Файл: Боккаччо Д. Декамерон.doc

знаешь, чем их и кормить", - и он тут же почувствовал, что природа сильнее

его разума, и раскаялся, что повел его во Флоренцию.

Но довольно до сих пор рассказанного из этой новеллы, и мне желательно

обратиться к тем, для кого я ее рассказал. Итак, некоторые из моих хулителей

говорят, что я дурно делаю, о юные дамы, слишком стараясь понравиться вам, и

что вы слишком нравитесь мне. В этом я открыто сознаюсь, то есть, что вы мне

нравитесь, а я стараюсь понравиться вам; я и спрашиваю их, соображая, что

они не только познали любовные поцелуи и утеху объятий, и наслаждение

брачных соединений, которые вы нередко им доставляете, прелестные дамы, но и

хотя бы и то одно, что они видели и постоянно видят изящные нравы и

привлекательную красоту и прелестную миловидность и сверх всего вашу

женственную скромность, спрашиваю, чему тут удивляться, когда человек,

вскормленный, воспитанный, выросший на дикой и уединенной горе, в стенах

небольшой кельи, без всякого другого общества, кроме отца, лишь только вы

показались ему, одних вас вожделел, одних пожелал, к одним возымел

склонность? Станут ли они упрекать меня, глумиться надо мною, поносить меня

за то, что я, тело которого небо устроило всецело расположенным любить вас,

чья душа с юности направлена к вам, познав силу ваших взоров, нежность

медоточивых речей и горячее пламя сострадательных вздохов, - увлекаюсь вами

или стараюсь вам нравиться, особенно, если сообразить, что вы одни паче

всего другого понравились молодому отшельнику, юноше безо всякого понятия,

скорее - дикому зверю? Поистине лишь тот, кто не любит вас и не желает быть

вами любимым, лишь человек не чувствующий и не знающий удовольствия и силы

природной склонности - так порицает меня, и мне до него мало дела.

Те, что издеваются над моими годами, показывают, что не знают, почему у

порея головка бывает уже белая, когда стебель остается еще зеленым. Таким

людям я, оставив в стороне шутки, отвечу, что я никогда не вменю себе в стыд

до конца жизни стараться угодить тем, угождать которым считали за честь и

удовольствие Гвидо Кавальканти и Данте Алигьери, уже старые, и мессер Чино

из Пистойи, уже дряхлый. И если бы не та причина, что пришлось бы оставить

принятый мною способ изложения, я привел бы исторические свидетельства и

показал бы, что они полны древних и доблестных мужей, ревностно тщившихся

уже в зрелых годах угождать женщинам; коли они того не знают, пусть пойдут и

поучатся.

Что мне следовало бы пребывать с музами на Парнасе - это, я утверждаю,

совет хороший, но ни мы не можем постоянно быть с музами, ни они с нами, и

если случится кому с ними расстаться, то находить удовольствие в том, что на

них похоже, не заслуживает порицания. Музы - женщины, и хотя женщины и не

стоят того, чего стоят музы, тем не менее на первый взгляд они похожи на

них, так что, если в чем другом они не нравились бы мне, должны были бы

понравиться этим. Не говоря уже о том, что женщины были мне поводом сочинить

тысячу стихов, тогда как музы никогда не дали мне повода и для одного.

Правда, они хорошо помогали мне, показав, как сочинить эту тысячу, и, может

быть, и для написания этих рассказов, хотя и скромнейших, они несколько раз

являлись, чтобы побыть со мною, может быть, в угоду и честь того сходства,

какое с ними имеют женщины, почему, сочиняя эти рассказы, я не удаляюсь ни

от Парнаса, ни от муз, как, может быть, думают многие.

Но что сказать о тех, столь соболезнующих о моей славе, которые

советуют мне озаботиться снисканием хлеба? Право, не знаю; полагаю только,

сообразив, какой был бы их ответ, если бы по нужде я попросил у них хлеба,

что они сказали бы: "Пойдя поищи, не найдешь ли его в баснях!" А между тем

поэты находили его в своих баснях более, чем иные богачи в своих сокровищах.

Многие из них, занимаясь своими баснями, прославили свой век, тогда как,

наоборот, многие, искавшие хлеба более, чем им было надобно, горестно

погибли. Но к чему говорить более? Пусть эти люди прогонят меня, когда я

попрошу у них хлеба: только, слава богу, пока у меня нет в том нужды, а если

бы нужда и наступила, я умею, по учению апостола, выносить и изобилие и

нужду; потому никто да не печется обо мне более меня самого

Те же, которые говорят, что все рассказанное не так было, доставили бы

мне большое удовольствие, представив подлинные рассказы, и если б они

разногласили с тем, что я пишу, я признал бы их упрек справедливым и

постарался бы исправиться; но пока ничто не предъявляется, кроме слов, я

оставляю их при их мнении и буду следовать своему, говоря о них, что они

говорят обо мне.

Полагая, что на этот раз я ответил довольно, я заявляю, что,

вооружившись помощью бога и вашей, милейшие дамы, на которых я возлагаю

надежды, и еще хорошим терпением, я пойду с ним вперед, обратив тыл к ветру,

и пусть себе дует; ибо я не вижу, что другое может со мной произойти, как не

то, что бывает с мелкой пылью при сильном ветре, который либо не поднимает

ее с земли, либо, подняв, несет в высоту, часто над головами людей, над

венцами королей и императоров, а иногда и оставляет на высоких дворцах и

возвышенных башнях; если она упадет с них, то ниже того места, с которого

была поднята, упасть не может. И если когда-либо я был расположен изо всех

моих сил угодить вам в чем-нибудь, теперь я расположен к тому более, чем

когда-либо, ибо знаю, что никто не может иметь основания сказать иное, как

только то, что как другие, так и я, любящий вас, поступаем согласно с

природой. А чтобы противиться ее законам, на это надо слишком много сил, и

часто они действуют не только напрасно, но и к величайшему вреду силящегося.

Таких сил, сознаюсь, у меня нет, и я не желаю обладать ими для этой цели; да

если б они и были у меня, я скорее ссудил бы ими других, чем употребил бы

для себя. Потому, да умолкнут хулители, и если не в состоянии воспылать,

пусть живут, замерзнув и оставаясь при своих удовольствиях или, скорее,

испорченных вожделениях, пусть оставят меня, в течение этой коротко

отмеренной нам жизни, при моем. Но пора вернуться, ибо мы поблуждали

довольно, прекрасные дамы, вернуться к тому, от чего мы отправились, и

продолжать заведенный порядок.

Уж солнце согнало с неба все звезды, а с влажной земли ночную тень,

когда Филострато, поднявшись, велел подняться и всему обществу. Отправившись

в прекрасный сад, они принялись здесь гулять, а с наступлением обеденной

поры пообедали там же, где ужинали прошлым вечером. Отдохнув, пока солнце

стояло всего выше, и встав, они обычным порядком уселись у прелестного

фонтана, и Филострато приказал Фьямметте начать рассказы. Не дожидаясь

дальнейшего, она игриво начала так.

Новелла первая

Танкред, принц Салернский, убивает любовника дочери и посылает ей в

золотом кубке его сердце; полив ее отравленной водою, она выпивает ее и

умирает.

Грустную задачу дал нам сегодня для рассказов наш король, когда

подумаешь, что нам, собравшимся повеселиться, предстоит повествовать о чужих

слезах, о которых нельзя рассказать так, чтобы и сказывающие и слушающие не

возымели к ним сострадания. Может быть, он сделал это с целью умерить

несколько веселье, испытанное в прошлые дни; что бы ни побудило его, но так

как мне не пристало изменять его решение, я расскажу вам об одном жалостном

приключении, несчастном и достойном ваших слез.

Танкред, принц Салернский, был очень человечный и милостивый властитель

(если бы только на старости своих лет не обагрил рук в крови влюбленных), и

у него во всю его жизнь была одна лишь дочь, но он был бы счастливее, если б

не имел ее вовсе. Он так нежно любил ее, как когда-либо дочь бывала любима

отцом, и вследствие этой нежной любви, хотя она на много лет перешла брачный

возраст, он, не будучи в состоянии расстаться с нею, не выдавал ее замуж;

когда, наконец, он выдал ее за сына Капуанского герцога, она, пожив с ним

недолго и оставшись вдовою, вернулась к отцу. Она была так красива телом и

лицом, как когда-либо бывала женщина, молодая, мужественная и умная, может

быть, более, чем женщине пристало. Живя при любящем отце в большой роскоши,

как высокородная дама, и видя, что отец, по любви к ней, мало заботится

выдать ее замуж, а ей казалось неприличным попросить его о том, она задумала

тайно завести себе, коли возможно, достойного любовника. Глядя на многих

мужчин, благородных и других, являвшихся к двору ее отца, как то мы часто

видим при дворах, она обращала внимание на обхождение и нравы многих, и в

числе прочих понравился ей один молодой слуга отца, по имени Гвискардо,

человек очень низкого происхождения, но по своим качествам и нравам

благороднее всякого другого; к нему, видя его часто, она тайно и страстно

воспылала, все более и более находя удовольствие в его обществе. Юноша,

также неглупый, заприметил в ней это и так отдался ей всем сердцем, что

отвратил свои мысли почти от всего другого, кроме любви к ней.

Когда, таким образом, они тайно любили друг друга и молодая женщина

ничего так не желала, как сблизиться с ним, и не хотела доверяться в этой

любви кому бы то ни было, она поднялась на особую хитрость, чтобы дать ему

знать о способе к тому. Она написала письмо и в нем объяснила, что ему

надлежит сделать на следующий день, дабы сойтись с нею; вложив письмо в

колено тростинки, она дала ее Гвискардо и сказала шутливо: "Сегодня вечером

ты устроишь из этого трубочку для твоей служанки, чтобы ей раздуть огонь".

Гвискардо взял тростинку и, поняв, что она дала ему ее и так сказала не без

причины, вернулся с нею домой; осмотрев тростинку, раскрыл ее по найденной

трещине, нашел внутри ее письмо, прочел его и, хорошо уяснив себе, что ему

надлежало делать, обрадовался, как никто другой, и стал готовиться, чтобы

пойти к своей даме указанным ею способом.

Рядом с дворцом принца находилась вырытая в горе пещера, устроенная

давно тому назад, и в эту пещеру проникало немного света через отверстие,

искусственно сделанное в горе, и так как пещера была заброшена, почти

закрыта поросшим вокруг тернием и травою, в эту пещеру можно было проникнуть

по потаенной лестнице из одной комнаты нижнего этажа дворца, занятой дамою,

хотя вход туда был заперт крепкой дверью. Эта лестница настолько вышла у

всех из памяти, с давнишних времен не будучи в употреблении, что не было

почти никого, кто бы помнил, где она; но Амур, для взоров которого нет

ничего столь потаенного, что бы до них не доходило, обновил ее в памяти

влюбленной женщины. Дабы никто о том не догадался, она многие дни работала

орудиями, какие у ней были, прежде чем ей удалось отворить дверь, открыв ее

и одна спустившись в пещеру, она увидела отверстие и послала сказать

Гвискардо, чтобы он постарался проникнуть через него; она обозначила ему и

расстояние, какое могло отделять его от земли. Чтобы устроить это, Гвискардо

тотчас приготовил себе веревку с разными узлами и петлями, дабы можно было

по ней спускаться и взбираться, и, одевшись в кожаное платье, которое

защитило бы его от терний, не говоря никому ни слова, на следующую ночь

отправился к отверстию; привязав один конец веревки к крепкому стволу,

выросшему у входа, он спустился по ней в пещеру и стал поджидать даму. Она

же на другой день, притворившись, что желает спать, услав своих девушек и

одна запершись в своей комнате, отворив дверь, спустилась в пещеру, где