Файл: 761.doc

Сначала тлен поразил обвинителей, каковым мог быть любой гражданин, возбуждавший дело в суде. Они стали извлекать доход, шантажируя намеченную жертву, превращаясь в своеобразный класс ябедников-сикофантов. Затем и гелиасты научились брать взятки, оправдывая виновных. Нет необходимости говорить о том, что Гелиэя являлась судом для свободных граждан. Рабы могли быть лишь источником доказательств и допрашивались с непременным применением пыток.

Но и полноправный гражданин Афин мог поплатиться жизнью, независимо от реальной вины, если его деяния содержали угрозу существующим порядкам. Вспомним судьбу философа Сократа (470–399 гг. до н.э.), приговоренного к смерти по частному обвинению некоего Мелита из пригорода Пифоса: «Сократ виновен в том, — доносил он, — что не признает богов республики и желает заменить их игрой своего воображения. Он виновен в развращении молодых людей» ⁵.

Исследователи, разъясняя политические взгляды Сократа, отмечают, что он подвергал суровой критике недостатки современной ему афинской демократии, убеждая своих слушателей в том, что власть в государстве должна принадлежать «лучшим», т. е. нравственным, справедливым и опытным в управлении гражданам ⁶.

Не в этом ли причина столь сурового приговора и не напоминает ли нам трагедия Сократа судьбу отечественных «врагов народа», пропущенных через гулаговский «архипелаг»?

Если рассматривать человеческую историю как цепь экспериментов, связанных с поиском оптимального государственного устройства и такого его «вещественного атрибута», как суд, то едва ли удается избежать пессимистических оценок: идеал не был достигнут.

Историки права выделяют типы суда и уголовного судопроизводства соответственно социально-экономическим формациям — рабовладельческий, феодальный, буржуазный, социалистический ⁷. Этим подчеркивалась мысль о том, какому классу служит суд, на защиту каких ценностей он ориентирован, какие интересы накладывают отпечаток на цели судебного познания. При этом не столь существенна сама процессуальная форма, которая может быть обвинительной (состязательной), как в древних Афинах и Риме, а затем во многих буржуазных государствах, или розыскной (инквизиционной), как в большинстве средневековых феодальных государств, или смешанной, соединяющей черты розыска и состязательности, свойственной европейским государствам, включая СССР и Россию.

Мы не исключаем, что периодизация истории и характеристика типов процесса с позиций принципов «нового мышления» может не совпасть с той периодизацией, которая свойственна теоретикам «классового подхода». Но политическая ангажированность суда — явление несомненное: его можно проследить от суда над Иисусом Христосом, до суда над инакомыслящими в США и в СССР.

Согласно библейской легенде Иисус предстал перед судом правителя Иудеи Понтия Пилата по обвинению в том, что он развращает народ и даже покушается на власть Рима, объявляя себя царем иудейским. Не установив вины Иисуса, Пилат отправил его к Ироду — правителю Галилеи, откуда, как ему стало известно, Иисус был родом, но Ирод, посмеявшись над Иисусом, вернул его Пилату.

«Пилат же, созвав первосвященников и начальников и народ, сказал им: Вы привели ко мне человека сего, как развращающего народ; и вот я при вас исследовал и не нашел Человека Сего виновным ни в чем том, в чем Вы обвиняете Его; и Ирод тоже: ибо я посылал Его к нему и ничего не найдено в Нем достойного смерти. И так, наказав Его, отпущу.

Но весь народ стал кричать: смерть Ему ⁸.

Пилат, видя, что ничего не помогает, но смятение увеличивается, взял воды и умыл руки перед народом и сказал: не виновен я в крови Праведника Сего; смотрите вы» ⁹.

Надо думать и судья Катюши Масловой (Л. Н. Толстой, «Воскресение») тоже успокоил свою совесть тем, что на каторгу подсудимую обрек не он, а вердикт присяжных, допустивших ошибку в формулировке.

Судья Пилат поступил вопреки своему убеждению из нежелания конфликта с первосвященниками и боясь проявить нелояльность к Риму. Первосвященники, добиваясь казни Иисуса, стремились избавиться от конкурента. А «начальники» и «народ», надо думать, оказались под влиянием синдрома толпы. Ситуация банальная для истории рода человеческого, поучительна же она тем, что стремление к истине охотно уступает давлению других интересов.

Вспомним приемы и плоды деятельности средневековой инквизиции, особенно свирепой в Испании. По утверждению Монтескье люди горели на ее кострах, как солома. Во имя чего? Видимой целью была борьба с ересью за чистоту религиозных догматов. Подлинная цель — укрепление престола и алтаря.

Знаменитый памятник Киевской Руси раннего феодализма «Русская Правда» (XI век) представлял собой княжеский судебник и очень четко разделял людей по сословиям. Это не только выражалось в дифференцированном подходе к оценке жизни потерпевшего в зависимости от его принадлежности к той или иной социальной группе, но и сказывалось на результатах доказывания: спор сторон перед князем (судьями) обеспечивал победу тому, кто мог заручиться свидетелями (видоками и послухами).

Правым считался и победитель в поединке истца и ответчика. В делах же, затрагивавших интересы власти, использовались и более активные формы судопроизводства в виде розыска ¹⁰.

Из средневекового пыточного процесса в европейских государствах родилась система формальных доказательств. Произвол судей дополнился произволом законодателя, в баллах априори устанавливающего ценность отдельных видов доказательств. Появились дополнительные легальные способы обеспечения интересов слоев общества, составляющих политическую опору государства: показания состоятельных и духовных лиц признавались более ценными, им отдавался приоритет ¹¹.

В крупнейшем памятнике права позднего средневековья — Германском уголовно-судебном уложении «Каролина», оказавшем значительное влияние на развитие уголовно-процессуального и уголовного права государств Европы и России, вводится понятие улик преступления, достаточных для допроса подозреваемого под пыткой. Таковыми признаются показания «двух добрых свидетелей» (показания одного «доброго свидетеля» — «полудоказательство») ¹². Здесь формальный подход к определению достаточности улик очевиден. Он далее конкретизируется применительно к отдельным видам преступлений. Но и для произвольных усмотрений судей, оценивающих доказательства, простор не ограничен: они решают, кого признать «добрым свидетелем», а чьи показания отвергнуть.

Победа буржуазно-капиталистических общественных отношений привела к перевороту в судоустройстве и судопроизводстве. Господствующее положение в судебном доказывании приобрело правило свободной оценки доказательств, причем чаще всего — неконтролируемой оценки, ибо вердикт присяжных о виновности (или невиновности) не требовал мотивировки и обоснования.

Наибольшая тенденциозность суда проявлялась и проявляется при рассмотрении дел, имеющих ту или иную политическую окраску. В СССР это особенно ярко проявилось в годы сталинских репрессий под предлогом борьбы с «врагами народа», а позже — с так называемыми антисоветчиками, инакомыслящими, диссидентами. Та же практика характерна и для правосудия в странах классической буржуазной демократии. Известны нашумевшие в свое время процессы в США против деятелей компартии и иных «неблагонадежных».

«Федеральная система специального подбора присяжных из лиц, враждебных обвиняемым, и атмосфера всеобщего запугивания сделали почти невозможным справедливый суд для тех, кого обвиняют в «непопулярных» политических взглядах» ¹³.

Специалистам известны результаты многолетних исследований миланского профессора Р. Тревеса условий отправления правосудия в Италии. Вот его вывод: «Итальянское судопроизводство всегда обнаруживало свою принадлежность к классу капиталистов, если оно имеет дело с рабочими и сталкивается с социалистическими доктринами» ¹⁴.

Не надо думать, что все это в прошлом. Известный американский писатель Норман Мейлер уже в наши дни, сетуя по поводу утраты Америкой ее прежних ценностей (американского образа жизни, стабильного семейного уклада и пр.), завершает свои горькие размышления примечательными словами: «уже нет коммунистов, которых нам надо ненавидеть. Но ненависть-то осталась». Примечателен и заголовок его интервью газете «Фигаро»: «Идеология виновна в постигших человечество катастрофах» ¹⁵.

Следовало бы уточнить — речь должна идти не об идеологии вообще, как совокупности идей и представлений, а об идеологии социально-политической. Именно эта идеология накладывает наиболее прочные оковы на «правосознание» судьи, именно она создает реальные предпосылки для внешнего контроля его поступков и решений со стороны как «общественного мнения», так и властных структур государства.

Наш очень беглый экскурс в историю правосудия свидетельствует по меньшей мере о том, что было бы несправедливо и опрометчиво утверждать, будто связь таких явлений, как задачи правосудия, цели судебного познания и особенности устанавливаемой судом истины с политическим режимом явление исключительное, характеризующее только социалистический правопорядок, рожденное лишь фарисейской партийной идеологией. Довлеющее влияние интересов господствующего класса (социального слоя, правящей элиты) на политику, экономику, право и правосудие — неоспоримый, надо думать, постулат марксистско-ленинской теории о государстве. Разумеется, до тех пор, пока государство не обретет явные черты общенародного. (Если это в принципе возможно. Пока же мы наблюдаем процесс бурного расслоения нашего общества, ранее относительно однородного).

Ниже мы перейдем к характеристике советского периода в развитии правосудия, который дал потрясающие примеры произвола, прежде всего по политическим мотивам. Но не только. Большевистская идеология и пролетарское правосознание, далекое от профессионализма, сделали суд орудием подавления, равно опасным как для «чужих», так и для «своих»: кто теперь решится утверждать, что суд советского «общенародного» государства защищал интересы народа?

Господствующая ныне идея социального примирения толкает нас на снисхождение к судьям, которые действовали под прессом тоталитарного режима, осуществляли правосудие «с петлей на шее». К тому же, кажется, призывал нас и А. Ф. Кони. «К судье, — писал он, следует предъявлять высокие требования не только в смысле знания и умения, но и в смысле характера, но требовать от него героизма невозможно. Отсюда необходимость оградить его от условий, дающих основание к развитию в нем малодушия и вынужденной угодливости» ¹⁶.

А. Ф. Кони умер в 1927 году. Как знать, переживи апокалипсис тридцатых годов, сохранил бы он столь толерантный тон по отношению к служителям правосудия, топившим в крови своих соотечественников.

Советское социалистическое правосудие

Для философов, правоведов и историков советского периода характерно утверждение о том, что все предшествующее Октябрьской революции 1917 года является предысторией человечества. Касается это в равной мере оценки государства, права, правосудия, которые лишь с господством марксистско-ленинского учения обрели подлинно гуманистическое содержание.

Мы начнем свой анализ с конкретного примера, достаточно, по нашему мнению, информативного.

Трофимов Н. П. дважды попадал в объятия советского правосудия — в конце тридцатых и в начале шестидесятых годов. В сущности это были разные эпохи: расцвет массовых репрессий сталинизма и хрущевская демократическая «оттепель». Судьба Трофимова в целом уникальна по своей зловещей трагичности, но его столкновения с судом дают вполне типическую картину функционирования «правоохранительной системы» первого в истории человечества пролетарского государства и потому заслуживают внимания.

Несчастья обрушились на него еще в ту пору, когда он был молод, здоров и беззаботен. Вместе со своими друзьями — студентами выпускного курса медицинского института — он участвовал в праздничной первомайской демонстрации на Дворцовой площади Ленинграда. Вместе с ними подхватывал здравицы в честь Советской власти, партии большевиков и «легендарного героя гражданской войны» Клима Ворошилова, украшавшего своим присутствием торжественную трибуну вождей флагмана Октябрьской революции.

Спустя несколько дней Николай был арестован — ночью, под рыдания домочадцев, — а затем и осужден по ст. ст. 58–10 УКРСФСР за контрреволюционную агитацию и пропаганду. Со временем станет известно, что был донос «компетентным органам» от его приятеля-однокурсника, которому он — Николай — во время демонстрации что-то нелестное сказал по адресу Ворошилова. Кажется, это была его фраза о том, что Ворошилову не следовало везти из Москвы крикунов для провозглашения лозунгов, — их де и в Ленинграде найти нетрудно.

В 1953 году (год смерти вождя!) Трофимов освободился по отбытии наказания постаревшим и тяжело больным человеком. Гулаг есть Гулаг. О реабилитации не было речи. Больших трудов ему стоило добиться разрешения на сдачу экзаменов за последний курс института и получить диплом врача… с опозданием на 20 лет.

Он находит работу в подмосковном детском туберкулезном санатории, удачно женится на доброй, отзывчивой, ставшей любимой, женщине. И тут начинается вторая полоса его несчастий. Трофимов видит в повседневной жизни нечто противоположное тому, что он ожидал увидеть «на воле» после смерти кровавого диктатора. Процветает наушничество, доносы, воровство и круговая порука. Обкрадываются больные дети, расхищается имущество санатория, не по назначению используются служебные машины, лучшие апартаменты санатория занимает приезжающее на отдых высокое начальство. Все это — под эгидой главврача, которому с помощью подхалимов и покровителей создается репутация талантливого специалиста и неподкупного руководителя.

Трофимов включается в борьбу за справедливость. Сначала — с трибуны собраний и конференций, затем — направляя письма и докладные в Минздрав. Не дремлют и его враги, распуская о нем грязные слухи вплоть до обвинений в развратных действиях по отношению к детям, — видели как он при рентгеноскопии грудной клетки девочки снял резиновые перчатки.

Атмосфера накаляется… Во время очередного столкновения с главврачом Трофимов наносит ему смертельный удар топором.

Дело слушалось по первой инстанции судебной коллегией по уголовным делам Мособлсуда. Кроме прокурора обвинение активно поддерживали общественные обвинители (от тех, кто незаконно пользовался благами санатория).

Адвокат приложил немало усилий, чтобы собрать смягчающие вину Трофимова обстоятельства. Они были, эти обстоятельства. Но суд отмел их как некую излишнюю лирику, не стал доискиваться до объяснения подлинных мотивов преступления. Жестокое убийство налицо и приговор был жестоким — высшая мера наказания. После подтверждения приговора, Верховным судом РСФСР и отклонения ходатайства адвоката о помиловании (Трофимов не жаловался и о помиловании не просил) осужденный был расстрелян.