Файл: 761.doc

Это ли не святотатство, так говорить о народе, на крови и костях которого воздвигнут наш нынешний, пусть далеко не лучший, но достаточно комфортный для некоторых дом? Что бы перестраивал экономист Абалкин, если бы русский телом своим не остановил адскую машину фашизма, а скрылся бы в предместья Ташкента. И ныне он, битый и изувеченный не только физически, но и духовно, растит хлеб и рубит под землей уголь, чтобы кормить и согревать тех, кто с большой охотой взял на себя «тяжкий груз» идеологов и спасителей России.

Не к состраданию взывают профсоюзные делегаты Оренбуржья — справедливости требуют, ибо знают, что жизнь свою могут перестраивать и без благодетелей.

Впрочем, что ж мы так строги к Абалкину? Во-первых, — это человек вчерашнего дня. Во-вторых, — он повторил лишь то, что до него было сказано и не единожды одним из тех, к чьей совести и поддержке обращаются в своем письме профсоюзные делегаты.

Разве не перу бывшего народного депутата Союза ССР Е. Евтушенко принадлежит нагловато поучающее «дорогих сограждан» стихотворение «Отечественные коалы»? Может быть автором допущен здесь невольный перехлест, — чего не бывает в пылу увлечения.

Увы, есть перлы и почище.

Журнал «Огонек», обеспокоившись, что не до всех читателей могла дойти поэма Е. Евтушенко «Казанский университет», напоминает пером Г. Свирского ее квинтэссенцию:

Даже дворничиха Парашка

Армянину кричит: «Эй, армяшка!»,

Даже драная шлюха, визжит

на седого еврея: «Жид!»,

Даже вшивенький мужичишка

на поляка бурчит «Полячишка!».

Бедняков, доведенных до скотства,

научат и власть и кабак

чувству собственного превосходства

«Я босяк, ну а все же РУСАК!»…

Вот такие сентенции выдает нам поэт — депутат парламента. Русак — это и драная шлюха, и вшивенький мужичишка скотского обличья, и дворничиха Парашка, разумеется, грязная и глупая баба. Других русаков автор не встречал.

Г. Свирский по этому поводу, захлебываясь от восторга, устами Л. Сойферта частит: — «Такие строчки пронести на люди? Сквозь охрану?… Так это ведь только в параше можно. В куче дерьма! Жемчужное зерно в параше» («Огонек». — 1989. — № 48).

Что приводит этих людей в состоянии эйфории, в чем суть «Жемчужного зерна»?

Решается задача максимально унизить «русака», выдать его за того самого недочеловека, к числу которых осужденный всеми фашизм когда-то причислял евреев, противопоставить россиянина не только еврею, но и армянину и поляку… Вот ведь кого берет в союзники поэт. Спросить бы его, да желательно принародно, в присутствии его избирателей: не эти ли все три нации обязаны самим фактом своего физического существования русскому народу, остановившему в свое время турецких янычар, закрывшим за счет огромных своих жертв газовые печи концлагерей, перерабатывавших и евреев и поляков в удобрения для полей фатерланда.

Не святотатство ли все это?

И что можно сказать о высокой поэзии, автор которой уподобляется известному нам из басни персонажу, губящему дерево, плодами которого ежедневно кормится. И не в этих ли драгоценных находках «Огонька» лежат, скажем так, отдельные истоки межнациональной розни?

Для Е. Евтушенко стихи и суждения провокационного характера далеко не случайность. Напомню некоторые другие его «жемчужные зерна в параше».

Резко осуждая общество «Память» (реально существующее или мифическое?), он весьма своеобразно берет под защиту объект ее нападок:

«Нечерносотенцы все в наше время

подозреваются в том, что евреи»

(«Л. Г.», 1989, 13 сент.).

Разумеется, отсюда естественен и обратный вывод: черносотенец каждый, кто смеет говорить о защите русской самобытности, культуры, национальной гордости, ибо от кого же он их защищает, как не от евреев!

От проблемы национальных противостояний поэт легко переходит к глобальным идеологическим пассажам в прозе — хочется блеснуть широтой взглядов.

«В экономике целесообразна только сама целесообразность».

«Когда товар есть, какая разница потребителю до способа производства!».

Не иначе, как выдаются предвыборные лозунги, рассчитанные на голодную толпу.

Однако давайте построим логический ряд из подобных сентенций, и мы увидим, что они могут означать.

— Какая разница, кто и как строил Беломорканал или Магнитку, — важно, что они есть.

— Какая разница, каким способом заработан гонорар, — деньги не пахнут.

Вот мы и договорились до того, что под лозунг «Свобода от идеологии» можно подогнать и мораль Христа и призывы расиста. Не думаю, что такой образ мыслей поэт Е. Евтушенко согласился бы приписать себе — скорее своим недругам — «черносотенцам».

Потом было опубликовано очередное произведение этого записного интернационалиста — «Фехтование с навозной кучей» «Л. Г.», 1991, №№ 3, 4). Оно, несомненно, эпохально, ибо какое другое удостоится нескольких дефицитных полос во всесоюзном еженедельнике?

С кем же воюет отважный мушкетер со стойким отпечатком мировой скорби на лице? По началу создается впечатление что разоблачительный пафос автора направлен против партократии, возглавляемой Хрущевым: «Банда», «банда» — припечатывает правящую элиту Е. Евтушенко с компанией подвыпивших служителей муз в 1963 г. «после хрущевских грубых нападок на художников и писателей» и в 1968 г., когда брежневское правительство давило Пражскую весну.

И хотя выкрикивалось это не с публичной трибуны, а на «лестнице, пахнущей кошками и мочой», читаешь об этом не без сочувствия. Но вот запоздалые политические разоблачения начинают перемежаться другими мотивами — об аморальности русской интеллигенции и наиболее видных представителей русской культуры. Оказывается, художники и писатели на встрече с Хрущевым да и позже представляли собой «разбушевавшуюся камарилью», упивавшуюся «брезжущей возможностью кого-то снова разорвать на куски» в приступе «агрессивного подхалимства», подогревая друг друга «патриотическим воем».

Разумеется, эти оценки не касались той части интеллигенции, которую представляли Евтушенко и его друзья — Балтер, Аксенов, Рождественский, Неизвестный, Данелия, Вознесенский.

Зато русским писателям досталось полной мерой — «подлому» и «беспринципному» Леониду Соболеву, «маленькому человечишке», «безнравственному» и потому «профессионально деградировавшему» Михаилу Шолохову, «выплескивающему накопившуюся злобу» Куняеву, «автоматчику партии» Грибачеву, «эстетизированному примиренцу» Федину с его «предательской интеллигентностью» и др. Попутно автор походя пнул Щипачева, Ванду Василевскую, некоего неназванного, но угадываемого украинского писателя, «упивавшегося» победой наших танкистов в Праге 1968 года. Всуе упоминаются картины художников Непринцева, Лактионова, Герасимова, Серова…

…Тридцать лет тому назад великий писатель М. Шолохов не догадался угостить чаем напросившегося к нему с визитом молодого поэта, к тому же не изъявил большого желания включаться в свару «молодых» со «старыми». Допускаю, что здесь можно усмотреть основания для личных обид. Но достаточны ли они для нравственной дуэли с покойным?

Или это правило не входит в арсенал современной культуры? Впрочем, нам ли учить поэта? «Деликатность, — напоминает он, — исчезла именно потому, что она предполагает культуру уважения к другим взглядам на жизнь, к другой национальности, к другой религии, к другим политическим убеждениям» («Л. Г.», 1991, 3 апр.).

Не подумайте, что это сказано в пылу самобичевания. Отнюдь. Поэт тянет к позорному столбу если не все человечество, то уж россиян — само собой, ибо: «идет всесоюзное соревнование в напускании на лица и на морды несуществующей мудрости» (Там же).

Откуда такая озлобленность против всего нашего — русского народа, русской интеллигенции, русской культуры — у нашего же парня — сибиряка Е. Евтушенко? Невольно закрадывается сомнение в его подлинности то ли теперешней, то ли вчерашней, когда поэт писал патриотические произведения, пользуясь высоким спросом на них.

Мимикрия — это ведь не только биологическая защитная способность простых организмов, но и — увы! — искусство социальной адаптации высокоорганизованных особей. И не повторяется ли здесь ситуация, описанная другим поэтом в басне про людей, «которые все русское и гонят и бранят…».

Кажется, так оно и есть, если верить признаниям самого Е. Евтушенко: во время войны он отрекся от фамилии отца во имя самосохранения и с тех пор живет под чужой фамилией (Из поэмы «Мама и нейтронная бомба»).

То, что дорого русскому, какие бы тяготы ни преследовали его, человеку другой национальности, быть может и не понять. Но это ведь не снимает с того, другого, обязанность сохранять и такт и пристойность.

Вспоминается мысль, высказанная журналистом в интервью с доктором философских наук В. И. Рабиновичем:

«Есть в современных культурологических спорах такой тезис: еврей творческой профессии, независимо от масштаба таланта и искренности, все-таки не несет в своем генетическом коде всех болей России» (см. Этот сложный «еврейский вопрос» // Московская правда, 1990, 1 февр.).

И в той же статье приводятся следующие, подрывающие идею нашей солидарности, данные: на съезде еврейских организаций и общин (Москва, декабрь 1990 г.) значительная часть из четырехсот делегатов открыто объявила себя патриотами не своей страны, а иной — государства Израиль ¹⁰.

Есть большой народ, населяющий большую страну. И есть нравственные ценности, созданные этим народом. Они для него священны, поэтому не замечать фактов глумления над ними и оставлять эти факты без реагирования, значит отказать народу в чувстве собственного достоинства и уважения к своей культуре.

Кажется, можно бы на этом поставить точку, если бы не беспокоила одна мысль, высказанная Ф. Кривиным и ставящая под сомнение патриотические позиции. Мысль логически ущербная и лукавая. Вот она: «Любовь к Родине может быть какой угодно большой, но она не должна становиться идеологией. Иначе она примитивизируется в обычный национализм и шовинизм, а это уже не любовь, а скорее ненависть» («Юность», — 1990. — № 11. — С. 91).

Этой фразе предшествовал ироничный кивок автора в сторону «Национальной гордости великороссов». Уж не заслуживают ли снисходительной усмешки предшественники наши, писавшие о любви к родному пепелищу, о сладости дыма отечества, о готовности пожертвовать успехом на чужбине ради глотка степного полынного воздуха?

Рациональному «Человеку Мира» все это представляется сентиментальной патриархальщиной и ограниченностью. Охотно забывается, что любовь к Родине может быть великой созидательной силой, если она направлена на приумножение ее материальной и духовной культуры. Любовь к Родине может сочетаться с ненавистью, когда речь идет о защите Отечества от врагов, об ограждении чести и достоинства родного народа.

Любовь к Родине, как и космополитическое отрицание ее — это и идеология, ибо идеология есть не что иное, как определенная система взглядов — философских, политических, нравственных, художественных. Патриотизм — это идеология не класса, не политической группировки — это идеология народа, и, надо думать, не только русского, но любого народа, не забывшего свою Родину.

Далеко небезобидно лукавство приведенной цитаты в расчетливом противопоставлении любви к Родине идеологии вообще, когда следовало бы говорить об идеологии национализма и шовинизма. Но и шовинизм и национализм в этой цитате присутствуют как предостережение о том, что любовь к Родине дело скорее всего недостойное цивилизованного человека: одних она лишает индивидуальности, других толкает в сторону фашизма.

В пользу космополитических соблазнов в последнее время все чаще приводится и еще один по житейски простой и кажущийся убедительным довод: стоит ли любить Родину, которая для большинства из нас чаще была злой мачехой, нежели матерью.

Такие суждения, невольно или преднамеренно отождествляющие разные понятия — родины и политической системы, — заставляют вспоминать теперь уже многолетней давности уроки марксизма-ленинизма, на которых нам, юным студентам, жрецы отечественной (а может — импортной?) философии вдалбливали мысль о том, что советский патриотизм от русского патриотизма отличается и содержательностью и глубиной, ибо кроме любви к Родине он включает любовь к партии и правительству.

Поэтому давайте уточним, о чем речь.

Для меня Родина — это страна Россия, населенная людьми, близкой мне культуры и психологии. Последние два понятия тоже достаточно конкретны. Культура России — это ее самобытный духовный и овеществленный потенциал, проявляющийся прежде всего в народной нравственности, языке, литературе, искусстве. Особенностями психологии моего народа является великодушие, способность к самопожертвованию, соборность (не вульгарный, навязанный коллективизм), широта характеров, соответствующая просторам и природным богатствам родины.

Тяжкие испытания «реальным социализмом» изуродовали и отечественную культуру и национальную психологию россиян. Но ведь не убили же, как хотелось бы некоторым нашим «доброжелателям!»

Любовь к Родине, даже самая большая, не предполагает вражды с остальным миром, как и любовь к своей семье не означает настороженности по отношению ко всем другим семьям.

Вот почему охаивание русского народа и его Родины, или добровольное оставление ее в трудную годину в поисках красивой жизни (прежние и нынешние «волны эмиграции») позволительно рассматривать если не как предательство, то уж во всяком случае и не как повод для умиления. Разумеется, речь идет о высказываниях и поступках русских людей или тех, кто, по крайней мере, выдает себя за таковых.

Их много, и их активность удивительна.

Уже изобретено понятие «красно-коричневых» либо «коммуно-фашистов», которым клеймят не только политиков, отстаивающих национальные интересы России, но и всех тех, кто не идет в ногу с проповедниками «общечеловеческих ценностей».

Увидев в Президенте и его ближайшем окружении «своих людей», осмелевшие «новые идеологи» требуют решительных действий против патриотов и патриотических движений. «Не жалейте их, раздавите гадину!», — кричат ныне, обращаясь к властям, те, кто еще вчера клеймил власти за непочтительное отношение к кучке диссидентов.

Читателям памятно коллективное письмо известных «русскоязычных» интеллектуалов к Б. Н. Ельцину с предупреждением об опасности русского фашизма, который олицетворяют все не согласные с проводимой властями политикой ¹¹.