Файл: Боккаччо Д. Декамерон.doc

аппетитом, ее-то и держите в руках, а едите листья, не только ни к чему не

годные, но и неприятные на вкус. Почем я знаю, мадонна, что, и выбирая

ухаживателей, вы не поступаете таким же образом? Если так, я был бы избран

вами, а другие отвергнуты". Дама, устыдившись немного, подобно другим,

сказала: "Маэстро, вы очень хорошо и мило проучили нас за наше надменное

намерение, во всяком случае, ваша любовь дорога мне, как должна быть дорога

любовь столь мудрого и достойного человека; потому свободно располагайте

мною, как своею собственностью, лишь бы соблюдена была моя честь".

Поднявшись вместе со своими спутниками, маэстро, весело и смеясь, простился

с дамой и ушел. Так, не разобрав, над кем подшучивает, она, рассчитывавшая

на победу, сама оказалась побежденной; от этого вы отлично убережетесь, коли

будете благоразумны.

Уже солнце склонялось к вечеру и жар значительно спал, когда рассказы

юных дам и трех юношей пришли к концу. Потому королева сказала шутливо:

"Теперь, дорогие подруги, мне ничего не остается сделать в этот день моего

правления, как только дать вам новую королеву, и пусть она по своему

усмотрению устроит на следующий день свою и нашу жизнь в целях пристойного

развлечения. Казалось бы, что дню еще далеко до ночи, но так как тот, кто не

распорядится заблаговременно, не может устроить хорошо будущее, и затем,

дабы можно было приготовить все, что новая королева найдет нужным назавтра,

я решаю, чтобы следующие дни начинались с этого часа. Поэтому, во имя того,

кем все живет, и в наше утешение пусть нашим царством руководит на следующий

день юная и разумная Филомена". Так сказав и поднявшись, она сняла с себя

лавровый венок и, почтительно возложив его на Филомену, первая преклонилась

перед ней, как перед королевой, за нею все другие, равно как и юноши,

предоставляя себя ее власти. Филомена, несколько покрасневшая от

стыдливости, когда увидела себя венчанной на царство, вспомнила недавние

речи Пампинеи и, чтобы не показаться простушкой, ободрившись, во-первых,

утвердила в должностях всех назначенных Пампинеей, распорядилась тем, что

следовало приготовить на следующее утро и к будущему ужину, на том же месте,

где они пребывали, а затем начала держать такую речь: "Дорогие подруги, хотя

Пампинея, более по своей любезности чем за мое достоинство назначила меня

вашей королевой, я тем не менее не расположена в устроении нашего образа

жизни следовать только моему мнению, но вместе с моим - и вашему; а для

того, чтобы вы знали, что, по-моему, следует сделать, и могли бы

впоследствии по вашему усмотрению прибавить что-либо или умалить, я намерена

разъяснить вам это в нескольких словах. Если я хорошо пригляделась сегодня к

распоряжениям Пампинеи, они показались мне в одно и то же время достойными

хвалы и ведшими к удовольствию; поэтому, пока они, вследствие частого

повторения или по другой причине, не прискучат, я не считаю нужным отменять

их. Итак, распорядившись тем, что мы уже начали приводить в исполнение,

встанем и, весело погуляв, когда солнце пойдет на закат, поужинаем на

холодке, а там, после нескольких песенок и других развлечений, хорошо будет

и пойти спать. Завтра, поднявшись пока прохладно, также пойдем повеселиться

куда-нибудь, чем кому по нраву; и как сделали сегодня, вернемся в урочный

час к обеду: попляшем и, встав от сна, как сегодня, вернемся сюда для

рассказов, в которых, по моему мнению, и заключается наибольшее

удовольствие, а в то же время и польза. Правда, я хочу начать нечто, чего

Пампинея не могла сделать, будучи поздно избранной к правлению: хочу

ограничить некоторым пределом то, о чем мы станем рассказывать, и объявлять

вам о том наперед, дабы у каждого было время придумать какую-нибудь

хорошенькую новеллу на данный сюжет. Если вам это приглянется, то он будет

таков: так как с начала мира люди бывали увлекаемы разными случайностями

судьбы и будут увлекаемы до конца, то пусть каждый расскажет о тех, кто

после разных превратностей и сверх всякого ожидания достиг благополучной

цели". Женщины и мужчины равно одобрили такой порядок и сказали, что будут

ему следовать. Один лишь Дионео заявил, когда все остальные уже умолкли:

"Мадонна, как все другие сказали, так скажу и я, что порядок, вами

указанный, чрезвычайно хорош и достоин похвалы; но от вашей особой милости я

прошу дара, который пусть будет утвержден за мной, пока будет состоять это

общество; и дар этот следующий: чтобы это постановление не обязывало меня

сказывать новеллу на данный сюжет, если я того не захочу, и я мог бы

рассказать, какую мне заблагорассудится. А дабы никто не подумал, что я

прошу этой милости, как человек, у которого рассказов нет в запасе, я готов

быть всегда последним из сказывающих". Королева, знавшая его за забавного и

веселого человека и отлично понявшая, что он просит того единственно с целью

развеселить общество, если б оно устало от рассуждений, какой-нибудь

смехотворной новеллой, весело и при общем согласии даровала ему эту милость.

Поднявшись, все тихими шагами направились к потоку, светлые воды которого

спускались с пригорка в долину, тенистую от множества деревьев, среди диких

камней и зеленой травы. Здесь, разувшись и оголив руки и бродя в волнах,

дамы затеяли промеж себя разные забавы. Когда приблизился час ужина,

вернулись в палаццо, где поужинали с удовольствием. После ужина, когда

принесли музыкальные инструменты, королева приказала завести танец, и чтобы

вела его Лауретта, а Емилия спела канцону, сопровождаемая на лютне Дионео.

Согласно этому приказу, Лауретта тотчас же начала и повела танец, а Емилия

любовно запела следующую канцону:

Я от красы моей в таком очарованье,

Что мне другой любви не нужно никогда

И вряд ли явится найти ее желанье.

Когда смотрюсь в себя, я в прелестях моих

То благо нахожу, что дух наш услаждает,

И новый случай ли, мысль старая ль - но их,

Утех столь сладостных, ничто не прогоняет.

И в мире, знаю я, мой взор не повстречает

Такого чудного предмета никогда,

Чтоб в душу новое мне влил очарованье.

В какой бы час себя ни пожелала я

Утешить благом тем, - оно навстречу зова

Спешит немедленно, - и тут душа моя

Вся наслаждения исполнена такого,

Что выразить его ничье не может слово,

И не поймет его тот смертный никогда,

Кто сам не испытал того очарованья.

А я, которая сгораю тем сильней,

Чем более на нем свои покою взгляды, -

Вкушая уж теперь высокие услады,

Что мне сулит оно, - и в будущем отрады

Еще я большей жду, с какою никогда

Сравниться не могло б ничье очарованье.

Когда кончилась плясовая песня, которой все весело подпевали, хотя

кое-кого она заставила и задуматься над ее словами, проплясали еще несколько

мелких танцев. Уже прошла часть короткой ночи, и королеве угодно было

положить конец первому дню; велев зажечь факелы, она приказала всем пойти

отдохнуть до следующего утра, что все и сделали, вернувшись каждый в свой

покой.

День второй

Кончен первый день Декамерона, начинается второй, в который, под

руководством Филомены рассуждают о тех, кто после разных превратностей и

сверх всякого ожидания достиг благополучной цели.

Уже солнце повсюду разлило своим светом новый день и птицы, распевая

веселые песни на зеленых ветках, свидетельствовали о том во всеуслышание,

когда дамы и трое юношей встали и пошли в сад, где, тихо ступая по росистой

траве и плетя красивые венки из цветов, долгое время гуляли из одной стороны

в другую. И как в прошедший день, так поступили и теперь закусив, пока еще

было прохладно, и занявшись пляской, они пошли отдохнуть, затем, встав в

девятом часу, отправились, по усмотрению королевы, на свежий лужок и

расселись вокруг нее. Она, красивая и привлекательная, с лавровым венком на

голове, постояв в раздумье и окинув взором все общество, приказала Неифиле

положить начало будущим рассказам. Та, без всяких оговорок, весело начала

так рассказывать.

Новелла первая

Мартеллино, притворясь калекой, делает вид, что излечен мощами святого

Арриго; когда его обман обнаружен, его бьют и хватают, и он в опасности быть

повешенным, но в конце спасается.

Часто случалось, дорогие дамы, что тот, кто пытался издеваться над

другими, особливо над предметами, достойными уважения, оставался при своих

шутках, иногда и к своему вреду. Вот почему, повинуясь велению королевы и

дабы начать моей новеллой рассказы на поставленный ею вопрос, я намерена

передать вам то, что приключилось с одним нашим согражданином, вначале

несчастное, а потом, вне всякого его ожидания, и очень счастливое.

Недавно тому назад жил в Тревизо немец, по имени Арриго, который,

будучи бедняком, носил тяжести по найму всем, кому требовалось; при всем том

он считался человеком честным и святой жизни. По этой причине (правда ли,

нет ли) случилось, что, когда он умер, в самый час его кончины, как

утверждают тревизцы, все колокола главной церкви Тревизо, без чьего-либо

прикосновения, принялись трезвонить. Приняв это за чудо, все стали говорить,

что Арриго - святой, и когда народ со всего города сбежался к дому, где

лежало его тело, понесли его, точно святые мощи, в главную церковь, куда

стали приводить хромых, увечных, слепых и всех, пораженных какою-нибудь

болезнью и недостатком, как будто всем надлежало исцелиться от одного

прикосновения к этому телу.

Случилось, что во время этой суматохи и народного движения в Тревизо

прибыло трое наших сограждан, из которых одного звали Стекки, второго

Мартеллино, третьего Маркезе: люди, посещавшие дворы синьоров и потешавшие

зрителей своими гримасами и необычным уменьем передразнивать всякого. Они,

дотоле не бывавшие там никогда, удивились, увидя всех в суматохе, и, услышав

тому причину, сами пожелали пойти и посмотреть. Оставили свои вещи в

гостинице, а Маркезе и говорит: "Пойдем-ка поглядим на этого святого, только

мне невдомек, как мы туда доберемся, ибо я слышал, что площадь полна немцев

и другого вооруженного люда, которых туда поставил синьор этого города,

чтобы не было беспорядков. Кроме того, и церковь, говорят, так набита

народом, что никому больше не войти". Тогда Мартеллино, желавший на все это

посмотреть, сказал: "За этим дело не станет, я уж найду средство добраться

до святого тела". - "Каким образом?" - спросил Маркезе. Мартеллино отвечал:

"Я расскажу тебе как: я прикинусь калекой, а ты с одной стороны, Стекки - с

другой - пойдете, поддерживая меня, как будто я сам по себе не в состоянии

идти, и представитесь, что хотите вести меня туда, дабы тот святой исцелил

меня; не будет никого, кто бы, увидев нас, не уступил нам места и не дал

пройти". Маркезе и Стекки одобрили этот способ; не мешкая долго, они вышли

из гостиницы и отправились втроем в уединенное место, где Мартеллино так

скривил себе кисти и пальцы, руки и ноги, а к тому же и рот, глаза и все

лицо, что казался страшилищем, и не было никого, кто бы, увидев его, не

признал в нем человека, в самом деле искалеченного и разбитого.

Взявши его так изуродованного, Маркезе и Стекки направились к церкви,

приняв благочестивый вид, смиренно и бога ради прося каждого встречного дать

им дорогу, чего добивались легко; в скором времени, обращая на себя внимание

всех и при общих криках: "Посторонись, посторонись!", они добрались до

места, где положено было тело святого Арриго. Несколько дворян, стоявших

вокруг, быстро схватили Мартеллино и возложили его на тело, дабы таким

образом он удостоился благодати здравия. В то время как все внимательно

смотрели, что станется с Мартеллино, он, погодив немного, принялся (а умел

он это делать превосходно) показывать, будто разжимает один палец, потом