Файл: Боккаччо Д. Декамерон.doc

столяру, и ростовщикам несколько раз пересказать себе все. Под конец,

признав Руджьери невинным и присудив ростовщиков, укравших сундук, к уплате

десяти унций, он освободил Руджьери. Как он тому обрадовался, нечего и

спрашивать, а его дама обрадовалась чрезвычайно. Впоследствии она не раз

смеялась и веселилась с ним и дорогою служанкой, посоветовавшей ударить его

ножом, и они продолжали жить в любви и удовольствии день ото дня лучше. И я

желал бы, чтобы и мне так было, только бы не угодить в сундук.

Если первые новеллы опечалили сердца прелестных дам, то последняя,

рассказанная Дионео, заставила их так смеяться, особенно когда он сказал,

как уголовный судья зацепил крюком, что они могли вознаградить себя за

жалость, внушенную другим. Но когда король увидел, что солнце стало

золотистее и настал конец его правления, в очень милых словах извинился

перед прекрасными дамами за то, что сделал, положив рассуждать о столь

грустном предмете, как несчастия влюбленных; извинившись, он поднялся, снял

лавровый венок с головы, и, когда дамы были в ожидании, на кого он его

возложит, любезно возложил его на белокурую головку Фьямметты, говоря: "Я

возлагаю на тебя этот венок, ибо ты лучше всякой другой сумеешь завтрашним

днем вознаградить наших подруг за горести настоящего". Вьющиеся, длинные и

золотистые волосы Фьямметты падали на белые, нежные плечи, кругленькое

личико сияло настоящим цветом белых лилий и алых роз, смешанных вместе;

глаза - как у ясного сокола, рот маленький, с губками, точно рубины; она

ответила, улыбаясь: "Филострато, я охотно принимаю венок, и дабы ты тем

лучше уразумел, что ты сделал, я теперь же хочу и повелеваю всем

приготовиться рассказывать завтра о том, как после разных печальных и

несчастных происшествий влюбленным приключилось счастье".

Это предложение всем понравилось. Когда, велев позвать сенешаля, она

вместе с ним распорядилась о всем нужном, все общество поднялось, и она

весело распустила его до часа ужина. И вот иные из них пошли по саду,

красота которого не скоро должна была им прискучить, иные к мельницам,

которые находились за ним; кто туда, кто сюда, предаваясь, согласно с

расположением каждого, разным развлечениям до часа ужина. Когда он настал,

все, по обыкновению, собравшись у прекрасного фонтана, с великим

удовольствием сели за хорошо поданный ужин. Встав из-за стола, они, как

всегда, предались пляске и пению, и когда Филомена завела танец, королева

сказала: "Филострато, я не хочу отступать от моих предшественников, и как

они то делали, так и я желаю, чтобы по моему повелению спета была канцона; а

так как я уверена, что твои канцоны такие же, как и твои новеллы, я хочу,

чтобы ты спел нам ту, которая тебе наиболее нравится, дабы и другие дни не

были опечалены твоими несчастиями, подобно этому". Филострато ответил, что

сделает это охотно, и немедленно начал петь следующее:

Потоком слез моих доказываю я,

Как сердце сетовать имеет основанье,

Что преданной любви - измена воздаянье.

Амур, когда в него впервые ты вселил

Ту, по которой я вздыхаю ежечасно,

Лишенный всех надежд на счастье и покой,

То добродетели исполнены такой

Явилась мне она, что как бы ни ужасно

Моей душе больной терзаться ты судил,

Все эти муки я легко б переносил.

Но ныне в сердце я ношу уже сознанье,

Как заблуждался я, - и в том мое страданье.

В тот час передо мной открылся весь обман

Когда себя узрел покинутым я тою,

Что лишь одна была моей надеждой; да

Меж тем, как мнилось мне, что боле, чем когда,

Я в милости ее, любимым став слугою, -

Узнал я, что она, моих не видя ран,

Удела страшного, что мне в грядущем дан,

Другого доблестям дарит свое вниманье

И ради их мое свершилося изгнанье.

Когда увидел я, что изгнан, - у меня

В разбитом сердце плач мучительный родился,

И в нем до этих пор он все еще живет,

И часто день и час я проклинаю тот,

Когда передо мной впервые появился

Прелестный лик ее, как никогда храня

Высокую красу и блеск ярчей огня...

Теперь мой страстный пыл, и веру, упованье

Клянет моя душа в предсмертном содроганье.

Как утешения скорбь эта лишена

То знать, владыка мой, имеешь ты причины, -

Ты, часто так к кому печальный голос мой

Взывает. Слушай же: жжет с силою такой

Ее огонь меня, что жажду я кончины,

В которой меньше мук. Так пусть идет она,

И жизнь жестокую, что стольких зол полна,

Покончит пусть зараз, а с нею и терзанье

Где б мне ни быть, - сильней не будет испытанье.

Ни утешения иного, ни иной

Дороги для меня не остается боле,

Как смерть. Пошли ж, Амур, мне, наконец ее

И ею прекрати все бедствие мое

И сердце мне избавь от столь плачевной доли!

Соделай так, молю: неправдою людской

Навек унесены утехи и покой...

Ей в радость прекрати мое существованье,

Как радость ей дало другого обожанье

Моя баллата! Пусть тебя не переймет

Никто - до этого мне дела нет нисколько:

Ведь никому тебе не спеть, как я пою!..

Одну еще тебе работу я даю:

Лети к Амуру ты, открои ему, - и только

Ему, - как горестно здесь жизнь моя идет,

Какой несчастному она тяжелый гнет.

Проси, чтоб мощь свою явил он в состраданье,

В приюте лучшем мне доставив пребыванье.

Слова этой канцоны очень ясно показали, каково было настроение духа

Филострато и его причина; а еще яснее показало бы это лицо одной дамы из

пляшущих, если бы мрак наступившей ночи не скрыл румянца, явившегося на нем.

Когда он кончил канцону, спето было еще много других, пока не наступил час

отдыха; почему, по приказанию королевы, все разошлись по своим покоям.

День пятый

Кончен четвертый день Декамерона и начинается пятый, в котором под

председательством Фьямметты рассуждают о том, как после разных печальных и

несчастных происшествий влюбленным приключалось счастье.

Уже восток побелел, и лучи восходящего солнца осветили все наше

полушарие, когда Фьямметта, пробужденная сладким пением птичек, которые уже

с первого часа дня весело распевали в кустах, поднялась и велела позвать

других дам и трех юношей. Тихими шагами спустясь в поле, она пошла гулять по

прекрасной равнине, по росистой траве, разговаривая с своим обществом о том

и о сем, пока солнце не стало выше. Почувствовав, что солнечные лучи

становятся жарче, она направилась в общую комнату. Придя туда, она

распорядилась восстановить после легкого утомления силы хорошим вином и

сластями, после чего все они прохаживались в прелестном саду до времени

обеда. Когда он наступил и все надлежащее было приготовлено разумным

сенешалем, весело пропев одну стампиту и одну или две баллаты, все сели за

стол по благоусмотрению королевы. Проделав это в порядке и веселье, не

забыли установленной ими обычной пляски и протанцевали несколько плясок в

сопровождении инструментов и песен, после чего королева отпустила всех до

той поры, как пройдет час отдыха; некоторые отправились спать, другие

остались для своего удовольствия в прекрасном саду, но все, лишь только

прошел девятый час, собрались по желанию королевы вблизи источника, по

заведенному порядку. Усевшись на председательском месте и посмотрев в

сторону Памфило, королева, улыбаясь, приказала ему дать почин благополучным

новеллам, и тот, охотно предоставив себя в ее распоряжение, начал сказывать.

Новелла первая

Чимоне, полюбив, становится мудрым и похищает на море Ефигению, свою

милую; он заточен в Родосе; Лизимах освобождает его, и оба они увлекают

Ефигению и Кассандру с их брачного торжества, с ними они бегут в Крит,

женятся на них, и все вместе вызваны домой.

Для начала столь веселого дня, каким будет настоящий, мне

представляется много новелл, которые могли бы быть мною рассказаны,

прелестные дамы, но одна из них мне всего более по душе, потому что из нее

вы не только уразумеете счастливую развязку, в виду которой мы и начинаем

рассказ, но и поймете, сколь святы, могучи и каким благом исполнены силы

любви, которую многие осуждают и поносят крайне несправедливо, сами не зная,

что говорят. Это должно быть вам очень приятно, если я не ошибся, полагая,

что и вы любите.

Итак, как то мы читали когда-то в древних историях киприйцев, жил на

острове Кипре именитый человек, по имени Аристипп, который мирскими благами

был богаче всех других своих земляков, и если бы судьба не обидела его в

одном отношении, он мог бы быть довольным более всякого другого. А дело было

в том, что в числе прочих сыновей у него был один, превосходивший ростом и

красотой тела всех других юношей, но почти придурковатый, и безнадежно. Его

настоящее имя было Галезо, но так как ни усилиями учителя, ни ласками и

побоями отца, ни чьей-либо другой какой сноровкой невозможно было вбить ему

в голову ни азбуки, ни нравов и он отличался грубым и неблагозвучным голосом

и манерами, более приличными скоту, чем человеку, то все звали его как бы на

смех Чимоне, что на их языке значило то же, что у нас скотина. Его пропащая

жизнь была великой докукой отцу, и когда всякая надежда на него исчезла,

чтоб не иметь постоянно перед собой причины своего горя, он приказал ему

убраться в деревню и жить там с его рабочими. Чимоне это было очень приятно,

потому что нравы и обычаи грубых людей были ему более по душе, чем

городские. И вот когда, отправившись в деревню, он занимался подходящим для

места делом, случилось однажды, что пополудни он брел из одного хутора в

другой с палкой на плече и вступил в рощу, самую красивую в той местности, с

густой листвой, так как был месяц май, идя по ней, он вышел, руководимый

своей удачей, на лужок, окруженный высокими деревьями, на одной из окраин

которого находился прекрасный холодный родник, а возле него он увидел

спавшую на зеленой поляне красавицу в столь прозрачной одежде, что она почти

не скрывала ее белого тела, и лишь от пояса вниз на нее был накинут тонкий

белый покров; у ног ее спали, подобно ей, две женщины и мужчина, слуги той

девушки.

Когда Чимоне увидел ее, опершись на посох и не говоря ни слова, точно

никогда дотоле не созерцал женского образа, он с величайшим восхищением

принялся внимательно смотреть на нее. И он почувствовал, что в его грубой

душе, куда не входило до тех пор, несмотря на тысячи наставлений, никакое