Файл: Введение в гендерные исследования_Жеребкина.doc

⁸ См., например: S. Benhabib, D. Cornell, eds., «Beyond the politics of gender. Introduction», Feminism as Critique: Essays on the politics of gender in late-capitalist society (Oxford: Polity Press, 1987), pp. 1-16.

112

Выбор этих трех феминистских политических философов обусловлен рядом причин. Прежде всего, каждая из них представляет определенное направление политической мысли — как в рамках феминизма, так и в рамках общетеоретической дискуссии о проблемах политической теории в целом. Так, например, теоретические установки Нэнси Фрейжер во многом определяются ее стремлением совместить две линии анализа: социально-критическую направленность Франкфуртской школы (с ее акцентом на политической гегемонии и иерархии) и дискурсивный анализ власти, предложенный Мишелем Фуко. В свою очередь, философия Джудит Батлер тесно связана с постструктуралистской ветвью дискурсивного анализа, с типичным для нее стремлением видеть в любой гносеологической, политической, социальной, половой и т. д. структуре лишь аналитические конструкции, облегчающие локализацию того или иного явления, но не исчерпывающие ни значение этого явления, ни его возможные конфигурации. Наконец, работы Шейлы Бенхабиб представляют собой продолжение классической традиции в философии политики — с ее повышенным вниманием к вопросу об эмпирических и эпистемологических основах философских обобщений и тех моральных суждениях, которые явно и/ли скрыто проявляются в процессе формулирования всеобщих категорий и принципов на основе частного/частичного опыта. Принципиальные различия в понимании сущности политической теории и роли феминистской критики господствующих теоретических установок, которые демонстрируют в своих работах Батлер, Бенхабиб и Фрейжер, отразились в их активной публичной полемике. Не будет преувеличением сказать, что именно дискуссии между этими тремя философами в значительной степени и определяют тенденции развития феминистской политической теории в США в последние 10-15 лет.⁹

Примером такой публичной дискуссии может служить сборник статей этих авторов, вышедший в свет в 1995 г. (Nancy Fraser, Feminist contentions. A philosophical exchange: Seyla Benhabib, Judith Butler, Drucilla Cornell (New York: Routledge, 1995).

113

2. Капилляры власти: методологические предпосылки возникновения современной политической теории феминизма

На первый взгляд, среди философов конца двадцатого века Мишель Фуко является, пожалуй, одним из наиболее естественных сторонников феминизма в целом и многочисленных теоретических и практических движений, строящихся вокруг проблематики сексуальности, сексуального опыта, половой идентичности и т. п. в частности. Привлекательность Фуко объясняется не только тем, что философско-исторические работы последних лет его жизни были прямо посвящены археологии или, вернее, генеалогии сексуальности. В них, в отличие от своих предшественников, поддавшихся искушению либо вывести проблему различия между полами за скобки рационального объяснения (например, при помощи, концепции бессознательного или концепции метафизического), либо заместить проблематику различия между мужским и женским полом, допустим, проблематикой различия моральных способностей мужчины и женщины,¹⁰ Фуко постарался понять половое различие/различение как ин-ституциализированное следствие возможности дискурсивно обозначить, картографировать, таксономировать сложившийся режим властных отношений. Именно в связке «власть/знание/ сексуальность» и кроется причина популярности Фуко у многочисленных исследователей, пытающихся осознать, как именно историческое многообразие легитимных половых идентичнос-тей и половых практик оказалось сведенным к жесткому противопоставлению нормы и отклонения, с одной стороны, и поче-

¹⁰ См. подробнее: L. Kohlberg, Essays on Moral Development (San Francisco: Harper and Row, 1984); L. Kohlberg, D. Candee, «The relationship of moral judgment to moral action», W. Kurtines, J. Gewirtz, Morality, moral behavior, and moral development (New York: A Willey-Interscience publication, 1984); Феминистскую критику работ Колберга см.: С. Gilligan. In a different voice: Psychological theory and women's development (Cambridge: Harvard University Press, 1982). Часть русского перевода (Гиллиган К. Иным голосом: психологическая теория и развитие женщин. М.: Республика, 1992) доступна по адресу: http://www.nsu.ru/psych/internet/bits/gilligan.htm; S. Benhabib, «The generalized and the concrete other: The Kohlberg-Giligan controversy and moral theory», in S. Benhabib, Situating the self....

114

му именно эта жесткая сексуальная матрица стала определять социальное местоположение человека, с другой.

Несмотря на, казалось бы, естественное партнерство, отношения между наследием Фуко и современной феминистской теорией далеки от идиллических. Торил Мой, профессор сравнительного литературоведения из Дюкского университета, сделавшая немало для популяризации в США идей французского феминизма, например, писала в 1985 году:

...несмотря на свою привлекательность, очевидные параллели между работами Фуко и феминизмом не должны вводить нас в заблуждение. Феминизму не стоит поддаваться на уловки Фуко, потому что... за подчинение его властному дискурсу придется платить ни чем иным, как деполитиза-цией феминизма. Если мы капитулируем перед анализом Фуко, то мы окажемся в садомазохистской воронке власти и сопротивления, результатом бесконечной и многообразной циркуляции которой является ситуация, в которой тезис об угнетенном положении женщин в условиях патриархата окажется невозможным, не говоря уж о каком бы то ни было развитии теории их освобождения.¹¹

Прежде чем перейти непосредственно к анализу трансформаций теории власти Фуко в работах феминистских политических теоретиков и представить современные феминистские концепции власти и политического, необходимо дать схематичный обзор основных положений теории власти Мишеля Фуко, послужившей методологической основой для возникновения современной феминистской политической теории.¹²

¹¹ Т. Moi, «Power, sex and subjectivity: feminist reflections on Foucault», Paragraph, 1985, 5. C. 5.

¹² Подробный анализ работ самого Фуко в рамки данной статьи не входит. Хо роший обзор его интеллектуальной биографии можно найти в двух - на сегод няшний день, возможно, лучших - исследованиях: D. Macey, The lives of Michel Foucault: a biography (New York: Pantheon Books, 1993); J. Miller, The passion of Michel Foucault (New York: Simon & Schuster, 1993). Феминистскую критику Фуко см.: I. Diamond, L. Quinby, eds., Feminism and Foucault: Reflections on Resistance (Boston: Northeastern University, 1988; S. Heckman, Feminist interpretations of Michel Foucault (University Park: The Pennsylvania State University, 1996); С Ramazanoglu, Up against Foucault: Explorations of some tensions between Foucault and feminism (New York: Routledge, 1993); J. Sawicki, Disciplining Foucault: Feminismpower and the body (New York: Routledge, 1991).

115

Как известно, в целом ряде своих работ Фуко, следуя Ницше, предложил генеалогический анализ власти, значительно отличающийся от традиционногоинституционального подхода. В основе генеалогического подхода к власти лежит попытка проанализировать — с точки зрения настоящего — процесс «обратной эволюции» ее институтов, механизмов действия и способов распространения. Вектор анализа, таким образом, направлен «вглубь», а не «из глубины» истории, и — в отличие от традиционного историзма — в центре внимания находится вовсе не структурный переход от «простого к сложному» — т. е. процесс возникновения и стадиального развития явления или дискурса (т. е.«биография»). Скорее, анализ сфокусирован на особенностях перехода «от одного сложного к другому сложному» — то есть на тех связях между разрозненными историческими событиями, явлениями, лицами, суммарное сочетание которых (т. е.«генеалогия») и дали жизнь сегодняшней конфигурации власти. Иными словами, в отличие от жизне-описания, с характерной для него стабильностью позицииавтора описания, генеалогия фиксирует не логику становления конкретного «автора» или «авторского события», и даже не степень влияния «предшественников» на судьбу «события», а структурнуюпричастность, принадлежность этих «предшественников» к общей «родовой» линии, включающей в том числе и ее «тупиковые» ветви, и «неудавшиеся браки», и «внебрачных детей», и «союзы по расчету». Перспектива носит обратный характер — «сегодня» воспринимается не как логическое продолжение «прошлого», но как точка отсчета, благодаря которой хаотичная картина этого «прошлого» может быть восстановлена. В итоге, и современное состояние власти выступает не как закономерный результатборьбы за власть, предопределенный политическими интересами, допустим, элит, партий и масс, а какнаследие разнообразной, как правило, непоследовательной, прерывающейся и вновь возобновляющейсяборьбы за легитимацию — «чистоту генеалогического древа» — того или иного режима. Тот факт, что этот легитимирующий «поиск предков», это восстановление родо-словной режима неизбежно носит дискурсивный характер и связано со стремлением установить/дезавуировать господство того или иного «режимаистины», позволяющего воспринимать, например, концепцию прав человека или идею классовой борьбы как закономерные, позволили Фуко сделать естественный вывод о

116

взаимосвязи власти и ее дискурсивного продукта — знания. Генеалогия власти, в итоге, стала генеалогией дискурсов, легитимизирующих власть.

Подобное (дискурсивное) восприятие власти позволило Фуко уйти от традиционного анализа таких естественных представителей власти, как «суверены», «партии», «классы» и т. п., и заявить о том, что власть не может принадлежать ни отдельным лицам, ни отдельным институтам. Власть имеет диалогическую природу (господство/подчинение) и проявляет себя как эффект исторически сложившихся культурных практик, чья конфигурация целиком зависит от случайного совпадения людей, событий, процессов, языковых традиций. Власть, иными словами, носит распыленный, «капиллярный» в терминологии Фуко, характер и реализуется на уровне«микро-практик» повседневной жизни, с постоянно меняющимися конфигурациями отношений господства и подчинения. Именно через институциализацию той или иной «политики дискурсивного режима»¹³и происходит институциализация этой капиллярной власти. Именно посредством формирования и распространения базовых дискурсов обистине, знании и вере и происходит медленная, но верная инфильтрация власти на уровень микро-практик тела и языка. Именно сочетание всевозможных «объектов, критериев, практик, процедур, институтов, аппаратов и операций»,¹⁴нацеленных на производство истины, знания и веры, и получило у Фуко определение «режима власти/знания», т. е. такого режима производства знания по ограниченному кругу вопросов, при котором сама ограниченность не только не вызывает сомнений, но и воспринимается как данность, какнормальное положение вещей. Или, в формулировке Фуко — вещей и слов.

Логическим результатом данного режима власти/знания стала концепция и феномен «Человека», вокруг которых в конце восемнадцатого — начале девятнадцатого века возникла дисциплинарная сеть так называемых гуманитарных наук. Посредством классификации физических и интеллектуальных норм и

¹³ М. Foucault, «Truth and power», in Gordon et al., eds., Power/Knowledge: Selected interviews and other writings, 1971-1977(New York: Pantheon, 1980), p. 118.

¹⁴ N. Fraser, Unruly practices: power, discourse, and gender in contemporary social theory (Minneapolis: University of Minnesota Press, 1989), p. 20.

117

отклонений, «гуманитарные» науки сформировали не только разветвленную систему знаний («дисциплин»), но и систему дисциплинарных механизмов, нацеленных, в отличие от предыдущих эпох, не столько на борьбу с поступками, сколько на коррекцию их — поступков — административно-управленческого аппарата, т. е. «человеческой души».¹⁵Конкретное телесное поведение стало восприниматься как симптом чего-то большего, как проявление той или иной скрытой тенденции, подлинное значение которой предстояло прояснить все увеличивающейся армии технологов«био-власти» — педагогов, врачей, статистиков, социальных работников а чуть позже психологов/психоаналитиков, судебно-медицинских экспертов и т. п. В условиях Нового времени «грешники» ускоренно трансформировались в «извращенцев», а «злоумышленники» — в «дегенератов», «дебилов» и «криминальныхтипов». «Несоблюдение» господствующих норм, таким образом стало восприниматься не как ситуационно обусловленный — «бес попутал» — поступок, а как проявление генетической и/ли социальной неполноценности и недоразвитости. Система оценки превратилась в систему ценностей, а система категорий — в социальную систему.

Если бы Фуко остановился лишь на описании дискурсивных механизмов/институтов режима власти/знания, его теория вряд ли получила бы широкое распространение. Внимание, однако, привлек его тезис о том, что ограничивающие возможности власти вовсе, так сказать, небезграничны. Что, вдалбливая — в прямом и переносном смысле — в головы своих поднадзорных подопечных категории восприятия и воспроизводства сложившейся конфигурации власти, представители дисциплинарных институтов тем самым открывали им путь'к постижению принципов функционирования этой власти. И, соответственно, к ее использованию, в том числе и для изменения «предписанной» им категории и перечня связанных с ней практик. Говоря иначе, для изменения границы на карте необходимо иметь карту, и «усвоенные» социальные категории в данном случае предоставляли необходимый пропуск — «отимени... и по поручению...» — в этокарто-графическое пространство, в котором, в конечном итоге, контуры «материков» определяются именно конфигурацией «окраин».

¹⁵ Ibid., p. 44.

118