Файл: Боккаччо Д. Декамерон.doc

этим путем, выманив у них из рук большую часть товара, а у многих и весь;

были и такие, которые оставили там товар и судно, тело и кости, - так нежно

поводила бритвой цирюльница.

И вот случилось недавно, что прибыл туда посланный своими хозяевами

молодой человек, наш флорентинец, по имени Никколо да Чиньяно, хотя

прозывали его Салабаэтто; прибыл с таким количеством шерстяного товара,

оставшегося у него от ярмарки в Салерно, что стоимость его доходила до

пятисот флоринов золотом; уплатив за него доганьерам пошлину, он поместил

его в склад и, не обнаруживая большого спеха сбыть его, стал развлекаться по

городу. Был он белолицый, белокурый, очень красивый и стройный; и вот

случилось, что одна из тех цирюльниц, которая называла себя мадонной

Янкофьоре, прослышав кое-что о его состоянии, стала бросать на него взгляды.

Заметив это и полагая, что это знатная дама, он вообразил, что нравится ей

своею красотой, и решил, что в этой любви необходима осторожность; не говоря

о том никому ни слова, он стал прохаживаться мимо дома той женщины. Та

заметила это и в течение нескольких дней, воспламенив его своими взглядами и

показывая, что сама к нему пылает, тайно послала к нему одну женщину,

превосходно знавшую искусство сводничества. Наболтав ему многое, она чуть не

со слезами на глазах сказала ему, что он своей красотой и привлекательностью

так пленил ее госпожу, что она не находит себе места ни днем ни ночью;

потому она ничего так не желает, как сойтись с ним тайно, если это ему

угодно, в одной бане. Сказав это, она вынула из кошелька перстень и подала

ему от имени своей госпожи. Услышав это, Салабаэтто обрадовался более, чем

кто-либо, и, взяв перстень, поведя им по глазам и поцеловав его, надел на

палец, а посланной отвечал, что если мадонна Янкофьоре его любит, то и он

отвечает ей взаимностью, потому что любит ее более собственной жизни и готов

отправиться, куда она ни пожелает и во всякий час.

Когда посланная вернулась с этим ответом к своей барыне, Салабаэтто

было дано знать вскоре за тем, в какой бане ему следует на другой день после

вечерни поджидать ее. Не говоря о том никому, он поспешно отправился туда в

указанный ему час я узнал, что баня была наперед заказана дамой. Прошло

немного времени, как явились две рабыни с ношей: одна несла на голове

большой хороший матрац из хлопка, другая большую корзину со всяким добром;

положив матрац на кровать в одном из банных покоев, они постлали на нем пару

тончайших простынь с шелковыми полосами, а затем одеяло из белой киприйской

ткани и две подушки, искусно расшитые. Затем, раздевшись и войдя в баню, они

начисто вымыли и вымели ее. Немного времени спустя пришла в баню дама, а за

нею две другие рабыни. Лишь только представилась возможность, она радостно

приветствовала Салабаэтто и после многих глубоких вздохов, крепко обняв и

поцеловав его, сказала: "Не знаю, кто бы другой мог довести меня до этого,

кроме тебя. Ты зажег мне душу, гадкий ты тосканец". Затем, по ее желанию,

они, оба обнажившись, вошли в баню, а вместе с ними и две рабыни. Здесь, не

дав никому прикоснуться к нему, она сама мускусным и гвоздичным мылом вымыла

всего Салабаэтто, а затем велела рабыням вымыть и растирать самое себя.

Сделав это, рабыни принесли две белоснежные тонкие простыни, от которых так

пахло розами, что все вокруг благоухало ими. Одна обернула в простыню

Салабаэтто, другая в другую - даму, взвалили их себе на плечи и положили их

в приготовленную постель. Здесь, когда пот у них прошел, рабыни сняли с них

одни простыни, и они остались лежать голые в других. Вынув из корзины

прекраснейшие серебряные флаконы, наполненные один розовой водой, другой

померанцевой и еще один с жасминной и другими душистыми водами, опрыскали

их, после чего, достав ящик с сластями и дорогими винами, они сами несколько

подкрепили себя. Салабаэтто казалось, что он в раю, и он тысячу раз

заглядывался на даму, в самом деле красивую, и веком показался ему каждый

час, пока не ушли рабыни и он не очутился в ее объятиях. Когда, по

приказанию своей госпожи, они вышли, оставив в комнате зажженный факел, она

обняла Салабаэтто, он - ее, и к великому удовольствию Салабаэтто, которому

казалось, что она вся тает от любви к нему, они долгое время пробыли вместе.

Когда даме показалось, что пора встать, позвав рабынь, они оделись,

снова несколько подкрепили себя напитками и сластями, а лицо и руки омыли

теми ароматическими водами. Расставаясь, дама сказала Салабаэтто: "Мне было

бы очень приятно, если б ты пожелал сегодня вечером прийти поужинать и

переночевать у меня". Салабаэтто, уже увлеченный ее красотой и хитрой

приветливостью и твердо убежденный, что она любит его пуще глаза, отвечал:

"Мадонна, всякое ваше желание мне в высшей степени приятно, потому и сегодня

вечером и всегда я намерен делать все, что вам угодно и что будет вами

приказано". Вернувшись домой, дама приказала хорошенько убрать свою комнату

утварью и вещами и, заказав роскошный ужин, стала поджидать Салабаэтто.

Когда немного смерклось, он отправился туда и, радостно встреченный, весело

поужинал, и ему прекрасно прислуживали. Войдя затем в ее комнату, он ощутил

чудесный запах алойного дерева, увидел постель, богато вышитую киприйскими

птичками, а на вешалках много красивых платьев. Все это взятое вместе и

каждое в особенности заставило его предположить, что она знатная и богатая

дама. Хотя об ее жизни, слышал он, сказывали иное, он ни за что на свете не

хотел тому верить и если и допускал, что она кое-кого провела, никоим

образом не предполагал, чтобы то же могло случиться и с ним. Он пробыл с ней

ночь в величайшем удовольствии, воспаляясь к ней все более и более. Когда

настало утро, она надела на него красивый и изящный серебряный поясок с

прекрасным кошельком и сказала ему: "Милый мой Салабаэтто, не забывай меня,

и как сама я в твоем распоряжении, так и все, что тут есть и что я могу

сделать, все к твоим услугам". Салабаэтто весело обнял ее и поцеловал и,

выйдя из дома, отправился туда, где собирались купцы.

Так он бывал у нее раз и два, ничего не затрачивая и с каждым часом все

более увязая в западне. Случилось, что он распродал свои сукна на чистые

деньги и порядочно на них заработал, о чем дама тотчас же узнала не от него,

а через других. Когда однажды вечером Салабаэтто к ней отправился, она

принялась болтать с ним и шутить, целуя и обнимая его и представляясь столь

в него влюбленной, что, казалось, она изноет от любви в его объятиях; она

пожелала подарить ему еще два прекрасных серебряных кубка, которые у нее

были, но Салабаэтто не захотел брать их, потому что получил от нее раз и

другой вещи стоимостью флоринов в тридцать золотом, а никогда не мог

добиться того, чтобы она приняла от него что-либо, что стоило грош. Наконец,

когда она хорошенько его воспламенила, притворяясь влюбленной и щедрой, одна

из ее рабынь, по уговору с нею, позвала ее, вследствие чего, выйдя из

комнаты и помешкав некоторое время, она вернулась назад плача и, бросившись

ничком на кровать, стала так жалобно стонать, как ни одна женщина.

Изумленный Салабаэтто обнял ее и принялся сам с ней плакать, говоря: "Увы

мне! сердце вы мое, что с вами вдруг сталось, что за причина такой печали?

Скажите мне это, душа моя". Заставив себя долго упрашивать, она сказала:

"Увы мне, милый мой повелитель, я не знаю, что мне начать и что мне сказать.

Я только что получила письмо из Мессины, пишет мне мой брат, чтобы, если б

даже мне пришлось продать и заложить все, что у меня есть, я непременно

прислала ему через неделю тысячу флоринов золотом, иначе ему отрубят голову.

Я не знаю, что мне сделать, чтобы достать их так скоро: будь у меня две

недели впереди, я нашла бы способ раздобыть их из одного места, где мне

следует получить гораздо более, или продала бы какое-нибудь из своих

поместий; но я не в состоянии этого сделать и готова была бы скорее умереть,

чем получить столь дурную весть". Так сказав, притворяясь сильно

опечаленной, она не переставала плакать.

Салабаэтто, у которого любовное пламя отняло большую часть необходимой

рассудительности, поверив, что то действительные слезы, а слова еще более

правдивы, сказал: "Мадонна, я не могу услужить вам тысячью флоринами, но

могу пятьюстами, если вы уверены, что вернете их мне через две недели; то

ваше счастье, что именно вчера мне удалось продать мои сукна, - не будь

этого, я не мог бы ссудить вам и гроша". - "Увы мне, - сказала дама, - так у

тебя был недостаток в деньгах, почему же не попросил ты их у меня? Хотя у

меня тысячи не было, но я могла бы дать тебе сто и даже двести флоринов.

Этим ты отнял у меня решимость принять от тебя предлагаемую услугу".

Подкупленный этими словами, Салабаэтто сказал: "Мадонна, мне не хотелось бы,

чтобы вы отказали по этой причине, потому что, если бы у меня была такая же

нужда, как у вас, я попросил бы вас о том". - "Я признаю в этом, мой

Салабаэтто, твою действительную, истинную ко мне любовь, что, не дожидаясь

просьбы, ты готов добровольно помочь мне в нужде такой суммой денег. Я и без

того была твоею, тем более стану после этого и никогда не забуду, что тебе я

обязана жизнью брата. Господь то ведает, я беру их неохотно, потому что

знаю, что ты купец, а купцы делают все свои дела деньгами; но так как я

поставлена в необходимость и у меня твердая надежда скоро вернуть их тебе, я

их возьму, а чтоб добыть остальное, если не найду более скорого способа,

заложу все мои вещи. Так сказав, она с плачем прильнула к лицу Салабаэтто.

Тот стал ее утешать и, пробыв с нею ночь, дабы оказаться щедрым ее слугою,

не ожидая ее просьбы, принес ей пятьсот золотых флоринов чистоганом, которые

она приняла внутренне смеясь, со слезами на глазах, тогда как Салабаэтто

удовлетворился одним ее обещанием.

Когда дама получила деньги, тотчас же счет пошел по другому индикту, и

тогда как прежде доступ к ней был свободен, когда того желал Салабаатто,

теперь стали являться причины, вследствие которых ему из семи раз ни один не

удавалось войти, и ему не оказывали ни того привета, ни тех ласк, какие

бывали прежде. Не только что настал срок, когда ему следовало получить

деньги, но прошел и месяц и два, и когда он просил денег, ему платили

словами. Потому, убедившись в коварстве негодной женщины и в своей

безрассудности и сознавая, что ничего не получит от нее, кроме того, что ей

заблагорассудится, ибо у него не было ни записей, ни свидетеля, стыдясь

пожаловаться на то кому-либо, потому что его о том предупреждали, и он

ожидал, что над его глупостью поделом насмеются, чрезвычайно опечаленный, он

наедине с собою оплакивал свое неразумие. А так как от своих хозяев он

получил письма, чтоб он разменял те деньги и отправил им, он, опасаясь, как

бы за неисполнением проступок его не был открыт, решился уехать и, сев на

корабль, отправился не в Пизу, как следовало, а в Неаполь.

Был там в то время наш согражданин Пьетро делло Каниджьяно, казначей

константинопольской императрицы, человек большого и находчивого ума, хороший

приятель Салабаэтто и его родных; ему-то как человеку разумнейшему

пожаловался через несколько дней Салабаатто, рассказав, что он сделал и что

с ним, по несчастью, приключилось, и попросил его помощи и совета, чтобы ему

можно было здесь просуществовать, ибо он утверждал, что намерен никогда

более не возвращаться во Флоренцию. Опечаленный этими вестями, Каниджьяно

сказал: "Худо ты поступил, дурно вел себя, плохо слушался своих хозяев,

много денег потратил зараз на лакомую жизнь, но что делать? Дело сделано,

надо поискать другого способа". И, как человек рассудительный, он тотчас же

надумал, что предпринять, о чем и сказал Салабаэтто. Тому это поправилось, и

он решил попытаться последовать совету, а так как у него были кое-какие

деньги, да и Каниджьяно ссудил ему немного, он сделал несколько тюков,

хорошо связанных и упакованных, и, купив около двадцати бочек из-под олея,

наполнив их и все навьючив, вернулся в Палермо. Дав доганьерам расписание