Файл: Боккаччо Д. Декамерон.doc

воздержался от просьбы устроить его принятие туда, предоставляя себе сделать

это, когда, учествовав его еще более, он будет иметь возможность с большею

уверенностью предъявить ему свои желания. Итак, в расчете на это, он

продолжал поддерживать с ним общение, зазывая его вечером и утром к своему

столу и обнаруживая безмерную к нему любовь, и столь велико и постоянно было

это их общение, что, казалось, без Бруно маэстро не мог и не умел

существовать. Бруно чувствовал себя отлично и, дабы не показаться

неблагодарным за такие почести, оказанные ему врачом, написал ему в зале

изображение Поста, у входа в комнату - Agnus dei, у двери на улицу ночной

горшок, дабы те, которые являлись к нему за советом, сумели отличить его от

других, а под небольшим навесом написал битву мышей с кошками, казавшуюся

врачу очень красивой вещью. Кроме того, он иной раз говорил ему, когда ему

случалось у него не ужинать: "Сегодня я был в обществе, и так как английская

королева мне несколько надоела, я велел привести себе Гумедру великого

Тарсийского хана". Тогда маэстро спрашивал: "Что такое Гумедра? Я этих имен

не понимаю". - "О мой маэстро, - отвечал Бруно, - я этому не удивляюсь, ибо

я слышал, что ни Поркограссо, ни Ванначена об ней не упоминают". - "Ты

хочешь сказать Иппократ и Авиценна?" - говорил маэстро. "Право, не знаю, -

отвечал Бруно, - в ваших именах я так же мало смыслю, как и вы в моих, а

Гумедра на языке великого хана означает то же, что на нашем императрица. О

да, она показалась бы вам прелестной бабой и, уверяю вас, заставила бы вас

забыть лекарства, и снадобья, и всякие пластыри".

Так говаривал он с ним порой, чтобы еще более его разжечь, когда

однажды вечером маэстро засиделся, присвечивая Бруно, пока тот расписывал

баталию мышей и кошек, и, вообразив, что он закупил его своим вниманием,

решился открыть ему свою душу. Они были одни, и он сказал: "Бруно, бог тому

свидетель, нет ныне человека, для которого я все бы сделал с такою

готовностью, как для тебя; да вот если б ты приказал мне отправиться отсюда

в Перетолу, я, наверно бы, пошел; потому не удивись, если я попрошу у тебя

кое о чем по-приятельски и по доверию. Как тебе известно, ты еще недавно

рассказал мне об обычаях вашего веселого общества, и у меня явилось столь

великое желание участвовать в нем, какого никто так сильно не ощущал. И это

не без причины, как ты увидишь, если мне удастся попасть в него, ибо отныне

же позволю тебе насмеяться надо мною, если я не выпишу туда самую красивую

девушку, какой ты давно не видал, а я видел ее в прошлом году в Какавинчильи

и очень люблю ее. Клянусь телом Христовым, я хотел дать ей десять болонских

грошей, если б она согласилась со мною, да она не захотела. Потому прошу

тебя, насколько возможно, наставить меня, что мне сделать, чтобы попасть

туда, да и ты сделай все и постарайся, чтобы я вступил в него, а во мне вы

найдете хорошего и верного товарища. Ты видишь, во-первых, что я красив из

себя, что мои ноги хорошо прилажены к туловищу и лицо мое словно розан, а к

тому же я доктор медицины, какого среди вас, вероятно, нет, и я знаю много

хороших вещей, красивых песенок; дай я спою тебе одну". И он внезапно

принялся петь.

У Бруно явилось столь сильное желание расхохотаться, что он был вне

себя, но все же удержался. Когда песнь была спета, маэстро спросил: "Как

тебе это понравилось?" Бруно ответил: "Разумеется, маисовые дудочки не могут

сравниться с вами, так артистически вы горланите". Говорит маэстро: "Я

уверен, что ты никогда не поверил бы тому, если б сам меня не услыхал". -

"Правду вы говорите", - отвечал Бруно. "Я знаю еще и другие песни, -

возразил маэстро, - но пока оставим это. Ты видишь, каков я. Мой отец был

благородный, хотя жил в деревне, а я по матери из рода Валеккио, и как ты

мог убедиться, у меня лучшие книги и более красивые платья, чем у всех

других флорентийских медиков. Есть у меня вещи, которые, ей-богу, если все

сосчитать, стоили мне лет десять назад и более чуть не сто лир мелочью;

потому прошу тебя, устрой меня, пожалуйста, в том обществе, а я, клянусь

богом, обещаю тебе, коли ты это сделаешь, не брать с тебя ни одной копейки

за мое ремесло; болей, сколько знаешь".

Пока Бруно слушал его, он показался ему таким же простофилей, каким

казался нередко и прежде, и он сказал: "Маэстро, посветите мне немного в эту

сторону и потерпите немного, пока я напишу хвосты этим мышам, а там я вам

отвечу". Когда хвосты были окончены, Бруно притворился, будто просьба ему

очень неприятна, и говорит: "Маэстро, вы в состоянии были бы сделать для

меня многое, это я сознаю, тем не менее то, о чем вы меня просите, хотя и

незначительно для вашего великого ума, для меня является очень значительным.

Я не знаю, для кого на свете я это сделал бы, если бы мог, коли не для вас,

потому что я люблю вас, как подобает, да и ваши слова так уснащены разумом,

что они заставили бы и постницу плясать на босу ногу, а меня и подавно

отвлекли бы от моего намерения, ибо чем более я бываю с вами, тем более вы

мне представляетесь мудрым. Скажу вам еще, что если бы ничто другое не

побуждало меня благожелать вам, то побудило бы уже то одно, что вы влюблены

в такую красавицу, как говорили. Одно я должен сказать вам: в этих делах я

ничего не могу, как вы то полагаете, и потому и не в состоянии устроить для

вас, что бы следовало; но если вы обещаете мне вашим великим нерушимым

словом сохранить это в тайне, я укажу способ, которого вам следует

держаться, и мне сдается, что вам, наверно, это удастся, так как у вас есть

и прекрасные книги и все другое, о чем вы мне раньше говорили". На это

маэстро сказал: "Говори же, не бойся, вижу я, ты плохо меня знаешь и еще не

знаешь, как я умею хранить тайны. Немного было таких дел, которые производил

мессер Гаспарруоло из Саличето, когда был судьей подесты в Форлимпополи,

которые он не велел бы сообщать мне, потому что считал меня хорошим

блюстителем тайны. Хочешь ли увериться, что я говорю правду? Он первому мне

сказал, что хочет жениться на Бергамине; видишь, как?" - "Хорошо, - говорит

Бруно, - коли тот доверялся вам, могу довериться и я. Способ, которого вам

следует держаться, следующий: у нашего общества всегда есть начальник с

двумя советниками, сменяющимися каждые шесть месяцев; нет сомнения, что к

новому году начальником будет Буффальмакко, я - советником; так решено. А

начальник может ввести и заставить ввести кого ему угодно; потому, мне

кажется, вам следовало бы, по возможности, сблизиться с Буффальмакко и

учествовать его. Это такой человек, что если он познает вашу мудрость,

тотчас же влюбится в вас, и когда вы привлечете его немного своим умом и

теми хорошими вещами, которые у вас водятся, вы можете попросить его; он не

сумеет сказать вам: нет. Я говорил с ним о вас, и он очень к вам расположен;

вы сделайте это, а мне предоставьте сделаться с ним". Тогда маэстро сказал:

"Уж очень мне нравится то, что ты говоришь, и если он человек, чтущий мудрых

мужей, и хоть немного побеседует со мною, я так устрою, что он всегда будет

за мною ходить, потому что ума у меня столько, что я мог бы снабдить им

целый город, оставаясь умнейшим".

Устроив это, Бруно обо всем подробно рассказал Буффальмакко. а тому

показалось за тысячу лет время, пока ему удастся сделать то, чего добивался

маэстро-дуралей. Врач, безмерно желавший попасть в корсары, не мешкая долго,

подружился с Буффальмакко, что удалось ему легко. Начал он ему задавать

лучшие в свете ужины и обеды, а вместе с ним и Бруно; они же кормили его

обещаниями, как люди, чуявшие хорошие вина, жирных каплунов и другие лакомые

вещи, постоянно посещали его, бывая у него без особых приглашений и все

время говоря, что для другого они того бы не сделали. Между тем когда

маэстро показалось, что пора, он обратился с просьбой к Буффальмакко, как то

сделал и с Бруно. Буффальмакко притворился, что очень этим разгневан, и

сильно накричал на Бруно, говоря: "Клянусь великим богом в Пазиньяно, я едва

удерживаюсь, чтобы не дать тебе в голову такого тумака, что у тебя нос

свалится в пятки, предатель ты этакий! Кто другой мог поведать о том

маэстро, как не ты?" Тот усердно извинял его, говоря и клянясь, что узнал

это со стороны, и после многих мудрых речей все-таки его успокоил. Обратясь

к маэстро, Буффальмакко сказал: "Маэстро, оно и видно, что вы были в Болонье

и принесли в наш город уменье держать язык за зубами; еще скажу вам, что вы

учились азбуке не на яблоке, как то желают делать иные глупцы, а научились

ей на тыкве, а известно, что она длинная, и я не ошибусь, сказав, что вас

крестили в воскресенье. И хотя Бруно говорил мне, что вы там изучали

медицину, мне кажется, вы обучились там искусству обворожать людей, что

благодаря вашему уму и выдумкам вы делаете лучше, чем кто-либо другой из

виденных мною". Врач оборвал его на средине речи и, обратившись к Бруно,

сказал: "Что значит говорить и обращаться с людьми умными! Кто бы так скоро

понял все особенности моего ума, как то сделал этот достойный человек! Ты

вот не догадался так скоро, как он, чего я стою; расскажи по крайней мере,

что я тебе заметил, когда ты рассказал мне о любви Буффальмакко к мудрым

людям. Разве я того не говорил?" - "Говорил, и лучше", - ответил Бруно.

Тогда маэстро сказал Буффальмакко: "Другое бы ты заговорил, если бы повидал

меня в Болонье, где не было ни большого, ни малого, ни доктора, ни школяра,

который не любил бы меня более всего на свете, - так я сумел всех ублажить

своей беседой и своим умом. Скажу тебе более: я там не произнес ни слова,

чтобы не заставить всех смеяться, так я всем нравился, а когда я оттуда

уезжал, все подняли страшный плач, желая, чтобы я остался, и дело дошло до

того, что решили, лишь бы я остался, предоставить мне одному читать медицину

всем школярам, какие там были; но я не захотел, ибо решил приехать сюда за

большим наследством, в которое теперь вступил и которое всегда было в моем

роде; так я и сделал". Тогда Бруно сказал Буффальмакко: "Как тебе это

нравится? А ты не верил мне, когда я тебе о том говорил. Клянусь евангелием,

в нашем городе нет врача, который сравнялся бы с ним в распознавании ослиной

мочи, и, наверное, ты подобного не найдешь отсюда и до парижских ворот.

Поди-ка попробуй не сделать того, чего он хочет". - "Правду говорит Бруно, -

заметил медик, - но меня здесь не знают, вы здесь народ грубый, а повидали

бы вы меня среди докторов, какой у меня вид!" Тогда Буффальмакко сказал:

"Поистине, маэстро, вы знаете гораздо больше, чем я когда-либо мог

предположить, потому, говоря с вами непутно, как следует говорить с

подобными вам мудрыми людьми, скажу вам, что я непременно устрою, чтобы вы

поступили в наше общество".

После этого обещания чествования их врачом умножились, они, потешаясь

этим, заставляли его плясать под дудку величайших глупостей на свете, обещая

дать ему в жены графиню Отхожих, самое прелестное существо, какое только

можно найти на задах человеческого рода. Врач спросил, кто такая эта

графиня. Буффальмакко ответил: "Ах ты тыква моя семенная, это очень знатная

дама, и мало на свете домов, где бы она не творила суд и расправу, и даже

минориты отдают ей дань при звуке литавров. И скажу тебе, что, когда она

ходит, кругом ее хорошо слышно, хотя она большею частью сидит запершись; тем

не менее еще недавно она прошла ночью мимо вашей входной двери, направляясь

к Арно, чтобы вымыть себе ноги и подышать воздухом; но ее постоянное

времяпребывание в Отхожей области. Потому-то ее служители часто бродят

вокруг и все носят в доказательство ее главенства скипетр - веник и ядро.

Вельмож ее везде можно видеть, каковы: Подворотник, дон Куча, Коротыш, Жижа

и другие; думаю, что все они вам знакомы, но вы их не помните. В сладкие

объятия этой-то знатной дамы, оставив красавицу из Какавинчильи, мы и

направим вас, если надежда нас не обманет". Врач, рожденный и выросший в

Болонье, не понимал их выражений, почему и остался доволен обещанной дамой.

Немного времени спустя художники принесли ему весть, что он принят.

Когда настал день, накануне ночи, когда им надлежало собраться, маэстро