Файл: Боккаччо Д. Декамерон.doc

Пока они так беседовали, Андреола явилась перед лицом отца, с плачем

бросилась перед ним на колени и сказала: "Отец мой, не думаю, чтобы мне

следовало рассказывать вам повесть моей решимости и моего несчастия, ибо

уверена, что вы ее слышали и знаете; потому изо всех сил, униженно прошу вас

простить мой проступок, то есть, что я без вашего ведома избрала мужем того,

кто мне наиболее понравился. Прошу у вас этой милости не для того, чтобы

сохранить жизнь, а чтобы умереть вашей дочерью, не врагом". И она с плачем

упала к его ногам.

Выслушав эти слова, мессер Негро, уже дряхлый и от природы добродушный

и любящий, заплакал и, плача, нежно поднял дочь и сказал: "Дочь моя, мне

было бы приятно, если б у тебя мужем был такой человек, какой, по моему

мнению, был бы тебя достоин, но если ты избрала себе такого, который тебе

нравился, он понравился бы и мне; а что ты скрыла это, печалит меня, как

знак твоего малого ко мне доверия, особенно же когда я вижу, что ты утратила

его, прежде чем я об этом узнал. Но если все так сталось, то пусть то, что

я, в угоду тебе, сделал бы для него, если б он был жив, будет ему оказано по

смерти, то есть почести, как моему зятю". И, обратившись к своим сыновьям и

родственникам, он велел приготовить для Габриотто великолепные и почетные

похороны.

Между тем собрались, узнав об этом происшествии, родственники и

родственницы юноши и почти все женщины и мужчины, какие были в городе. Таким

образом, тело, положенное посреди двора на плате Андреолы со всеми розами,

какие на нем были, было оплакано не только ею и ее родственницами, но

всенародно - почти всеми женщинами города и многими мужчинами, и не как

простого человека, а как синьора, его вынесли из городского дома и понесли

хоронить с величайшими почестями, на плечах именитейших граждан. Затем,

несколько дней спустя, когда подеста повторил свое прежнее предложение, а

мессер Негро стал говорить о том с дочерью, она ничего не хотела о том

слышать и, с согласия отца, поступила вместе со своею служанкой в один

известный своею святостью монастырь, где они долго и добродетельно прожили.

Новелла седьмая

Симона любит Пасквино: оба в саду: Пасквино потер зубы шалфеем и

умирает, Симона схвачена, желает показать судье, как погиб Пасквино, трет

себе зубы листком того шалфея и также умирает.

Памфило отбыл свою новеллу, когда король, не обнаружив никакой жалости

к Андреоле, взглянув на Емилию, дал ей понять, что ему будет приятно, если

она, доследуя за другими, сказывавшими, и сама расскажет. Она, ни мало не

медля, начала: - Дорогие подруги, новелла, рассказанная Памфило, побуждает

меня сообщить вам другую, похожую на нее не чем иным, как тем, что как

Андреола потеряла своего милого в саду, так и та, о которой мне придется

рассказать, и что взятая, подобно Андреоле, она не крепостью и не доблестью,

а внезапною смертью освободилась от суда. Уже замечено было однажды между

нами, что хотя Амур охотно обитает в домах людей благородных, тем не менее

не гнушается властвовать и в жилищах бедняков; напротив, именно там

проявляет порой свои силы так, что заставляет и более богатых людей бояться

себя, как могучего властелина. Это если не всецело, то отчасти выяснится из

моей новеллы; с нею я желаю снова вступить в наш город, из которого,

рассказывая разное и о разных вещах и вращаясь в разных частях света, мы

сегодня настолько удалились.

Не так давно тому назад жила во Флоренции очень красивая и, по ее

положению, очень милая девушка, дочь бедного отца, по имени Симона. Хотя ей

приходилось собственными руками зарабатывать хлеб на пропитание и она

кормилась, прядя шерсть, она не так бедна была духом, чтобы не отважиться

отверзть свое сердце Амуру, давно обнаруживавшему желание вступить в него -

делами и приятными речами одного юноши, не более высокого полета, чем она

сама, ходившего раздавать от своего хозяина ткача шерсть на пряжу. Итак,

восприяв любовь в прекрасном образе любившего ее юноши, по имени Пасквино,

сгорая желанием, но не решаясь пойти далее, она, прядя, за каждым пасмом

шерсти, которую мотала на веретено, испускала вздохи горячее огня, вспоминая

о том, кто дал ей его намотать. Тот, с другой стороны, обнаружил большое

рвение, чтобы хорошенько пряли шерсть его хозяина, и как будто пряжа Симоны,

и никакая иная, пойдет на тканье, обращался к ней чаще, чем к другим.

Вследствие этого, когда один просил, а другой эти просьбы нравились, вышло

так, что тот набрался храбрости более обыкновенного, она далее обычного

отогнала страх и стыд, и оба соединились для взаимных наслаждений. И они так

понравились той и другой стороне, что не то, чтобы один выжидал для этого

приглашения другого, а каждый шел другому навстречу, приглашая свидеться.

Когда таким образом их утехи продолжались со дня на день и,

продолжаясь, еще более их воспламеняли, случилось Пасквино сказать Симоне,

что ему было бы желательно, если бы она нашла способ пойти в один сад, куда

он хотел повести ее, дабы им можно было побыть там вместе с большим

удобством и меньшим опасением. Симона ответила, что согласна, и однажды в

воскресенье после обеда, уверив отца, что хочет пойти за отпустом в Сан

Галло, отправились с своей подругой, по имени Ладжина, в сад, указанный ей

Пасквино. Здесь она нашла его с товарищем, по имени Пуччино, а по прозванию

Страмба. Когда завелась и тут страстишка между Страмбой и Ладжиной, сами они

удалились для своих наслаждений в одну часть сада, а Страмбу и Ладжину

оставили в другой.

В той части сада, куда прошли Пасквино и Симона, находился большой,

прекрасный куст шалфея; усевшись возле него и долгое время насладившись

взаимно и много поболтав о закуске, которую они, отдохнув, намеревались

устроить в этом саду, Пасквино повернулся к большому кусту шалфея, сорвал с

него лист и начал тереть им зубы и десны, говоря, что шалфей отлично очищает

от всего, что остается на них после еды. Потерев их таким образом некоторое

время, он снова вернулся к разговору о закуске, о которой перед тем говорил.

Недолго он продолжал беседу, как стал совершенно меняться в лице, а за

переменой не прошло много времени, как он потерял зрение и дар слова и скоро

скончался.

Увидев это, Симона принялась плакать и кричать и звать Страмбу и

Ладжину. Они тотчас же прибежали, и когда Страмба увидел, что Пасквино не

только умер, но и весь стух и покрыт по лицу и телу темными пятнами, тотчас

же закричал: "Ах ты негодная, это ты отравила его!" И он поднял такой шум,

что его услышали многие, жившие по соседству с садом. Они прибежали на шум

и, найдя Пасквино мертвым и опухшим, слыша, что Страмба жалуется, обвиняя

Симону, будто она злостно отравила Пасквино, а она, почти вне себя с горя от

внезапного случая, лишившего ее любовника, не знает, как защититься, сочли

все, что дело было именно так, как говорил Страмба. Поэтому ее, еще

продолжавшую сильно плакать, схватили и повели во дворец подесты. Здесь

Страмба вместе с Аттичьято и Маладжеволе, явившимися между тем товарищами

Пасквино, стали торопить судом, и судья, не мешкая, принялся расспрашивать

ее о деле; не будучи в состоянии убедиться, что в этом случае она

действовала злостно и виновна, он пожелал в ее присутствии увидеть мертвое

тело и место и обстановку, о которых она рассказала, ибо из ее слов он не

уяснил себе этого достаточно; поэтому он втихомолку велел отвести ее туда,

где еще лежало тело Пасквино, распухшее, как бочка; затем, отправившись и

сам и подивившись на покойника, спросил ее, как было дело. Подойдя к кусту

шалфея и рассказав все предыдущее, чтобы дать ему вполне понять

приключившийся случай, она сделала так, как сделал Пасквино, потерев зубы

листком этого шалфея.

Пока надо всем этим в присутствии судьи издевались Страмба и Аттичьято

и прочие друзья и товарищи Пасквино, как над глупостями и выдумками, тем

настойчивее обвиняя ее в злодеянии и требуя не более не менее, как чтобы

костер был карою такому преступлению, бедняжка, потрясенная горем об утрате

любовника и страхом наказания, которого требовал Страмба, потерев себе зубы

шалфеем, упала при тех же обстоятельствах, как упал и Пасквино, не без

великого изумления всех присутствовавших. О блаженные души, которым довелось

в один и тот же день дожить до конца горячей любви и смертного века! Тем

более блаженные, если вы вместе отправились в одно и то же пребывание!

Блаженнейшие, если и в той жизни любят и вы любите друг друга, как любили

здесь! Но всего счастливее, по мнению нас, переживших ее, душа Симоны, что

судьба не попустила ее невинности подвергнуться свидетельству Страмбы,

Аттичьято и Маладжеволе, каких-нибудь чесальщиков или и более подлых людей,

а нашла ей более почетный путь избегнуть их оскорблений, тем же родом

смерти, как и ее милый, последовав за душой столь любимого ею Пасквино.

Судья, подобно всем другим, тут бывшим, удивленный этим происшествием,

не зная, что сказать, на долгое время задумался, но потом, придя к более

ясному сознанию, сказал: "Должно быть, этот шалфей ядовитый, чего вообще не

бывает с шалфеем, а для того, чтоб он таким же образом не повредил иным,

пусть его срубят по корни и бросят в огонь". Когда тот, что сторожил сад,

сделал это в присутствии судьи, лишь только свалил куст на землю, как

объявилась причина смерти двух несчастных любовников: была под этим кустом

шалфея жаба удивительной величины, от ядовитого дыхания которой, полагали, и

этот шалфей стал ядовитым. Так как никто не осмелился приблизиться к этой

жабе, то, высоко обложив ее хворостом, сожгли ее вместе с шалфеем. Так и

покончил судья дело о смерти бедняги Пасквино, а его с Симоной, как были,

опухших, Страмба и Аттичьято и Гуччио Имбратта и Маладжеволе похоронили в

церкви св. Павла, которой она, кстати, была прихожанка.