Файл: Боккаччо Д. Декамерон.doc

Новелла четвертая

Настоятель Фьезоле любит одну вдову, которая его не любит; воображая,

что он с нею, он спит с ее служанкой, а братья дамы дают ему попасться в

руки епископа.

Уж Елиза кончила свою новеллу, которую рассказала не без великого

интереса всего общества, когда, обратившись к Емилии, королева изъявила ей

желание, чтобы после Елизы она рассказала свою, и она тотчас же начала таким

образом: - Почтенные дамы, насколько священники, монахи и вообще духовные

являются искусителями наших сердец, это, помнится мне, показано было во

многих сообщенные до сих пор новеллах; но так как об этом невозможно так

наговориться, чтобы не оставалось еще более, я хочу, вдобавок к тем,

рассказать вам новеллу об одном настоятеле, который, наперекор всему свету,

хотел склонить одну достойную даму к любви, с ее согласия или без него; а

она, будучи очень разумной, обошлась с ним, как ему подобало.

Как всякой из вас известно, Фьезоле, гору которого мы можем отсюда

видеть, был когда-то древнейшим и значительным городом, и хотя он теперь

весь разрушен, тем не менее там всегда был епископ, есть и теперь. Там, по

соседству с главной церковью, у одной родовитой вдовы, по имени монны

Пикарды, было прежде поместье с небольшим домом; будучи не из богатых женщин

сего мира, она проводила здесь большую часть года, а с ней двое братьев,

юношей очень хороших и обходительных. Так как она часто ходила в главную

церковь и была еще очень молода, красива и привлекательна, то и случилось,

что настоятель той церкви так сильно в нее влюбился, что не знал, как быть,

ни туда ни сюда. По некотором времени он дошел до такой смелости, что сам

объявил даме о своем желании и попросил ее внять его любви и полюбить его,

как он ее любит. Был тот настоятель уже старик, но духом юный,

предприимчивый и надменный, много о себе воображавший, с такими жеманными и

неприятными приемами и обращением и такой надоедливый и противный, что не

было человека, который благоволил бы к нему; а если кто и благоволил хотя

немного, то дама не только не терпела его, но и ненавидела более, чем

головную боль. Потому, как женщина умная, она ему ответила: "Мессере, что вы

меня любите, может быть мне только приятно, и я обязана любить вас, и охотно

стану любить, но в моей любви и в вашей не должно быть ничего нечестного. Вы

- мой духовный отец и священник и уже значительно приблизились к старости, а

это должно сделать вас почтенным и целомудренным; с другой стороны, и я - не

девушка, к которой еще шло бы такое ухаживание, а вдова, а вы знаете, какой

честности требуют от вдов, потому извините мне, ибо той любовью, о которой

вы просите, я никогда не полюблю вас, да и не желаю быть вами любима таким

образом".

Настоятель, которому не удалось на этот раз ничего от нее добиться, не

упал духом, как сраженный при первом ударе, а пустил в ход свою надменную

назойливость, стал часто приставать к ней с письмами и засылками, и даже

лично, когда видел, что она в церкви. Так как это приставание было очень

неприятно и докучливо даме, она замыслила отделаться от него таким способом,

какого он заслуживал, если уже не могла каким-нибудь другим; но она ничего

не пожелала предпринимать, не поговорив наперед с братьями. Сказав им, как

обращается с нею настоятель и что она сама намерена сделать, и получив на то

их полное согласие, она несколько дней спустя отправилась, по обычаю, в

церковь. Как увидел ее настоятель, тотчас направился к ней, как то делал

обыкновенно, и стал с ней беседовать по-родственному. Дама, увидев, что он

идет, взглянула на него приветливо и, отойдя с ним в сторону, когда

настоятель много наговорил ей обычных слов, сказала, испустив глубокий

вздох: "Мессере, я часто слышала, что нет столь твердого замка, который,

будучи подвержен ежедневным нападениям, не был бы, наконец, взят, как то, я

вижу ясно, случилось и со мною. Вы так осаждали меня то сладкими словами, то

одной любезностью, то другою, что заставили нарушить мое намерение, и я

решилась, если уж я так понравилась вам, быть вашей". Настоятель, крайне

обрадовавшись, сказал: "Мадонна, большое вам спасибо; сказать вам правду, я

сильно дивился, что вы так долго держались, когда подумаю, что такого случая

у меня еще не было ни с одной; напротив, я порой говорил: если бы женщины

были из серебра, не годились бы на монету, потому что ни одна не выдержала

бы молота. Но оставим это пока: когда и где мы можем сойтись вместе?" На это

дама отвечала: "Милый господин мой, когда? - может быть в какой час вам

будет угодно, ибо у меня нет мужа, которому я обязана была бы давать отчет в

ночах; но где? - я не знаю, что и придумать". Настоятель сказал: "Как же не

знаете? А в вашем доме?" Дама отвечала: "Мессере, вам известно, что у меня

два брата, молодые люди, которые днем и ночью являются в дом с своим

обществом, а у меня дом не очень-то велик, и потому там нельзя было бы

сойтись, разве кто согласился бы быть там как немой, не испуская ни слова,

ни звука, и в темноте, словно слепой; если захотеть так устроить, то это

возможно, ибо до моей комнаты им дела нет; только их комната так близко от

моей, что нельзя сказать слова столь тихо, чтобы не было слышно". Тогда

настоятель сказал: "Мадонна, из-за этого дело не станет, на ночь или две,

пока я размыслю, где бы в другом месте нам быть с большим удобством". - "Это

уж ваше дело, мессере, - говорит дама, - я только прошу вас об одном: чтобы

это осталось в тайне и об этом никогда не узнали ни слова". Тогда настоятель

сказал: "Мадонна, об этом не беспокойтесь и, если возможно, устройте, чтобы

нам сегодня же вечером быть вместе". Дама ответила: "Я согласна", - и,

сказав ему, как и когда он должен прийти к ней, рассталась с ним и вернулась

домой.

У этой дамы была служанка, не очень-то молодая, но с таким некрасивым,

уродливым лицом, какое когда-либо видели, ибо нос у ней был сильно

приплюснут, рот кривой, губы толстые, губы врозь и большие; она косила

немного, и глаза у ней постоянно болели, цвет лица зеленый и желтый, так

что, казалось, она провела лето не в Фьезоле, а в Синигалье. Ко всему тому

она еще хромала, и правая нога была короче; звали ее Чута; а так как лицо у

нее было такое зелено-желтое, все звали ее Чутацца. Но хотя уродливая собой,

она была не без некоторой хитрости.

Позвав ее к себе, дама сказала ей: "Чутацца, если ты окажешь мне услугу

в эту ночь, я подарю тебе хорошую новую сорочку". Услышав, что поминают о

сорочке, Чутацца отвечала: "Мадонна, если вы подарите мне сорочку, я в огонь

брошусь, не то что другое". - "Хорошо, - сказала дама, - я желаю, чтобы эту

ночь ты проспала в моей постели с мужчиной и обласкала его, но только

смотри, не говори ни слова, так чтобы мои братья тебя не слышали, ведь ты

знаешь, что они спят рядом; а потом я подарю тебе сорочку". Чутацца говорит:

"Я просплю с шестерыми, не то что с одним, коли нужно".

И вот, когда настал вечер, настоятель явился, как ему было наказано, а

оба молодые люди, по условию с дамой, были у себя в комнате и давали о себе

знать; потому настоятель, тихонько и в темноте войдя в комнату дамы,

направился, как сказали ему, к постели, а Чутацца, хорошо наученная дамой,

что ей делать, направилась с другой стороны. Полагая, что с ним рядом его

дама, отец настоятель обнял Чутаццу и принялся целовать ее, не говоря ни

слова, а Чутацца - его; и начал настоятель забавляться с нею, вступая во

владение издавна желанными благами.

Когда дама устроила это, приказала братьям сделать остальное из того,

что было условлено. Тихо выйдя из комнаты, они направились на площадь, и

судьба поблагоприятствовала им о том, что они затевали, более, чем они сами

ожидали, ибо жар стоял сильный, и епископ осведомился об этих двух юношах,

чтобы прогуляться до их дома и выпить у них. Увидев, что они идут, он

выразил им свое желание и отправился с ними по пути; войдя с ними на их

прохладный дворик, где зажжено было много свечей, он с большим удовольствием

отведал их хорошего вина. Когда он выпил, молодые люди сказали: "Мессере,

так как вы оказали нам такую милость, что удостоили посетить наш малый

домик, куда мы шли пригласить вас, нам желательно, чтобы вы удостоили

взглянуть на одну вещицу, которую мы хотим вам показать". Епископ отвечал,

что сделает это охотно; поэтому один из юношей, взяв в руку зажженный факел

и идя вперед, тогда как за ним следовал епископ и все другие, направился к

комнате, где отец настоятель лежал с Чутаццой. Тот, чтобы скорей добраться,

поспешил ездою и, прежде чем они туда пришли, проехал более трех миль;

потому, немного устав, отдыхал, держа Чутаццу в объятиях, несмотря на жару.

Когда молодой человек вошел с факелом в комнату, а за ним епископ и все

другие, ему показали настоятеля с Чутаццой в объятиях. Между тем проснулся и

отец настоятель и, увидев свет и много народа вокруг себя, от сильного стыда

и страха уткнул голову под простыню. Епископ страшно выбранил его, велел ему

вытащить голову и поглядеть, с кем он спал. Узнав обман дамы, настоятель как

по этой причине, так и от позора, который от того ему произошел, так вдруг

опечалился, как никто другой; по приказанию епископа он оделся и был под

хорошей стражей отправлен домой, чтобы выдержать великое покаяние за

совершенный грех. Тогда епископ пожелал узнать, как случилось, что он явился

сюда спать с Чутаццой. Молодые люди все ему рассказали по ряду. Когда

епископ то услышал, очень похвалил даму, а также и юношей за то, что, не

желая марать рук в крови священника, с ним обошлись, как ему подобало. За

этот грех епископ велел ему плакаться сорок дней, но любовь я негодование

заставили его плакать более сорока девяти, не говоря уже о том, что долгое

время спустя он никогда не мог пройти по дороге, чтобы ребятишки не

показывали на него пальцем, говоря: "Смотрите, вот - тот, кто спал с

Чутаццой!" Это так сильно его досадовало, что он едва не сошел с ума.

Таким-то образом почтенная дама свалила с плеч надоедливого и

бесстыдного настоятеля, а Чутацца добыла себе сорочку.