Файл: Bakhtin.doc

За елейной серьезностью всех высоких и официаль­ных жанров Рабле видел уходящую власть и уходящую истину прошлого: Пикрохолей, Анархов, Ианотусов, Пошеям, сутяг и ябедников, клеветников, палачей, вся­кого рода агеластов, каннибалов (которые вместо смеха лаяли), мизантропов, лицемеров, ханжей и т. и. Для него серьезность была либо тоном уходящей истины и обре­ченной силы, либо тоном слабого и запуганного всяче-

314

скими страхами человека. Между тем гротескный симпо-сион, народно-праздничные карнавальные пиршествен­ные образы и отчасти «застольные беседы» древних да­вали ему смех, тон, словарь, целую систему образов, вы­ражающих его новое понимание истины. Пир и пир­шественные образы были наиболее благоприятной сре­дой для абсолютно бесстрашной и веселой истины. X л е б и вино (побежденный трудом и борьбою мир)разгоняютвсякийстрахи освобожда­ютслово.Веселая, торжествующая встреча с миром в акте еды и питья человека-победителя, поглощающего мир, а не поглощаемого им, была глубоко созвучна са­мому существу раблезианского мировоззрения. Эта побе­да над миром в акте еды была конкретной, осязательной и материально-телесной; ощущался самый вкус побеж­денного мира. Мир кормит и будет кормить человечест­во. Притом в этом образе победы над миром не было ни грана мистики, ни грана отвлеченно-идеалистической сублимации.

Такой образ материализует истину, не позволяет ей оторваться от земли, но в то же время сохраняет ее универсалистичность и космичность. Темы и образы «за­стольных бесед» — это всегда «высокие материи» и «глубокие вопросы»,— но они в той или иной форме развенчиваются и обновляются в материально-телес­ном плане: «застольные беседы» освобождены от требования соблюдать иерархические дистанции меж­ду вещами и ценностями, они свободно смешивают профанное со священным, высокое с низким, духов­ное с материальным; для них не существует мезаль­янсов.

Подчеркнем в приведенном отрывке противопостав­ление вина елею. Елей, как мы уже сказали,— символ официальной пиететной серьезности, «благоговения и страха божия». Вино освобождает от страха и благого­вения. «Истина в вине» — свободная и бесстрашная истина.

Необходимо отметить еще один существенный мо­мент: особую связь пиршественного слова с буду­щим и с п р о с л а в л с н и е м - о с м е я и и'е м. Этот момент до сих пор еще жив в банкетных речах и тостах. На пиру слово принадлежит как бы самому времени, убивающему и рождающему в одном и том же акте; по­тому это слово двусмысленно и амбивалентно. Даже в на­иболее строгой и скованной форме симпосиона — у Пла

315

тона и Ксенофонта — хвала сохраняет амбивалентность, включает в себя брань (хотя и смягченную): в прослав­лении Сократа можно говорить о его безобразной наруж­ности, а сам Сократ может прославлять себя (у Ксено­фонта) как сводника. Старость и юность, красота и безо­бразие, смерть и роды сливаются здесь часто в одномдвуликом образе. Но праздничный голос вре­менипреждевсегоговорито будущем. Момент пиршественного торжества неизбежно прини­мает форму предвосхищения лучшего будущего. Это придает особый характер пиршественному слову, осво­божденному от оков прошлого и настоящего. В «Гиппо-кратовом сборнике» есть трактат «О ветрах» (отлично известный Рабле); здесь дается такое пиршественное определение опьянению: «Так же точно и в опьянении: вследствие внезапного увеличения крови изменяются души и находящиеся в них мысли, и люди, забывшие настоящие злополучия, воспринимают надежды на бу­дущие блага». Но эта утопичность пиршественного сло­ва, живая еще и сегодня в банкетных речах и тостах, не отрывается от земли: будущее торжество человека дает­ся в материально-телесных образах изобилия и обновле­ния человека.

* * *

Значение и функции пиршественных образов в рома­не Рабле становятся яснее на фоне гротескной традиции симпосиона. Проследим основные явления этой тра­диции.

Гротескную традицию открывает знаменитая «Соепа Cypriani», то есть «Вечеря Киприана». История созда­ния этого своеобразного произведения остается пробле­матической. К св. Киприану, карфагенскому епископу (умер в 258 г.), в творения которого «Соепа» обычно включалась, она, безусловно, не имеет никакого отноше­ния. Установить время ее возникновения не представ­ляется возможным. Это время надает где-то междуV и УШвеками. Не ясна и та непосредственная и созна­тельная цель, которую ставил себе автор «Соепа». Одни исследователи (например, Н.Brewer) утверждают, что автор преследовал чисто дидактические, даже мнемони­ческие цели: закрепить в памяти учеников и верую­щих имена и события Священного писания; другие(La-

316

potre) усматривали здесь пародию на «Пир» в честь богини Цереры Юлиана Отступника; наконец, не­которые(P. Lehmann и др.) видят в ней пародийное развитие проповеди веронского епископа Зенона. Об этой проповеди необходимо сказать несколько слов.

Веронский епископ Зенон составил своеобразную проповедь. По-видимому, он ставил себе целью несколь­ко облагородить те буйные и не совсем христианские пиршества, которым предавалась его паства в пасхаль­ные праздники. Для этой цели Зенон сделал выборку из Библии и из Евангелия всех тех мест, в которых го­ворится о еде и питье лиц священной истории, то есть другими словами — он произвел выборку из Священного писания всех пиршественных образов. Получилось свое­го рода обновление священного в материально-телесном плане. В проповеди этой есть элемент «risus paschalis», то есть того смеха и вольных шуток, которые, по древ­ней традиции, разрешались на пасху в церковных про­поведях.

«Вечеря Киприана» по своему содержанию действи­тельно напоминает проповедь Зенона, но она идет го­раздо дальше ее. Автор «Вечери» делает грандиозную выборку не только всех пиршественных, но и вообще всех праздничныхобразов из Библии и Еванге­лия. Он объединяет все эти образы в грандиозную и пол­ную движения и жизни картину пира с исключительной карнавальной, точнее говоря, сатурналиевой свободой (связь «Вечери» с сатурналиями признается почти все­ми исследователями). За основу взята евангельская притча о короле, который праздновал свадьбу своего сына (Матфей,XXII, 1 — 14). На грандиозном пиру сходятся, как сотрапезники, все действующие лица Вет­хого и Нового завета — от Адама и Евы до Христа. На пиру они занимают место согласно Священному пи­санию, которое используется при этом самым причудли­вым образом: Адам садится посередине, Ева садится на фиговый листок, Каин на плуг, Авель на кувшин с мо­локом, Ной на ковчег, Авессалом на ветви, Иуда на де­нежный ящик и т. п. Подаваемые участникам пира блю­да и напитки подобраны по тому же принципу: Христу, например, подается изюмное вино, так как оно называет­ся«passus», Христос же претерпел«passio» (т. е. страс­ти). По тому же гротескному принципу построены и все остальные моменты пира. После еды (т. е. первой части

317

античного пира) Пилат приносит воду для мытья рук, Марфа, конечно, прислуживает за столом, Давид играет на арфе, Иродиада пляшет, Иуда раздает всем поцелуи, Ной, конечно, совершенно пьян, Петру (после пира) не дает заснуть петух и т. п. На другой день после пира все приносят хозяину подарки: Авраам барана, Моисей две скрижали, Христос ягненка и т. п. Затем вводится мотив кражи: обнаруживается, что во время пира многое было украдено; начинаются поиски украденных вещей, при­чем всех гостей третируют как воров, но затем во искуп­ление всеобщей вины убивают одну Агарь и торжествен­но ее погребают. Таковы основные моменты построе­ния и содержания «Вечери Киприана», открывающей литературную пиршественную традицию средних

веков.

«Вечеря» — абсолютно свободная игра со всеми свя­щенными лицами, вещами, мотивами и символами Биб­лии и Евангелия. Автор этой игры ни перед чем не оста­навливается. Страдания Христа по чисто словесному сходству влекут для него необходимость пить изюмное вино; все священные лица оказываются ворами и т. п. Причудливость соседств и неожиданность сочетаний священных образов поразительны; с подобными мезаль­янсами может соперничать только Рабле. Все Священ­ное писание здесь закружилось в каком-то шутовском хороводе. Страсти бога, Ноев ковчег, фиговый листок Евы, иудин поцелуй и т. п.— превратилось в веселые подробности сатурналиева пира. Право на эту исклю­чительную вольность дали автору «Вечери» избранные им, как исходный пункт, пиршественные образы. Эти об­разы, однажды избранные, создали атмосферу для абсо­лютно вольной игры. Материально-телесный характер пиршественных образов позволил втянуть в эту игру почти все содержание Священного писания, позволил развенчать и одновременно обновить его (в этом обнов­ленном виде библейские образы действительно отлично запоминаются). Пир обладалмогущест­вомосвобождатьсловоот оков благо­говенияистрахабожия.Все становилось до­ступным игре и веселью.

Подчеркнем одну особенность «Вечери»: на пире сходятся лица из различнейших эпох священной исто­рии, происходит как бы собирание всей истории в лице ее представителей вокруг пиршественного стола. Пир приобретает грандиознейший мировой характер. Под-

зи

черкнем также появление темы воровства, пародийной искупительной жертвы (Агарь) и пародийных похо­рон,— все это тесно переплетается с пиршествен­ными образами и в последующих веках неоднократ­но возвращается в традиции гротескного симпо-сиона.

«Вечеря Киприана», начиная с IX века (в этом веке произошло ее возрождение), пользовалась громадным успехом и распространением как в первоначальной ре­дакции, так и в различных переделках. До нас дошли три таких переделки: знаменитого фульдского аббата Рабана Мавра (855), дьякона Иоанна (877) и, наконец, Ацелина из Реймса (началоXI века).

Рабан Мавр был весьма строгим и ортодоксальным церковником; тем не менее он не увидел в «Вечери» ни­чего кощунственного; он сделал сокращенную редакцию «Вечери» и посвятил ее Лотарю II. В своем посвящении он полагает, что «Вечеря» может послужить королю «занимательным» чтением —«ad jocunditatem». Рим­ский дьякон Иоанн переработал текст «Вечери» в сти­хотворную форму (старая «Вечеря» —прозаическая), присоединил к ней пролог и эпилог. Из пролога видно, что произведение Иоанна предназначалось для исполне­ния нашкольномпраздникево время п а с-хальныхрекреаций,а из эпилога явствует, что «Вечеря» имела большой успех запиршествен­нымстоломкороля Карла Лысого. Эти факты очень характерны: они свидетельствуют о том, насколько вIX веке были священны права и вольностирекреа­ций и пира. Праздничный пир для Рабана Мавра (и для других представителей его времени) оправдывал такую игру священными предметами, которая в других условиях представлялась бы чудовищным кощун­ством.

Рукописи «Вечери» очень многочисленны во все по­следующие века, что свидетельствует о громадном влия­нии этого средневекового симпосиона. Характерно, что исторический универсализм «Соепа» и некоторые дру­гие ее особенности повторяются в самом грандиозном пиршественном произведении XVI века — в «Средстве добиться успеха в жизни», а также и в «Сне Пантагрюэ­ля»¹. «Сон Пантагрюэля» написан под влиянием Рабле, но он, в свою очередь, определил основной

¹ D'Issoudun Franfois Habert. Le songe de Pantagruel.

319

комплекс мотивов «Третьей книги» раблезианского романа.

Следующее произведение средневековой пиршест­венной традиции, на котором мы остановимся, относится к X веку. В так называемой «Кембриджской песенной рукописи» есть стихотворное произведение, в котором рассказывается, как некий плут является к майнцкому архиепископу Герингеру и клянется ему в том, что ему удалось, побывать в аду и на небе¹. Христос, по его рассказу, на небепирует,причемповарому него служит апостол Петр, авиночерпием— Иоанн Креститель. Плуту удалось украсть с пиршественного стола кусок легкого, который он съел. Епископ Герингер налагает на него за это небесное воровство наказание. Это небольшое произведение очень характерно для сред­невековой пиршественной традиции: здесь травестиру-ется тайная вечеря; образ пира позволяет перевести ее в материально-телесный план, ввести реальные кухонные детали, превратить апостола Петра в по­вара и т. п.

В XI —XII веках средневековая пиршественная тра­диция осложняется появлением в ней сатирического мо­мента. В этом отношении очень показательно произве­дениеXI века, называвшееся «Трактат Гарсии из Толе­до». Здесь изображается непрерывный пир римской ку­рии — папы и кардиналов. Сам папа пьет из большого золотого бокала; его мучает неутолимая жажда, он пьет за всех и за все: за искупление душ, за больных, за хороший урожай, за мир, за плавающих и путешест­вующих и т.д. (Здесь имеются элементы пародии на ектенью.) От него не отстают и кардиналы. Описа­ние этого непрерывного пира, жажды и жадности папы и кардиналов полно резких преувеличений и длиннейших перечислений-номинаций хвалебно-бран­ного (т. е. амбивалентного) характера. Как обра­зец гротескной сатиры это произведение обычно сопоставляется с раблезианским романом. Непомер­ный аппетит папы принимает здесь космические раз­меры.

«Трактат Гарсии» имеет совершенно открытую са­тирическую направленность против подкупности, жад-

¹ Это «комическое загробное видение» кембриджских песен опубликовано в «The Cambridge sings, edited by Karl Breul». Cambrid­ge, 1915, с 59-85.

320

ности и разложения римской курии. Преувеличенные почти до космических масштабов пиршественные обра­зы имеют здесь, как может показаться, чисто отрица­тельное значение: это— «преувеличение недолжного». Дело, однако, гораздо сложнее. Пиршественные образы, как и все народно-праздничные образы, амбивалентны. Здесь они действительно поставлены на службу узко­сатирической, следовательно, отрицательной тенденции; но, служа ей, эти образы сохраняют и свою положитель­ную природу. Она-то и порождает преувеличения, хотя эти последние и используются сатирически. Отрицание здесь не переходит на самую материю образов — на вино, на еду, на обилие. Самая материя образов оста­ется положительной. В произведении этом нет серьезной и последовательной аскетической тенденции. Там, где такая тенденция есть (например, очень часто в протестантской сатире второй половины XVI века), материально-телесные образы неизбежно увядают, подаются сухо и скупо, преувеличения становятся абстрактными. В разбираемом произведении этого нет. Привлеченные в сатирических целях образы продолжают жить пиршественною жизнью. Они не исчерпываются той тенденцией, которой служат. И это нисколько не идет в ущерб сатире: автор ее весьма эффективно обличает курию, но в то же время он искренне находится во власти положительной силы своих пиршественных образов. Эти образы созда­ют вольную атмосферу, позволяющую автору паро­дийно травестировать литургические и евангельские тексты.