Файл: Bakhtin.doc

Но это понимание современников было наивным и стихийным. То, что для XVIIи последующих веков стало вопросом, то для них было чем-то само собою раз­умеющимся. Поэтому понимание современников не мо­жет нам дать ответа нанашивопросы о Рабле, так как этих вопросов для них еще не существовало.

В то же время уже у первых подражателей Рабле мы наблюдаем и начало процесса разложения раблези­ анского стиля. Например, у Деперье и особенно у Ноэ­ ля дю Файля раблезианские образы мельчают и смяг­ чаются, начинают приобретать характер жанра и быта. Их универсализм резко ослабляется. Другая сторона этого процесса перерождения начинает обнаруживаться там, где образы раблезианского типа начинают служить целям сатиры. В этом случае происходит ослабление по­ ложительного полюса амбивалентных образов. Там, где гротеск становится на службу отвлеченной тенденции, его природа неизбежно извращается. Ведь сущность? гротеска именно в том, чтобы выразить противоречи­ вую и двуликую полноту жизни, включающую в себя отрицание и уничтожение (смерть старого) как не­ обходимыймомент, неотделимый отутвержде­ ния, от рождения нового и лучшего. При этом самый материально-телесный субстрат гротескного образа- (еда, вино, производительная сила, органы тела) носит глубоко положительный характер. Материально-телес­ ное начало торжествует, ибо в итоге всегда оказывается ( избыток, прирост. Эту природу гротескного образа от­ влеченная тенденция неизбежно искажает. Она перено­ сит центр тяжести на отвлеченно-смысловое, «мораль­ ное» содержание образа. Более того, материальный субстрат образа тенденция подчиняет отрицательному моменту: преувеличение становится карикатурой. На­ чало этого процесса мы находим уже в ранней проте­ стантской сатире, затем и в «Менипповой сатире», ко­ торую мы упоминали. Но здесь этот процесс лишь в самом его начале. Гротескные образы, поставленные на службу отвлеченной тенденции, здесь еще слишком сильны: они сохраняют свою природу и продолжают развивать присущую им логику независимо от тен­ денций автора и часто вопреки им.

Очень характерным документом этого процесса яв­ляется и свободный перевод «Гаргантюа» на немецкий

язык Фишартом под гротескным названием: «Affente-urlicheundUngeheurlicheGeschichtklitterung» (1575).

Фишарт — протестант и моралист; его литературное творчество было связано с «гробианизмом». По своим источникам немецкий гробианизм — явление, родствен- / ное Рабле: образы материально-телесной жизни гроби- ^fa анцы унаследовали у гротескного реализма, они нахо­дились и под непосредственным влиянием народно-праздничных карнавальных форм. Отсюда резкий ги­перболизм материально-телесных образов, в особенно­сти образов еды и питья. И в гротескном реализме, й в народно-праздничных формах преувеличения но­сили положительный характер; таковы, например, те грандиозные колбасы, которые несли десятки человек во время нюрнбергских карнаваловXVIиXVIIвеков. Но морально-политическая тенденция гробианистов (Дедекинда, Шейдта, Фишарта) придает этим образам отрицательное значение чего-то недолжного. В преди­словии к своему «Гробианусу» Дедекинд¹ссылается на лакедемонян, которые показывали своим детям пьяных рабов, чтобы отвратить их от пьянства; этой же цели устрашения должны служить и созданные им образы святого Гробиануса и гробианцев. Положитель­ная природа образа подчинена, следовательно, отри­цательной цели сатирического осмеяния и морального осуждения. Дается эта сатира с точки зрения бюргера и протестанта, и направлена она против феодального дворянства (юнкерства), погрязшего в праздности,.об­жорстве, пьянстве и разврате. Именно эта гробианисти-ческая точка зрения (под влиянием Шейдта) частично легла в основу фишартовского вольного перевода «Гар­гантюа»².

Но, несмотря на эту довольно примитивную тен­денцию Фишарта, раблезианские образы в его вольном переводе продолжают жить своею исконного жизнью, чуждой этой тенденции. По сравнению с Рабле гипер­болизм материально-телесных образов (особенно обра-

' Дедекинд. Grobianus et Grobiana Libri tres (первое изд. 1549, второе — 1552). Книгу Дедекинда перевел на немецкий язык учитель и родственник Фишарта Каспар Шейдт.

² Мы говорим «частично», потому что в своем переводе романа Рабле Фишарт все же не был до конца гробианистом. Резкую, но спра­ведливую характеристику гробианской литературы XVI века дал К. Маркс. См.: Маркс К. Морализирующая критика и критизирую-щая мораль.— Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 4, с. 291 — 295.

74

75

зов еды и питья) даже еще усилен. Внутренняя логика всех этих преувеличений, как и у Рабле,— логика роста, плодородия, бьющего через край избытка. Все образы раскрывают здесь тот же поглощающий и рож­дающий низ. Также сохраняется и особыйпразд­ничныйхарактер материально-телесного начала. Отвлеченная тенденция не проникает в глубь образа и не становится действительным организующим нача­лом его. Также и смех не превращается еще до конца * в голое осмеяние: он еще носит достаточно целостный характер, относится ковсемужизненному процессу, "к обоим его полюсам, в нем еще звучат торжествующие тона рождения и обновления. Таким образом, в фишар-товском переводе отвлеченная тенденция не стала еще полным хозяином всех образов. Но все же она уже вошла в произведение и до известной степени превра­тила его образы в какой-то развлекательный придаток к отвлеченно-моральной проповеди. Этот процесс пере­осмысления смеха мог завершиться лишь позднее, при­том в тесной связи с установлением иерархии жанров и места смеха в этой иерархии.

* * *

Уже Ронсар и Плеяда были убеждены в существо­вании иерархиижанров.Эта идея, в основном заимствованная у античности, но переработанная на французской почве, могла укорениться, конечно, далеко не сразу. Плеяда была еще в этих вопросах очень ли­беральна и демократична. Ее члены относились к Раб­ле с большим уважением и умели его ценить по до­стоинству, в особенности Дю Белле и Баиф. Однако эта высокая оценка нашего автора (и могучее влияние его языка на язык Плеяды) шла вразрез с его местом в иерархии жанров, местом самым низким, почти за по­рогом литературы. Но эта иерархия была пока еще только отвлеченной и не вполне четкой идеей. Должны были произойти известные социальные, политические и общеидеологические изменения и сдвиги, должен был отдифференцироваться и сузиться круг читателей и оценщиков большой официальной литературы, чтобы иерархия жанров стала выражением реального соот­ношения их в пределах этой большой литературы, чтобы она стала действительной регулирующей и опреде­ляющей силой.

Этот процесс завершился, как известно, в XVIIвеке, но он начинает давать себя знать уже к концуXVIве­ка. Тогда уже начинает складываться представление о Рабле, как отолькозанимательном,толь­ко веселом писателе. Такова, как известно, была и судь­ба «Дон Кихота», который долгое время воспринимался в разряде занимательной литературы для легкого чте­ния. Это произошло и с Рабле, который начал с концаXVIвека все ниже спускаться к самому порогу боль­шой литературы, пока не очутился почти и вовсе за этим порогом.

Уже Монтень, который был на сорок лет моложе Рабле, пишет в «Опытах»: «Среди книг просто зани­мательных (simplementplaisants] я считаю из новых книг «Декамерон» Боккаччо, Рабле и «Поцелуи» Иоан­на Секунда (JehanSecond), если их следует относить к этому разряду, достойными, чтобы ими развлечься (dignesqu'ens'yamuse)» («Essais», кн.II, гл. 10; место это относится по времени написания к 1580 г.).

Однако это «просто занимательное» Монтеня лежит еще на самой границе старого и нового понимания и оценки «занимательного» (plaisant), «веселого» (joy-eux), «досужного» (recreatif) и других аналогичных эпитетов к произведениям, которые так часто входят вXVIиXVIIвеках в самые заглавия этих произведе­ний¹. Понятие занимательного и веселого для Монтеня еще не окончательно сузилось и не приобрело еще от­тенка чего-то низкого и несущественного. Сам Монтень в другом месте «Опытов» (кн. 1, гл.XXXVIII) говорит:

«Я лично для себя люблю только книги или зани­мательные (plaisants) и легкие (faciles), которые меня забавляют, или такие, которые меня утешают и сове­туют, как мне устроить мою жизнь и мою смерть (аreglermavieetmamort)».

Из приведенных слов ясно, что из всей художест­венной литературы в собственном смысле Монтень пред­почитает именно занимательные и легкие книги, так как под другими книгами, книгами утешения и совета, он понимает, конечно, не художественную литературу, а книги философские, богословские и прежде всего книги типа самих «Опытов» (Марк Аврелий, Сенека,

¹ Вот, например, заглавие одной из замечательных книг XVI века, принадлежащей Бонавентуре Деперье: «Nouvelles recreations et joyeux devis», то есть «Новые досуги и веселые разговоры».

76

77

«Moralia» Плутарха ит.п.).Художественная литера­ тура для него еще в основном занимательная, веселая, рекреативная литература¹. В этом отношении он еще человекXVIвека. Но характерно, что вопросы устрое­ ния жизни и смерти уже решительно изъяты из области ведения веселого смеха. Рабле, рядом с Боккачдо и Иоанном Секундой, «достоин того, чтобы им развлечь­ ся», но он не относится к числу утешителей и совет­ ников в деле «устроения жизни и смерти». Однако именно таким утешителем и советником Рабле был для своих современников. Вопрос устроения жизни и смер­ ти они еще умели ставитьввеселомплане,планесмеха. f

В истории смеха эпоха Рабле, Сервантеса и Шекспи­ра — существенный поворотный пункт. Нигде грани, отделяющие XVIIи последующие века от эпохи Ренес­санса, не носят такой резкий, принципиальный и от­четливый характер, как именно в области отношения к смеху.

Отношение к смеху Ренессанса можно предвари­тельно и грубо- охарактеризовать так: смех имеет глу­бокое миросозерцательное значение, это одна из сущест­веннейших форм правды о мире в его целом, об исто­рии, о человеке; это особая универсальная точка зре­ния на мир; видящая мир по-иному, но не менее (если не более) существенно, чем серьезность;поэто­му смех так же допустим в большой литературе (при­том ставящей универсальные проблемы), как и серьез­ность; какие-то очень существенные стороны мира до­ступны только смеху.

Отношение же к смеху XVIIи последующих веков можно охарактеризовать так: смех не может быть уни­версальной, миросозерцательной формой; он может от­носиться лишь к некоторымчастнымичастно-атипическимявлениям общественной жизни, явле­ниям отрицательного порядка; существенное и важное не может быть смешным;; не могут быть смешными

Эпитет «plaisant» в XVI веке прилагался ко всем произведени­ям художественной литературы вообще, независимо от их жанра. Наиболее уважаемым и влиятельным произведением прошлого для XVI века оставался «Роман о розе». Клеман Маро выпустил в 1527 г. несколько модернизированное (в смысле языка) издание этого вели­кого памятника мировой литературы и в предисловии рекомендо­вал его следующими словами: «C'est le plaisant livre du «Rorri-mant de la Rose»...»

история и люди, выступающие как ее представители (цари, полководцы, герои); область смешного узка и специфична (частные и общественные пороки); су­щественную правду о мире и человеке нельзя сказать на языке смеха, здесь уместен только серьезный тон; поэтому в литературе место смеха лишь в низких жан­рах, изображающих жизнь частных людей и обществен­ных низов; смех — это или легкое развлечение, или род общественно полезного наказания для людей порочных и низких. Так — конечно, несколько упрощенно — можно охарактеризовать отношение к смеху XVIIиXVIIIвеков.

Свое особое отношение к смеху Ренессанс выражал прежде всего самой практикойсвоего литератур­ного творчества и своих литературных оценок. Но не ^ было недостатка и в теоретических суждениях, оправды­вающих смех как универсальную миросозерцательную форму. Эта ренессансная теория смеха строилась почти исключительно на античных источниках. Сам Рабле развивал ее в старом и новом прологе к четвертой книге своего романа, основываясь преимущественно на Гип­пократе. Роль Гиппократа как своего рода теоретика смеха в ту эпоху была очень значительна. При этом опирались не только на его замечания в медицинских трактатах о важности веселого и бодрого настроения врача и больных для борьбы с болезнями¹, но и на так называемый «Гиппократов роман». Это приложенная к «Гиппократову сборнику» переписка Гиппократа (апокрифическая, конечно) по поводу «безумия» Де­мокрита, которое выражалось в егосмехе.В «Гинпо-кратовом романе» смех Демокрита носит философский миросозерцательный характер и имеет своим предметом человеческую жизнь и все пустые человеческие страхи и надежды, связанные с богами и загробной жизнью. Демокрит обосновывает здесь смех как целостное ми­ровоззрение, как некую духовную установку возму­жавшего и проснувшегося человека, и Гиппократ в кон­це концов с ним соглашается.

Учение о целебной силе смеха и философия смеха «Гиппократова романа» пользовались особым призна­ку нием и распространением на медицинском факультете в Монпелье, где учился, а затем и преподавал Рабле.

¹ В частности, в шестой книге «Эпидемий», на которую ссылает­ся и Рабле в указанных прологах.

78

79

Член этого факультета, знаменитый врач Лоран Жубер (LaurensJoubert) выпустил в 1560 году специальный трактат о смехе под таким характерным заголовком: «Traiteduris,contenantsonessence,sescausesetsesmervelheuseffeis,curieusementrecherchesraisonnesetobservesparM.Laur.Joubert...» («Трактат о смехе, со­держащий его сущность, его причины и его чудесные действия, внимательно исследованные, обоснованные и наблюденные Лораном Жубером...»). В 1579 г. в Париже вышел другой его трактат: «LacausemoraledeRis,del'excellentettresrenommeDemocrite,expliqueeettemoig-neeparcedivinHippocrasensesEpitres» («Моральная причина смеха выдающегося и весьма прославленного Демокрита, объясненная и засвидетельствованная бо­жественным Гиппократом в его посланиях»), являю­щийся, в сущности, французской версией последней части «Гиппократова романа».

Эти работы по философии смеха вышли уже после смерти Рабле, но они являются лишь поздним отзвуком тех размышлений и дискуссий о смехе, которые имели место в Монпелье еще во время пребывания там Рабле и которые определили и раблезианское учение о целеб­ной силе смеха и о «веселом враче».

Вторым, после Гиппократа, источником философии смеха в эпоху Рабле была знаменитая формула Аристо­теля: «Из всех живых существ только человеку свойствен смех»¹. Эта формула пользовалась в эпоху Рабле громадной популярностью, и ей придавалось расширенное значение: .смех рассматривали как выс­шую духовную привилегию человека, недоступную другим существам. Этой формулой, как известно, кончается и вступительное стихотворение Рабле к «Гаргантюа»:

Mieuex est de ris que de larmes escrire. Par ce que rire est le prorpe de l'homme².

Даже Ронсар еще пользуется этой формулой в ее расширенном значении. В его стихотворении, посвя­щенном Бело («Oeuvres»,ed.Lemerre, т.V, 10), есть такие строки:

' Аристотель. О душе, кн. III, гл. 10. ² Лучше писать о смехе, чем о слезах, Потому что смех свойствен человеку.

Dieu, qui soubz l'homme a le monde soumis, A l'homme seul, le seul rire a permis Pour s'esgayer et non pas a la beste, Qui n'a raison ny esprit en la teste¹.