Файл: Bakhtin.doc

Явление раздвоения традиционного (чаще всего на­родно-праздничного) образа очень распространено во всей мировой литературе. Общая формула этого явле­ния такова: образ, сложившийся и развивавшийся в ус­ловиях гротескной концепции тела, то есть тела кол­лективногои всенародного, применяется к частно-бытовойтелеснойжизниклассо­вого человека. В фольклорепируетнароди егопредставители— заместители (богатыри, великаны) — здесь же пируют папы и кардиналы. Пи­руют они по-богатырски, но они вовсе не богатыри. Они пируют не от лица народа, а за счет народа и в ущерб ему. Там, где образ прямо или косвенно заимствован у фольклора, а применяется к характеристике жизни классовых, ненародных групп, там неизбежно возника-

321

11-205

и с перебоями, ибо эти образы оторваны от того, что оправдывало их рост и их чрезмерность, что связывало их с народным изобилием. Пиршественное торжество «некоего аббата» — краденое торжество, ибо оно ничего не завершает. Положительный образ «пира на весь мир» и отрицательный образ паразитического обжорства сли­лись здесь в одно внутренне противоречивое перебойное целое.

Совершенно аналогично построено другое произведе­ние того же сборника «Апокалипсис Голиаса». Но здесь подчеркивается, что аббат, пьющий доброе вино, своим монахам оставляет плохое. Мы слышим здесь про­тестующий голос брата Жана, обвиняющего своего аб­бата в том, что пить доброе вино он любит, а органи­зовать борьбу за монастырский виноградник не хочет и боится.

В латинской рекреативной литературе XII иXIII ве­ков пиршественные образы, а также и образы, связан­ные с производительной силой, обычно сосредоточивают­ся вокруг фигуры монаха — пьяницы, обжоры и сладо­страстника. Образ такого монаха довольно сложный и перебойный. Во-первых, как излишне преданный мате­риально-телесной жизни, он оказывается в резком про­тиворечии с тем аскетическим идеалом, которому он, как монах, служит. Во-вторых, его чрезмерное обжорст­во есть паразитизм неработающего тунеядца. Но вместе с тем он оказывается для авторов этих произведений носителем положительного «скоромного» начала — еды, питья, производительной силы, веселья. Авторы этих историй дают в своем образе все три момента одновре­менно: нельзя сказать, где кончается хвала и где начи­нается порицание. Авторы менее всего проникнуты аскетическим идеалом. Акцент почти всегда падает именно на скоромный момент этих историй. Мы слы­шим голос демократического клирика, пытающегося прославить материально-телесные ценности, оставаясь

противоречили друг другу. Итальянские ученые Ф. Нери и Ф. Эрмини доказали существование особого «Голиафова цикла». Библейский ве­ликан Голиаф еще блаженным Августином и Бедой противополагался христианству как некое воплощение антихристианского начала. Во­круг образа Голиафа стали слагаться легенды и песни об его исклю­чительном обжорстве и пьянстве. Это имя, по-видимому, вытеснило ряд местных фольклорных имен великанов, воплощавших гротеск­ное тело.

в то же время в рамках церковной системы миро­воззрения. Произведения эти, конечно, были свя­заны с рекреациями, с праздничным весельем, с жир­ными днями и с разрешенными в эти дни воль­ностями.

Остановимся на одной истории этого рода, пользо­вавшейся большой популярностью. Содержание ее чрез­вычайно просто: один монах проводил ночи с замужней женщиной, пока однажды его не поймал муж этой жен­щины и не кастрировал его. Сочувствие авторов этой истории скорей на стороне монаха, чем мужа. При ха­рактеристике (иронической) «целомудрия» героини обычно указывается такое число ее любовников, которое превосходит всякое вероятие. По существу эта история есть не что иное, как «трагический фарс о гибели мона­шеского фалла». О популярности истории свидетельст­вует большое количество дошедших до нас рукописей ее, начиная с XIII века. В ряде рукописей она дается в форме «веселой проповеди», а вXV веке ей придава­ли даже форму «страстей». Так, в парижском кодексе она названа«Passio cuiusdem monachi». Оформлена она здесь как евангельское чтение и начинается словами: «Во время оно...» По существу это действительно «кар­навальные страсти».

Одной из распространеннейших тем латинской ре­креативной литературы в XII иXIII веках была тема о преимуществах в любовных делах клирика над рыца­рем. От второй половиныXII века дошло, например, произведение «Любовный собор в Ремиремонте», где изображается собор женщин. В речах участниц этого собора и восхваляются преимущества клириков над ры­царями в любовных делах. Аналогичны по тематике многочисленные произведенияXIII века, изображаю­щие соборы и синоды духовенства, собранные для защиты права клириков иметь жен и наложниц (кон-кубин). Это право доказывалось путем ряда паро­дийных ссылок на Евангелие и другие священные тексты'.

Во всех этих произведениях фигура клирика или мо­наха становится противоречивой носительницей произ­водительной мощи и материально-телесного избытка.

¹ Спор клирика с рыцарем разрабатывали и произведения на вуль­гарных языках (см. кн.: Oulmont Ch. Les debats du clerc et du chevalier. Paris, 1911).

324

325

Подготовляется образ брата Жана и отчасти образ Панурга. Но мы отклонились от собственно пиршест­венных образов.

В ту же эпоху средневековая пиршественная тради­ция развивается еще по двум линиям: в пародийных мессах пьяниц и в латинской лирике вагантов. Эти явле­ния хорошо известны и не нуждаются в подробном рас­смотрении. Рядом с пародийными мессами пьяниц ( «Missa de potatoribus» или«Potatorum missa» ) сущест­вовали и мессы игроков(«Officium lusorum»), а иногда оба момента — вино и игра — объединялись в одной мессе. Мессы эти иногда довольно строго придерживают­ся текста подлинных церковных месс. Образы вина и пьянства почти вовсе лишены здесь амбивалентности. По своему характеру эти произведения приближают­ся к поверхностным формальным пародийным тра-вестиям нового времени. В поэзии вагантов образы вина, еды, любви и игры обнаруживают свою связь с народно-праздничными формами. Есть здесь и влия­ние античной традиции застольных песен. Но в об­щем пиршественные образы в поэзии вагантов всту­пают в новую линию индивидуально-лирического раз­вития.

Такова пиршественная традиция в латинской рекреа­тивно-праздничной литературе средневековья. Влияние этой традиции на Рабле не подлежит, конечно, никако­му сомнению. Произведения этой традиции, кроме того, имеют громадное освещающее значение, как явления родственные и параллельные.

Каковы же функции пиршественных образов в оха рактеризованной нами средневековой традиции?

Повсюду здесь — от «Вечери Киприана» и пропове­ди Зенона и до поздних сатир и пародий XV иXVI ве­ков — пиршественные образыосвобождаютс л о -в о, задают бесстрашный и свободный тон всему произ­ведению. В средневековом симпосионе, в отличие от ан­тичного, в большинстве случаев нет философских речей и споров. Но всё произведение в целом, вся его словес­ная масса, проникнуто пиршественным духом. С в о-боднаяиграсо священным— вот основное содержание средневекового симпосиона. Но это не ни­гилизм и не примитивное удовольствие от снижения высокого. Мы не поймем духа гротескного симпосио­на, если не будем учитывать глубоко положительногомомента победного торжества, присущего вся-

326

кому пиршественному образу фольклорного происхож­дения. Сознание своей чисто человеческой материально-телеснойсилыпроникает гротескный симпосион.Человекнебоитсями­ра, он егопобедил,и он еговкушает. В атмосфере этого победного вкушения мир выглядит по-новому — как изобильная жатва, как избы­точный приплод. Рассеиваются все мистические страхи (призраки на пиру являются только узурпаторам и представителям старого умирающего мира). Пиршест­венное слово одновременно и универсалистично и мате­риалистично. Поэтому гротескный симпосион пародий­но травестирует и снижает всякую чисто идеаль­ную, мистическую и аскетическую победу над ми­ром (т. е. победу отвлеченного духа). В средневековом гротескном симпосионе почти всегда есть элементы пародийной травестии тайной вечери. Эти черты гро­тескного симпосиона сохраняются даже там, где он максимально подчинен узкосатирическим тенден­циям.

О том, как велика была способность еды и питья освобождать слово, свидетельствует вторжение в язык клириков и школяров громадного количества речевых, «разговорных», пародийных травестии священных тек­стов, связанных с едою и питьем. Такие разговорные травестии священного слова употреблялись при всякой бытовой пирушке. Вывернутые наизнанку и сниженные священные тексты, литургические слова, отрывки мо­литв и т. п. сопровождали буквально каждую рюмку, каждый проглоченный кусок. В романе Рабле об этом ярко свидетельствует речь брата Жана, но в особенности «беседы во хмелю». Мы приводили уже и соответствую­щее свидетельство Анри Этьена. Все эти бытовые за­стольные травестии (они живы еще и сейчас) — на­следие средневековья: все это — осколки гротескного симпосиона.

Некоторые современники Рабле — Кальвин, Шарль де Сент-Март, Вультеус и др.— прямо связывают атеи­стические и материалистические течения и настроения своего времени с застольной атмосферой; они характери­зуют эти течения как своего рода «застольный либертинизм».

Этот «застольный либертинизм» в средние века и в эпоху Рабле носил демократический характер. Такова была еще в значительной мере и его английская разно-

327

видность эпохи Шекспира — застольный либертинизм кружка Неша и Роберта Грина; во Франции к нему близки поэты-либертины: Сент-Аман, Теофиль де Вио, д'Ассуси. В дальнейшем эта застольная традиция при­нимает формы аристократического атеизма и материа­лизма, ярким выражением которого во Франции были вXVII веке пиршественные оргии круга Ван-домов.

Роль освобожденного от страха и благоговения пир­шественногослова нельзя недооценивать ни в ис­тории литературы, ни в истории материалистической мысли.

Мы проследили только латинскую линию средневе­кового симпосиона. Но пиршественные образы играли большую роль и в средневековой литературе на народ­ных языках, и в устной народной традиции. Очень ве­лико значение пиршественных образов во всех легендах о великанах (например, в устной традиции легенд о Гаргантюа и в народной книге о нем, послужившей не­посредственным источником Рабле). Существовал очень популярный цикл легенд, связанных с утопической стра­ной обжорства и безделья (например, фабльо «Pays de cocagne»)¹. Отражения подобных легенд мы находим в ряде памятников средневековой литературы. Например, в романе «Окассен и Николет» изображается страна «Торлор». Страна эта — «мир наизнанку». Король здесь рожает, а королева ведет войну. Война эта носит чисто карнавальный характер: дерутся с помощью сыров, пе­ченых яблок и грибов (рожающий король и война съест­ными продуктами — типичные народно-праздничные образы). В романе «Гюон Бордоский» изображается страна, где хлеб родится в изобилии и никому не при­надлежит. В книге под названием «Путешествие и пла­вание Панурга, ученика Пантагрюэля, на неведомые и чудесные острова»²(1537) описывается утопическая страна, где горы из масла и муки, реки из молока, го­рячие пирожки растут, как грибы, прямо из земли и т. п.

¹ Опубликовано в «Recueil» Мёоп'а, t. IV, р. 175.

² При жизни Рабле эта книга переиздавалась семь раз, в том числе и под другими названиями. Написанная под влиянием первых двух книг романа Рабле, книга эта, в свою очередь, была использована Рабле для его четвертой книги (эпизод колбасной войны и эпизод с ве­ ликаном Бренгнарийлем).

328

Отражение этого круга легенд мы находим у Рабле в эпизодах пребывания Алькофрибаса во рту Пантагрю­эля (мотив платы за спасенье) и в эпизоде колбасной

войны¹.

Пиршественные образы играют ведущую роль и в разработке популярнейшей в средние века темы «Спора поста с масленицей» (La Dispute des Gras et des Maig-res). Тема эта трактовалась очень часто и различней­шим образом². Эту тему развивает и Рабле в своем пере­числении постных и скоромных («жирных») блюд, подносимых гастролятрами своему богу, и в эпизоде колбасной войны. Источником Рабле послужила поэма концаXIII века — «Сражение Поста с Мясо­едом» (в концеXV века эта поэма была уже использова­на Молине в его «Прениях Рыбы с Мясом»). В поэ­меXIII века изображается борьба двух великих вла­стителей: один воплощает воздержание, другой — скоромную пищу. Изображается армия «Мясоеда», состоящая из сосисок, колбас и т. п.; фигурируют, как участники битвы, свежие сыры, масло, сливки и т. д.

Отметим наконец существенное значение пиршест­венных образов в соти, фарсах и во всех формах пло­щадной народной комики. Известно, что националь­ные шутовские фигуры заимствовали даже свои име­на у национальных блюд (Ганс Вурст, Пиккельге-ринг и др.).

В XVI веке существовал фарс «Живые мертвецы». Он ставился при дворе КарлаIX. Вот его содержание: один адвокат заболел душевным расстройством и вооб­разил себя умершим; он перестал есть и пить и лежал неподвижно па своей постели. Один родственник, чтобы

Ганс Сакс в своей «Schlaraffenland» изображает страну, где почитается безделье, лень и обжорство; кто преуспевает в безделье и обжорстве, того здесь еще награждают; кто сражается с ли­верными колбасами, того посвящают в рыцари; за спанье здесь платят деньги и т. п. Мы видим здесь параллельные образы к Раб­ле: к эпизоду колбасной войны и к эпизоду пребывания Алькофрибаса во рту Пантагрюэля. Но у Ганса Сакса силен морализующий оттенок, совершенно чуждый Рабле.

² Она была еще совершенно жива в XVI веке, о чем свидетель­ствуют картины художника Питера Брейгеля Старшего: два эстам­па — «Скоромная кухня» и «Постная кухня», этюд «Бой между Мас­леницей и Постом» и, наконец, «Турнир между Постом и Карнава­лом»; все эти произведения выполнены художником около 1560 г.