Файл: Арнольд Тойнби.doc

коснулась. К тому же, когда из Ионии семена

цивилизации попали в другие части эллинского

мира, наиболее дружные всходы они дали на

каменистой почве Аттики. Однако они не взошли на

Кикладах - ионийских островах, лежавших, словно

степные оазисы, между Азией и Европой. На

протяжение всей эллинской истории жители Киклад

признавали себя смиренными рабами сменяющихся

хозяев моря. Это примечательно, потому что

Киклады были одним из двух центров

предшествовавшей минойской цивилизации. Другим

минойским центром, разумеется, был Крит. Роль его

в эллинской истории еще более удивительна.

Что касается Крита, то здесь можно было бы

ожидать, что он сохранит свою социальную

значимость не только в силу исторических причин

как центр минойской цивилизации, но и в силу

причин географических. Крит долгое время

оставался самым большим островом Эгейского

архипелага и лежал на пересечении важнейших

морских путей эллинского мира. Каждое судно,

идущее из Пирея в Сицилию, проходило между Критом

и Лаконией, а суда, идущие из Пирея в Египет,

неизбежно проплывали между Критом и Родосом. Но

если Лакония и Родос действительно играли

ведущую роль в эллинской истории, то Крит

считался заброшенной провинцией. Эллада

славилась государственными деятелями, поэтами,

художниками и философами, тогда как остров,

бывший когда-то родиной минойской цивилизации,

мог похвастаться лишь врачами, торговцами и

пиратами, и хотя былое величие Крита

прослеживалось в минойской мифологии, это не

спасло Крит от бесчестия, которое закрепила

людская молва, превратив его название в

нарицательное слово. Действительно, он был

окончательно заклеймен в Песне Гибрия [+43], а потом в

христианском Писании. "Из них же самих один

стихотворец сказал: "Критяне всегда лжецы,

злые звери, утробы ленивые"" (Тит 1, 12). Поэма

под названием "Минос" атрибутировалась

минойскому пророку Эпимениду [+44]. Таким образом, даже апостол

язычников не признавал за критянами добродетели,

которой он наделял эллинов в целом [+45].

Особый стимул заморской миграции

Данный обзор относительно творческих

возможностей старой и новой основ,

проиллюстрированный фрагментами историй

взаимосвязанных цивилизаций, дает некоторую

эмпирическую поддержку мысли, выраженной мифами

Исхода и Изгнания -  мысли, согласно которой

выход на новые основания порождает сильный

эффект. Задержимся на некоторых подтверждающих

эту идею примерах. Наблюдения свидетельствуют,

что необычная жизненность православия в России и

дальневосточной цивилизации в Японии есть

следствие того, что стимулирующее действие

нового основания становится особенно сильным,

когда новое основание обретается на заморских

территориях [+46].

Особый стимул заморской колонизации ясно виден

в истории Средиземноморья в течение первой

половины последнего тысячелетия до н.э., когда

западный бассейн его колонизовался заморскими

пионерами, представлявшими три различные

цивилизации в Леванте. Это становится особенно

очевидным, когда сравниваешь крупнейшие из этих

колониальных образований - сирийский Карфаген и

эллинские Сиракузы - с их прародиной и

убеждаешься, насколько они превзошли свой

материнский город.

Карфаген превзошел Тир по объему и качеству

торговли, построив на этой экономической основе

политическую империю, о которой материнский

город и мечтать не мог [+47]. В равной мере Сиракузы

превзошли свой материнский город Коринф по

степени политической силы, а вклад их в эллинскую

культуру просто несравним. Ахейские колонии в

Великой Греции, то есть на юге Апеннин, стали в VI

в. до н.э. оживленными местами эллинской торговли

и промышленности и блестящими центрами

эллинской мысли, тогда как материнские ахейские

общины вдоль северного побережья Пелопоннеса

оставались более трех веков в стороне от

основного течения эллинской истории, а воскресли

из тьмы забвения уже после того, как эллинская

цивилизация прошла свой зенит [+48]. Что касается локрийцев -

соседей ахейцев, то только в своем заморском

поселении в Италии приобрели они некоторые

индивидуальные черты [+49]. Локрийцы континентальной

Греции оставались лишенными какого-либо

своеобразия.

Наиболее поразительным представляется случай

с этрусками, успешно состязавшимися с греками и

финикийцами в колонизации Западного

Средиземноморья. Колонии этрусков на западном

побережье Италии ни числом, ни размерами не

уступали греческим колониям в Великой Греции и

на Сицилии и финикийским колониям в Африке и

Испании; тем не менее этрусские колонисты в

отличие от греков и финикийцев не

останавливались на достигнутом. Они

продвигались вперед, в глубь Италии, движимые

порывом, который неудержимо влек их через

Апеннины и реку По до самого подножия Альп, где

они и основали свои форпосты. Этруски

поддерживали тесные контакты с греками и

финикийцами, и, хотя этот контакт постепенно

привел к тому, что они влились в состав

эллинистической социальной системы, это отнюдь

не уменьшило их роль и значение в

средиземноморском мире. История оставила нам

свидетельство и о неудачном этрусском

колониальном начинании, когда была предпринята

смелая, но тщетная попытка побороться с греками в

греческих родных водах за господство над

Дарданеллами и за контроль над Черным морем.

Более примечательно то, что этрусская родина в

Леванте, откуда началась их заморская экспансия,

оказалась исторической terra incognita. Не

существует точных исторических данных о ее

местонахождении. Греческая легенда, согласно

которой этруски пришли из Лидии, кажется

малоосновательной. Следует удовлетвориться теми

сведениями, которые предоставляют письменные

источники времен Нового царства Египта. Из этих

документов следует, что предки этрусков, равно

как и предки ахейцев, участвовали в

постминойском движении племен, а их морской путь

на запад начался где-то на азиатском берегу

Леванта в ничейной земле между греческим Сидом и

финикийским Арадом [+50]. Этот удивительный разрыв в

исторических свидетельствах может означать

только одно, а именно: что этруски, находясь у

себя дома, не проявили себя сколько-нибудь

примечательным образом. Удивительный контраст

между исторической неприметностью этрусков на

родине и их величием в заморской колонии

показывает, насколько мощным был стимул,

полученный ими в ходе заморской колонизации.

Стимулирующее действие морского пути,

возможно, самое сильное среди всех, которым

подвергаются мигрирующие народы.

Такие случаи представляются довольно

необычными. Немногочисленные примеры, которые

мог бы назвать автор настоящего исследования, -

это миграция тевкров [+51], ионийцев, эолийцев и дорийцев

через Эгейское море на западное побережье

Анатолии и миграция тевкров и филистимлян вокруг

восточного края Средиземноморья к берегам Сирии

в ходе постминойского движения племен; миграция

англов и ютов через Северное море в Британию в

ходе постэллинистического движения племен,

последующая миграция бриттов через пролив в

Галлию [+52];

современная этому миграция ирландских скоттов

через Северный пролив в Северную Британию [+53]; миграция

скандинавов в ходе движения племен,

последовавшая за неудачной попыткой эвокации

призрака Римской империи Каролингами.

Все эти внешне разнородные случаи имеют одну

общую и весьма специфическую черту, объединяющую

их. Во время заморской миграции весь социальный

багаж мигрантов сохраняется на борту корабля как

бы в свернутом виде. Когда мигранты вступают в

чуждые пределы, он развертывается, вновь обретая

свою силу. Однако тут зачастую обнаруживается,

что все, что так тщательно сохранялось во время

путешествия и представляло существенную

ценность для мигрантов, на новом месте

утрачивает свое значение или же не может быть

восстановлено в первоначальном виде.

Этот закон характерен для всех без исключения

заморских миграций. Он, например, действовал при

древнегреческой, финикийской, этрусской

колонизации западного бассейна Средиземноморья

и в современной европейской колонизации Америки.

Стимул обретения новых земель ставил колонистов

перед вызовом моря, а вызов в свою очередь

побуждал к ответу. В этих частных случаях, однако,

колонисты принадлежали обществу, которое

находилось в процессе строительства

цивилизации. Когда заморская миграция

представляет собой часть движения племен, вызов

оказывается значительно более серьезным, а

стимул - пропорционально значительно более

сильным из-за давления, которое в данном случае

претерпевает общество, социально неразвитое и в

значительной мере пребывающее в статичном

состоянии. Переход от пассивности к неожиданному

пароксизму "бури и натиска" производит

динамическое воздействие на жизнь любой общины,

подвергшейся подобному испытанию; но это

воздействие, естественно, более сильно, когда

мигранты оказываются в открытом море, чем когда

они передвигаются по суше. У возницы воловьей

упряжки больше власти над естественным

окружением, чем у капитана корабля. Возница может

сохранять постоянный контакт с домом, откуда он

отправился в путь; он может остановиться и

разбить лагерь там и тогда, где и когда ему это

будет удобно; и конечно, ему проще сохранять

привычный социальный уклад, от которого должен

отказаться его мореплавающий товарищ. Таким

образом, можно сопоставить стимулирующее

воздействие заморской миграции в ходе движения

племен с сухопутной миграцией и тем более со

стабильным пребыванием на одном месте.

Один отличительный феномен заморской миграции

поможет несколько прояснить проблему межрасовых

напряжений. Грузоподъемность любого корабля

ограничена, особенно невелика она у примитивных

посудин небольших размеров. В то же время даже

примитивное судно обладает относительной

маневренностью по сравнению с кибиткой или

другим сухопутным средством передвижения. К тому

же заморская миграция в отличие от сухопутной

требует подбора корабельного экипажа по

функциональному признаку. В сухопутной миграции

племя везет на телегах женщин, детей, зерно и

домашнюю утварь, а мужчины шагают пешком.

Отблески этого можно заметить в легендах об

основании эллинской Эолии и Ионии, дошедших до

нас через Геродота и Павсания. Многие жители

греческих городов-государств, расположенных

вдоль западного берега Анатолии, были связаны

родственными узами с обитателями поселений на

полуострове. Кроме того, практиковались браки с

местными женщинами, которых первопроходцы

захватывали в плен.

Этот отличительный феномен необычайно

глубокого расового смешения тесно связан с

другим - исключительно быстрым распадом групп

родства, которые являются основой организации

примитивного общества.

Другим отличительным феноменом заморской

миграции является атрофия примитивного

института, который, возможно, является высшим

выражением недифференциированной социальной

жизни, института  [+54] и его цикла.

Скандинавские поэмы, сохраняемые исландской

традицией, и записи, дошедшие до нас под

названием Старшей Эдды, восходят к примитивной