. Обычный строй и порядок жизни и прежде всего со­циальная иерархия отменялись на краткий срок свадеб­ного пира. На этот краткий срок приостанавливалось действие законов вежливости между равными и соблю­дение этикета и иерархических градаций между высши­ми и низшими: условность отпадала, все дистанции меж­ду людьми отменялись, что и выражалось символиче­ски в праве фамильярно тузить кулаками своего почтен­ного и важного соседа.Социально-утопиче­скиймоментобрядасовершеннооче­виден.Накраткийсроксвадебногопи­ра люди —участникиего — как бы всту­паютв утопическое царство абсолют­ногоравенстваи свободы¹. Этот утопи­ческиймоментпринимает здесь, как и во всех народно-праздничных утопиях, резко выраженное м а-териал ьно-те лесное воплощение: ведь свобода и равенство реализуются в фамильярных тума­ках, то есть вгрубомтелесномконтакте. Побои, как мы видели, совершенно эквивалентны не­пристойной брани. В данном случае обряд — свадебный: ночью осуществится полный физический контакт между женихом и невестой, совершится актзачатия,вос-

¹ В качестве параллельного примера приведем интересную сатур-налиевскую и карнавальную народную легенду о короле Пето и его дворе. Об этой легенде упоминает и Рабле (кн. III, гл. VI), упоминает «Мениппова сатира» и Мольер в «Тартюфе» (первый акт, сцена 1-я). Вот какое объяснение дает королю Пето Уден (Oudin) в своих «Курье­зах» («CuriosUez», I640): «Двор короля Пето: здесь все хозяева, дру­гими словами, это место, где все командуют, где не знают различия между хозяевами и слугами (вульг.)». В анонимном «Опыте о посло­вицах» второй половины XVI века имеется следующее пояснение: «Это двор короля Пето, где каждый хозяин».