Файл: Боккаччо Д. Декамерон.doc

послов и они остановились в доме мессера Джери, обсуждавшего вместе с ними

дела папы, мессер Джери, с этими папскими послами, по какому бы то ни было

поводу, каждый день ходил пешком мимо церкви санта Мария Уги, где у хлебника

Чисти была своя пекарня и он сам занимался своим ремеслом. Хотя судьба

уделила ему ремесло очень низменное, тем не менее так ему в нем

благоприятствовала, что он стал богачом, но, ни за что не желая переменить

его на какое-нибудь другое, жил очень роскошно, держа, в числе прочих

хороших вещей, лучшие белые и красные вина, какие только можно было найти во

Флоренции или в окрестности. Видя, что мессер Джери и папские послы всякое

утро проходят мимо его двери, а жар стоял большой, он подумал, что было бы

очень радушно с его стороны дать им напиться его доброго белого вина; но,

сравнивая свое положение с положением мессера Джери, полагал, что будет

неприлично, если он отважится пригласить его, и он приискал способ, который

побудил бы мессера Джери напроситься самому. В белоснежной куртке, всегда в

чисто выстиранном переднике, дававшем ему скорее вид мельника, чем пекаря,

каждое утро, в час, когда, по его соображениям, должен был проходить мессер

Джери с посланниками, он приказывал ставить перед дверью новенькое, луженое

ведро с холодной водою, небольшой болонский кувшин своего хорошего белого

вина и два стакана, казавшиеся серебряными, так они блестели; усевшись,

когда они преходили, и сплюнув раз или два, он принимался пить свое вино, да

так вкусно, что у мертвых возбудил бы к нему охоту. Увидев это раз и два

утром, мессер Джери спросил на третье: "Ну, каково оно. Чисти, хорошо ли?"

Чисти, тотчас же встав, ответил: "Да, мессере, но насколько, этого я не могу

дать вам понять, если вы сами не отведаете". У мессера Джери, от погоды ли,

или оттого, что он устал более обыкновенного, либо заманило его, как пил

Чисти, явилась жажда; обратившись к посланникам, он сказал, улыбаясь:

"Господа, хорошо бы нам отведать вина у этого почтенного человека, может

быть оно такое, что мы не раскаемся". И он вместе с ними направился к Чисти;

тот велел вытащить из пекарни хорошую лавку и попросил их сесть, а их

слугам, подошедшим выполоскать стаканы, сказал: "Ступайте себе, братцы,

дайте сделать это мне, потому что наливать я умею не хуже, чем ставить

хлебы; и не думайте, чтобы вам удалось отведать хоть капельку". Так сказав,

он сам выполоскал четыре хороших новых стакана, велел принести небольшой

кувшинчик своего доброго вина и стал прилежно наливать мессеру Джери с

товарищами. Вино показалось им таким, что лучше его они давно не пивали,

потому они очень расхвалили его, и пока оставались там посланники, почти

каждый день мессер Джери ходил с ними пить.

Когда они покончили свои дела и готовились к отъезду, мессер Джери

устроил великолепный пир, на который, приглашая нескольких из наиболее

именитых граждан, велел позвать и Чисти, который ни под каким видом не

захотел пойти. Тогда мессер Джери приказал одному из своих слуг войти к

Чисти за бутылью вина, чтобы за первым блюдом каждому гостю налить его по

полустакану. Слуга, может быть рассерженный тем, что ему ни разу не удалось

отведать того вина, взял большую бутыль; когда Чисти увидел ее, сказал: "Сын

мой, мессер Джери не ко мне послал тебя". Слуга несколько раз заверял его в

том и, не добившись другого ответа, вернулся к мессеру Джери и сказал ему о

том. Мессер Джери возразил ему: "Вернись туда и скажи, что посылаю тебя к

нему я; если же он еще раз ответит тебе так же, спроси его, к кому я тебя

послал". Вернувшись, слуга сказал: "Чисти, мессер Джери в самом деле послал

меня к тебе". На это Чисти ответил: "Наверно не ко мне, сын мой". - "Коли

так, то к кому же он послал меня?" Чисти ответил: "На Арно".

Когда слуга донес о том мессеру Джери, у него вдруг открылись глаза, и

он сказал слуге: "Покажи-ка мне, какую бутыль ты туда носил?" Увидев ее, он

сказал: "Правду говорит Чисти"; и, побранив слугу, он велел взять более

подходящую. Когда Чисти увидел ее, сказал: "Вот теперь я вижу, что он

посылает тебя ко мне, и охотно наполню ее". В тот же день, распорядившись

налить тем же вином бочонок, он велел тихонько снесть его в дом мессера

Джери, затем пошел туда сам и, встретив его, сказал: "Мессере, я не желал

бы, чтобы вы подумали, что меня испугала утрешняя бутыль, но так как мне

представилось, вы забыли, что я показал вам намедни моими маленькими

кувшинами, то есть, что это вино не столовое, я и хотел напомнить вам об

этом сегодня утром. Теперь, не желая быть более его сторожем, я послал его

вам все: делайте с ним впредь, что хотите".

Мессер Джери очень охотно принял подарок Чисти, воздал ему

благодарность, какая ему показалась приличной, и с тех пор всегда считал его

человеком достойным и своим приятелем.

Новелла третья

Монна Нонна находчивым ответом прекращает менее чем приличные шутки

флорентийского епископа.

Когда Пампинея окончила свою новеллу и все очень похвалили ответ и

щедрость Чисти, королеве заблагорассудилось, чтобы далее рассказывала

Лауретта, которая и начала весело таким образом: - Милые дамы, сначала

Пампинея, а теперь Филомена очень верно коснулись и нашей малой умелости и

красот острого слова; к этому нечего более возвращаться, разве к тому, что

сказано было об остротах, о которых я хочу напомнить вам, что они, по

существу, должны причинить такое укушение слушателю, как кусает овца, не как

собака; ибо если бы острота грызла как собака, была бы не остротою, а

бранью. Вот это и сделали отлично и слова мадонны Оретты и ответ Чисти.

Правда, если говорится в ответ и отвечающий кусает как собака, ибо и он был

наперед угрызен как бы собакой, за это не надо упрекать, как бы то

следовало, если бы того не случилось; поэтому необходимо смотреть, как и

когда и кому, а также и где говорятся остроты. Так как некогда один наш

прелат мало принял это во внимание, то получил укушение не меньше того,

какое сам учинил, что и я хочу показать вам в короткой новелле.

Когда епископом Флоренции был мессер Антонио д'Орзо, достойный и умный

прелат, во Флоренцию прибыл некий каталонский дворянин по имени Дего делла

Ратта в качестве маршала короля Роберта. Будучи красивым собою и большим

волокитой, он случайно увлекся одной из числа других флорентийских дам,

очень красивой, приходившейся внучкой брату означенного епископа. Узнав, что

ее муж, хотя из хорошего рода, был крайне скуп и человек дрянной, он сошелся

с ним на том, что даст ему пятьсот флоринов золотом, а тот дозволит ему

проспать одну ночь с его женой; поэтому, приказав позолотить серебряные

монеты в два сольда, бывшие тогда в обращении, проспав с его женою, хотя это

было и против ее желания, отдал их ему. Когда потом все это узналось,

дрянному мужу достался лишь урон и насмешки, а епископ, как человек умный,

представился, будто обо всем этом ничего не знает.

Так как епископ и маршал часто бывали вместе, случилось в Иванов день,

что, когда они ехали рядом верхом и увидели дам на улице, где совершается

бег взапуски, епископ заметил одну молодую даму, которую унесла нынешняя

чума, по имени монну Нонну деи Пульчи, двоюродную сестру мессера Алессио

Ринуччи, которую все вы, должно быть, знали; ее-то, тогда свежую и молодую,

находчивую и решительную, незадолго перед тем вышедшую замуж в Порта Сан

Пьеро, он и показал маршалу; затем, когда был близко от нее, положил ему

руки на плечо и сказал: "Нонна, как тебе это покажется? Уверена ли ты в том,

что с ним совладаешь?" Нонне показалось, что эти слова несколько задели ее

честь и должны были запятнать ее во мнении тех, кто их слышал, а их было

много; потому, не затем чтобы смыть это пятно, а чтобы воздать ударом на

удар, она тут же ответила: "Мессере, может быть, он и не одолел бы меня, но

я желала бы во всяком случае, чтобы деньги были настоящие".

Когда услыхали эти слова маршал и епископ, почувствовали, что их

одинаково укорили: одного - как учинившего бесчестную проделку с внучкой

брата епископа, другого - как оскорбленного в лице внучки собственного

брата; не взглянув друг на друга, стыдясь, они молча удалились, ничего не

ответив ей в тот день. Таким образом, молодой женщине, задетой, не

непристойно было задеть и другого остротою.