Файл: Боккаччо Д. Декамерон.doc

сотни раз прыгая через сидевших, им надоедали, они принялись гоняться за

ними. Дионео и Фьямметта стали петь о мессере Гвильельмо и о даме дель

Верджьу; Филомена и Памфило играли в шахматы; так, пока кто делал одно, кто

другое, время летело, подошла и пора ужина, когда ее и не ожидали; потому,

расставив столы у прекрасного фонтана, они поужинали вечером в величайшем

веселии. Чтобы не изменять тому, чего держались бывшие до него королевы,

Филострато, как только убрали со столов, велел Лауретте завести танец и

пропеть песенку. Она сказала: "Господин мой, чужих песен я не знаю, а из

моих у меня нет на памяти такой, которая подходила бы к столь веселому

обществу; если желаете из тех, что у меня есть, я спою охотно". На это

король сказал: "Все твое не может не быть прекрасным и приятным, потому

какая есть, такую и спой". Тогда Лауретта очень нежным голосом, но на

несколько печальный лад, начала петь, между тем как другие подпевали:

Ни у одной, страдающей всечасно,

Нет поводов таких скорбеть, как у меня,

Влюбленной и, увы, вздыхающей напрасно!

Кто небом двигает и всякою звездой,

Тот сотворил меня себе на утешенье -

Прекрасной, милою, грациозною, живой,

Чтоб высшим всем умам дать на земле знаменье

Во мне той красоты, что вечно пред собой

Зрит господа лицо в его святом селенье.

Но человек, в плачевном ослепленье,

Меня не оценил - и в нем

Презренье даже я к себе читаю ясно.

Был некто, девочкой молоденькой меня

Любивший горячо. Он мысли и объятья

Мне нежно раскрывал: от глаз моих огня

Весь загорался он, не знал милей занятья,

Как любоваться мной. И все минуты дня

Легко бегущие дарил мне без изъятья.

И удостоила его к себе поднять я.

Моей любовью - но, увы,

Его уж нет со мной, и мучусь я ужасно!

Потом представился мне юноша другой;

Полн самомнения и гордости надменной,

Он прославлял себя, как человек с душой

Высокой, доблестной, - а нынче держит пленной

Меня, несчастную, ревнивец этот злой,

Неправо думая, что окружен изменой... И, ах, страдаю я в тоске

неизреченной,

С сознаньем твердым, что родясь

На благо многих в мир - лишь одному подвластна.

Я жалкий жребий свой кляня с тех пор, когда

Решил он, чтоб другим нарядом заменила

Я платье девичье и отвечала да!

В наряде скромненьком так весело мне было,

Так шел он мне к лицу. А в этом я - года

Влачу мучительно, и даже затемнила

Безвинно честь мою. О, лучше бы могила,

Чем ты, о грустный брачный пир,

Окончившийся так сурово и несчастно!

О милый, в первый раз блаженство давший мне,

Какое не было испытано другою,

Ты, ныне перед тем стоящий в вышине,

Кем мы сотворены, - о, сжалься надо мною,

Друг незабвенный мой, - соделай, чтоб в огне,

Что жег меня в те дни, как я была с тобою,

Опять горела я, - и в небесах мольбою

Мне испроси скорей возврат. К себе,

В тот край, где все так чисто и прекрасно!

Тут Лауретта закончила свою песню, которая, обратив общее внимание,

была понята каждым различно; были такие, которые поняли ее по-милански, то

есть, что хорошая свинья лучше красивой девушки; у других понимание было

возвышеннее и лучше и вернее, о чем не приходится теперь говорить. После

этой песни король, распорядившись зажечь множество свечей, велел спеть еще

много других песен на лугу, среди цветов, пока не стали заходить все

восходившие в начале звезды. Вследствие этого он рассудил, что пора спать,

и, пожелав доброй ночи, приказал всем разойтись по своим покоям.

День четвертый

Кончен третий день Декамерона и начинается четвертый, в котором, под

председательством Филострато, рассуждают о тех, чья любовь имела несчастный

исход.

Дражайшие дамы, как по слышанным мною изречениям мудрых людей, так и по

тому, что я часто видел и о чем читал, я полагал, что бурный и пожирающий

вихрь зависти должен поражать лишь высокие башни и более выдающиеся вершины

деревьев, но я вижу себя обманутым в моем мнении, ибо, избегая и всегда

стремясь избегать дикий напор этого бешеного духа, я постоянно старался идти

не то что полями, но и глубокими долинами. Это должно представиться ясным

всякому, кто обратит внимание на настоящие новеллы, написанные мною не

только народным флорентийским языком, в прозе и без заглавия, но и,

насколько возможно, скромным и простым стилем. Несмотря на все это, тот

ветер не переставал жестоко потрясать меня, почти вырывать с корнем, а

зависть терзать меня своими уколами. Потому я очень ясно понимаю, что

говорят мудрецы: что из всего ныне существующего одна лишь посредственность

не знает зависти. Нашлись же, разумные мои дамы, люди, которые, читая эти

новеллы, говорили, что вы мне слишком нравитесь и неприлично мне находить

столько удовольствия в том, чтобы угождать вам и утешать вас; а другие

сказали еще худшее за то, что я так вас восхваляю. Иные, показывая, что они

хотят говорить более обдуманно, выразились, что в мои лета уже неприлично

увлекаться такими вещами, то есть беседовать о женщинах или стараться

угодить им. Многие, обнаруживая большую заботливость о моей славе, говорят,

что я поступил бы умнее, если б оставался с музами на Парнасе, а не

присосеживался к вам с этой болтовнею. Есть еще и такие, которые, выражаясь

более презрительно, чем разумно, сказали, что я поступил бы рассудительно,

если б подумал о том, откуда мне достать на хлеб, чем, увлекаясь такими

глупостями, питаться ветром. А некоторые иные тщатся, в ущерб моему труду,

доказать, что рассказанное мною было не так, как я сообщаю его вам. Такие-то

жестокие бури, такие-то жестокие, острые зубы, обуревают, утруждают и,

наконец, задевают меня за живое, пока я подвизаюсь в услужении вашем,

доблестные дамы. Все это я выслушиваю и принимаю, про то ведает бог, с

веселым духом, и хотя вам достоит в этом защищать меня, и тем не менее не

хочу щадить своих сил, напротив того, не отвечая, как бы то следовало, я

желаю небольшим ответом устранить все это от моего слуха, и делаю это без

промедления. Ибо, если теперь уже, когда я еще не дошел до трети моего

труда, тех людей много и они много берут на себя, я предполагаю, что прежде,

чем я доберусь до конца, они могут настолько умножиться, что, не получив

наперед никакого отпора, с небольшим трудом низвергнут меня, и как бы ни

были велики ваши силы, они не в состоянии будут противостать тому. Но

прежде, чем мне ответить кое-кому, я хочу рассказать в мою защиту не целую

новеллу, дабы не показалось, что я желаю примешать мои новеллы к рассказам

столь почтенного общества, какое я вам представил, а отрывок новеллы, дабы

ее недостаток сам по себе доказал, что она не из тех, и, обратясь к моим

противникам, скажу:

- В нашем городе, давно-таки тому назад жил гражданин, по имени Филиппе

Бальдуччи, очень невысокого происхождения, но богатый, хорошо воспитанный и

опытный в делах, какие требовались в его положении; у него была жена,

которую он очень любил, как и она его; ведя покойную жизнь, они ни о чем так

не заботились, как угодить всецело друг другу. Случилось, как случается со

всеми, что добрая женщина покинула этот свет и не оставила Филиппе ничего,

кроме одного рожденного от него сына, которому было, быть может, год-два. По

смерти своей жены Филиппе остался столь неутешным, как остался бы всякий.

Другой, потеряв, что любил Очутившись одиноким, лишенный общества, которое

было ему всего милее, он не захотел пребывать более в мире, а решился

отдаться служению богу, и так же поступить и с своим сыном Вследствие этого,

раздав все свое имущество во имя божие, он тотчас же ушел на гору Азинайо,

поместился здесь в одной келейке с своим сыном и, живя с ним от милостыни и

в молитвах, особенно остерегался говорить в его присутствии о каком бы то ни

было мирском деле, ни показывать ему что-либо подобное, дабы это не

отвлекало его от такого служения; напротив, он всегда беседовал с ним о

славе вечной жизни, о боге и святых, ничему иному не обучая его, как только

молитвам; в такой жизни он продержал его много лет, никогда не выпуская его

из кельи и никого не давая ему видеть, кроме себя.

У того достойного человека было обыкновение приезжать иногда во

Флоренцию, откуда, получив, согласно с своими нуждами, необходимую для них

помощь друзей божиих, он возвращался в свою келью. Случилось, что, когда

юноше было уже восемнадцать лет и Филиппе состарился, тот спросил его

однажды, куда он отправляется. Филиппе сказал ему. На это парень заметил:

"Батюшка, вы уже стары и плохо выносите усталость, почему не поведете вы

меня когда-нибудь во Флоренцию и не познакомите с преданными друзьями бога и

вашими для того, чтобы я, как человек юный и могущий лучше, чем вы,

работать, мог впоследствии ходить по нашим надобностям во Флоренцию когда

вам угодно, а вы будете оставаться дома?" Почтенный человек, рассчитав, что

сын его уже взрослый и так привычен к служению богу, что мирские дела едва

ли могут привлечь его, сказал сам себе: "Ведь он ладно говорит!" Вследствие

этого, когда ему пришлось идти туда, он повел его с собою. Здесь, когда

юноша увидел дворцы, дома, церкви и все другое, чем полон город и чего он,

насколько хватало памяти, никогда не видел, он стал сильно дивиться и о

многом спрашивать отца, что это такое и как зовется. Отец сказывал ему о

том: он, выслушав, был доволен и спрашивал о другом. Пока таким образом сын

спрашивал, а отец отвечал, случилось им встретить толпу красивых и разодетых

женщин, возвращавшихся со свадьбы; как увидел их парень, так и спросил отца:

"Что это такое?" На это отец сказал: "Сын мой, опусти долу глаза, не гляди

на них, ибо это вещь худая". Тогда сын спросил "А как их звать?" Отец, дабы

не возбудить в чувственных вожделениях юноши какой-нибудь плотской

склонности и желания, не захотел назвать их настоящим именем, то есть

женщинами, а сказал: "Их звать гусынями". И вот что дивно послушать: сын,

никогда дотоле не видевший ни одной женщины, не заботясь ни о дворцах, ни о

быке или лошади и осле, либо о деньгах и другом, что видел, тотчас сказал:

"Отец мой, прошу вас, устройте так, чтобы нам получить одну из этих гусынь".

- "Ахти, сын мой, - говорит отец, - замолчи: это вещи худые". - "Разве худые

вещи таковы с виду?" - спросил юноша. "Да", - ответил отец. Тогда он сказал:

"Не знаю, что вы такое говорите и почему эти вещи худые; что до меня, мне

кажется, я ничего еще не видел столь красивого и приятного, как они. Они

красивее, чем намалеванные ангелы, которых вы мне несколько раз показывали.

Пожалуйста, коли вы любите меня, дайте поведем с собой туда наверх одну из

этих гусынь, я стану ее кормить". Отец сказал: "Я этого не желаю, ты не