Файл: Bakhtin.doc

291 10*

торжествует производительная сила. Атмосфера этого центрального акта праздника распространяется на всехи на все; тумаки являются ее излучением. Далее, утопический момент здесь, как и во всех народно-праздничных утопиях, носит абсолютно веселый харак­тер (ведь тумаки легкие, шутливые). Наконец — и это очень важно — утопия здесь хотя и разыгрывается толь­ко, но разыгрывается безвсякойрампы,разыг­рывается в самой жизни. Она, правда, строго ограничена во времени — сроками свадебного пира, но на этот срок никакой рампы нет: нет разделения на участников (ис­полнителей) и зрителей, здесь все — участники. На время отмены обычного миропорядка новый утопиче­ский строй, его сменивший, суверенен и распространяет­ся на всех. Поэтому и сутяги, попавшие на брачный пир случайно, принуждены подчиниться законам утопиче­ского царства и не могут жаловаться на побои. Между игрой-зрелищем и жизнью здесь нет резкой границы: одно переходит в другое. Поэтому де Баше и мог исполь­зовать игровую форму свадебного пира, чтобы всерьез и реально расправиться с ябедниками.

Отсутствие строгой рампы характерно для всех на­родно-праздничных форм. Утопическая правда разыгры­вается в самой жизни. На краткий срок эта правда ста­новится до известной степени реальной силой. Поэтому-то и можно с ее помощью расправиться с заклятыми врагами этой правды, как это и сделали де Баше и мэтр Виллон.

В обстановке «трагического фарса» Виллона мы на­ходим все те же самые моменты, что и в «nopces a mitai-nes» де Баше. Дьяблерия была народно-праздничной площадною частью мистерии. Сама мистерия, конечно, имела рампу; дьяблерия как составная часть мисте­рии ее также имела. Но было в обычае разрешать перед постановкой мистерии — иногда уже за несколь­ко дней — «чертям», то есть участникам дьяблерии в их костюмах, бегать по городу и даже по окрестным деревням. Об этом имеется ряд свидетельств и доку­ментов.

Так, например, в 1500 году в городе Амьене несколь­ко клириков и мирян подали ходатайство разрешить по­становку «мистерии страстей господних», причем они особо ходатайствовали о разрешении «faire courir les personnages des diables». Одна из самых знаменитых и популярных дьяблерии вXVI веке давалась в Шомоне

292

(Chaumont в департаменте Верхней Марны)¹. Дьябле­рия эта составляла часть «Мистерии Иоанна». В опове­щениях о шомонской мистерии всегда особо указыва­лось, что чертям и чертовкам, участвующим в ней, раз­решено в течение нескольких дней до начала мистерии свободно бегать по городу и деревням. Люди, одетые в костюмы чертей, чувствовали себя до известной степе­ни внеобычныхзапретови заражали этим своим особым настроением и тех, кто с ними соприкасал­ся. Вокруг них создаваласьатмосферанеобуз­даннойкарнавальнойсвободы.Считая се­бя вне обычных законов, «черти», будучи в большинстве случаев людьми бедными (отсюда выражение«pauvre diable»), нарушали частенько и права собственности, грабили крестьян и, пользуясь своею ролью, поправляли свои материальные дела. Совершали они и другие бес­чинства. Поэтому часто издавались особые запрещения давать чертям свободу вне их роли.

Но и оставаясь в пределах своей роли, отведенной им в мистерии, черти сохраняли свою глубоко вне-официальнуюприроду.В их роль вводились и брань и непристойности. Они действовали и говорили вопреки официальному христианскому мировоззрению: на то ведь они и были чертями. Они производили на сце­не невероятный шум и крик, особенно если была «боль­шая дьяблерия» (т. е. с участием четырех и больше чер­тей). Отсюда и французское выражение:«faire le diable a quatre». Нужно сказать, что большинство проклятий и ругательств, где фигурирует слово «дьявол», в процес­се своего возникновения или развития были непосред­ственно связаны с мистерийной сценой. В романе Рабле немало таких проклятий и выражений, явно мистерий-ного происхождения:«La grande diablerie a quatre per­sonnages» (кн.I, гл.IV). «Faire d'un diable deux» (кн.Ill, гл.I), «Crioit comme tous les diables» (кн.I, гл.XXIII), «Crient et urlent comme diables» (кн.Ill, гл.XXIII) и такие очень распространенные в языке выражения, как«faire diables», «en diable», «pauvre diable». Эта связь ругательств и проклятий с дьяблерией вполне понятна: они принадлежат к одной и той же сис­теме форм и образов.

Но мистерийный черт не только внеофи-

¹ О шомонской дьяблерии см. работу: Jolibois. La Diablerie de Chaumont, 1838.

293

циальная фигура,— это иамбивалентныйоб­раз, похожий в этом отношении надуракаи шута. Он был представителемумерщвляющейи об­новляющейсилыматериально-телес­ного низа. Образ черта в дьяблериях обычно оформ­лялся по-карнавальному. Мы видим, например, у Рабле, что в качестве вооружений чертей в дьяблерии Виллона фигурирует кухонная утварь (это подтверждается и дру­гими свидетельствами). О. Дризен в своей книге «Про­исхождение Арлекина» (1904) приводит подробное со­поставление дьяблерии с шаривари (по«Roman du Fauvel») и обнаруживает громадное сходство между всеми составляющими их образами. Шаривари также родственно карнавалу¹.

Эти особенности образа черта (и прежде всего — его амбивалентность и его связь с материально-телесным низом) делают вполне понятным превращение чертей в фигуры народной комики. Так, черт Эрлекин (правда, в мистериях мы его не встречаем) превращается в кар­навальную и комедийную фигуру Арлекина. Напомним, что и Пантагрюэль первоначально был мистерийным чертом.

Таким образом, дьяблерия, хотя и была частью ми­стерии, была родственна карнавалу, выходила за рампу, вмешивалась в площадную жизнь, обладала и соответ­ствующими карнавальными правами на вольность и сво­боду.

Именно поэтому дьяблерия, вышедшая на площадь, и позволяет мэтру Виллону безнаказанно расправиться с ризничим Пошеям. Здесь, совершенно так же, как и в доме де Баше, разыгрывание без рампы утопиче­скойсвободыпозволяет расправиться всерьез сврагомэтойсвободы.

Но чем же Пошеям заслужил такую жестокую рас­праву? Можно сказать, что и с точки зрения дионисий-ского культа Пошеям, как враг Диониса, восставший против дионисовых игр (ведь он по п р и н ц и п и а л ь-ным соображениямотказался выдать костюм для театральной постановки), подлежал смерти Пенфея, то есть растерзанию на части вакханками². Но и с точки зрения Рабле, Пошеям был злейшим врагом: он был как раз воплощением того, что Рабле больше всего ненави-

' См.: Driesen Otto. Der Ursprung des Harlekin, 1904. ² В литературе XVI века было распространено карнавально-кухонное выражение «иенфсево рагу».

294

дел,— Пошеям был а г е л а с т о м, то есть челове­ком, неумеющимсмеятьсяивраждеб-н о относящимся к смеху. Правда, Рабле не упот­ребляет здесь прямо этого слова, но поступок По­шеям — типичный поступок агеласта. В этом поступке сказывается отвратительная для Раблетупаяизлобнаяпиететнаясерьезность,боящая­ся сделать священное одеяние предметом зрелища и иг­ры. Пошеям отказалнародномувесельювдаре, в услуге, по принципиальным соображениям: в нем жи­ла древняя церковная вражда к зрелищу, к миму, к сме­ху. Более того, отказал он именно в одежде для переоде­ваний, для маскарада, то есть в конечном счете для об­новления и перерождения. Он — враг обновления и но­вой жизни. Это — старость, которая не хочетродить иумереть,это — отвратительная для Рабле бесплод­ная иупорствующаястарость.Пошеям — враг именно тойплощаднойвеселойправды осменеиобновлении,которая проникала со­бой и образы дьяблерии, задуманной Виллоном. И вот эта правда, ставшая на время силой, и должна была его погубить. Он и погиб чисто карнавальною смертью через разъятие его тела на части.

Образ Пошеям, обрисованный одним его поступком, имеющим символически расширенное значение, вопло­щает для Рабле дух готического века, с его односто­роннейсерьезностью,основанной на страхе и принуждении, с его стремлением воспринимать всёsub specie aeternitatis, то есть под углом зрения вечности, вне реального времени; эта серьезность тяготела к не­подвижной, незыблемой иерархии и не допускала ника­кой смены ролей и обновления. В сущности, от этого готического века с его односторонней окаменевшей серьезностью остались в эпоху Рабле только ризы, год­ные для веселых карнавальных переодеваний. Но эти ризы ревниво оберегались тупыми и мрачно-серьезными ризничими Пошеям. С этими Пошеям и расправляется Рабле, а ризы он все же использует для обновляющего карнавального веселья.

В своемроманеисвоимроманом Раблепоступаетсовершеннотак же, какВиллони как де Баше. Он действует по их методу. Он пользуется народно-праздничной систе­мой образов с ее признанными и веками освященными правами на свободу и вольность, чтобы расправиться

295

всерьез со своим врагом — готическим веком. Это — только веселая игра, и потому она неприкосновенна. Но это игра без рампы. И вот Рабле в атмосфере при­знанной вольности этой игры совершает нападение на основные догматы, таинства, на самое святое святых средневекового мировоззрения.

Нужно признать, что эта «проделка Виллона» Рабле вполне удалась. Несмотря на откровенность своих вы­сказываний, он не только избег костра, но, в сущности, не подвергался даже сколько-нибудь серьезным гонени­ям и неприятностям. Ему приходилось, конечно, прини­мать подчас меры предосторожности, исчезать иногда на некоторое время с горизонта, даже переходить француз­скую границу. Но в обидев все кончалось благополучно и, по-видимому, без особых забот и волнений. За какие сравнительно пустяки, но сказанные без смеха, погиб на костре бывший друг Рабле — Этьен Доле. Он не владел методом де Баше и Виллона.

Рабле подвергался нападкам агеластов, то есть лю­дей, не признававших особых прав за смехом. Все его книги были осуждены Сорбонной (что, впрочем, ни­сколько не мешало их распространению и переизда­нию) ; в конце жизни он подвергся очень жестокому нападению монаха Пюи-Эрбо; с протестантской стороны он подвергался нападкам Кальвина; но голоса всех этих агеластов остались одинокими; карнавальные права сме­ха оказались сильнее¹. Проделка Виллона, повторяем, Рабле вполне удалась.

Но использование системы народно-праздничных форм и образов нельзя понимать как внешний и механи­ческий прием защиты от цензуры, как поневоле усвоен­ный «эзоповский язык». Ведь народ тысячелетиями пользовался правами и вольностями праздничных сме-ховых образов, чтобы воплощать в них свой глубочай­ший критицизм, свое недоверие к официальной правде и свои лучшие чаяния и стремления. Можно сказать, что свобода была не столько внешним правом,сколькосамимвнутреннимсо­держаниемэтихобразов.Это был тысячеле­тиями слагавшийся язык«бесстрашнойречи»,

¹ Державшаяся до последнего времени легенда о жестоких гоне­ниях, которым Рабле якобы подвергся перед самою смертью, совершен­но развеяна Абелем Лефраном. Рабле умер, по-видимому, вполне спо­койно, не потеряв ни покровительства двора, ни поддержки своих высо­копоставленных друзей.

296

речи без лазеек и умолчаний о мире и о власти. Впол­не понятно, что этот бесстрашный и свободный язык образов давал и богатейшееположитель­ноесодержаниедля нового мировоззрения.

Де Баше использовал традиционную форму «nopces a mitaines» не только для того, чтобы просто сделать избиение ябедников безнаказанным. Мы видели, что это избиение совершалось какторжественныйоб­ряд, как выдержанное'и осмысленное во всех деталях смеховое действо. Этобылоизбиениеболь­шогостиля.Удары, сыпавшиеся на кляузников, бы­ли зиждительными свадебными ударами; они сыпались на старый мир (ябедники были его представителями) и одновременно помогали зачатию и рождению нового мира. Внешняя свобода и безнаказанность неотделимы и от внутреннего положительного смысла этих форм, от их миросозерцательного значения.

Такой же характер носило и карнавальное растерза­ние Пошеям. Оно также было выдержано в большом сти­ле и осмыслено во всех деталях. Пошеям был предста­вителем старого мира, и его растерзание было положи­тельно оформлено. Свобода и безнаказанность и здесь неотделимы от положительного содержания всех обра­зов и форм этого эпизода.

Карнавальное оформление расправы со старым ми­ром не должно вызывать нашего изумления. Даже боль­шие экономические и социально-политические иереворо ты тех э п о х не могли не подвергаться известному карнавальномуосознанию и оформлению. Я кос­нусь двух общеизвестных явлений из русской истории. Иван Грозный, борясь с удельным феодализмом, с древ­ней удельно-вотчинной правдой и святостью, ломая ста­рые государственно-политические, социальные и в изве­стной мере моральные устои, не мог не подвергнуться существенному влиянию народно-праздничных площад­ных форм, форм осмеяния старой правды и старой вла­сти со всей их системой травестий (маскарадных пере­одеваний), иерархических перестановок (выворачива­ний наизнанку), развенчаний и снижений.

Не порывая со звоЖм кшюколов, Грозный не мог обойтись и без звона шутовских бубенчиков; даже во внешней стороне организации опричнины были элемен­ты карнавальных форм (вплоть до такого, например, карнавального атрибута, как метла),внутренний же быт опричнины (ее жизнь и пиры в Александровской

297

слободе) носил резко выраженный карнавальный и по-площадному экстерриториальный характер. Позже, в пе­риод стабилизации, опричнина не только была ликвиди­рована и дезавуирована, но проводилась борьба с самым духом ее, враждебным всякой стабилизации.