Файл: Боккаччо Д. Декамерон.doc

проклята жестокость того, кто заставил меня теперь взглянуть на тебя

плотскими очами. Мне было совершенно достаточно во всякий час созерцать тебя

очами духовными. Ты окончил свое странствие и совершил все, что уделила тебе

судьба, ты достиг цели, к которой спешит всякий, покинул бедствия мира и его

заботы и от своего собственного врага получил гробницу, какую заслуживала

твоя доблесть. Ничего тебе недоставало, чтоб завершить погребение, кроме

слез той, которую ты при жизни так любил; дабы и они у тебя были, господь

вложил в сердце моего безжалостного отца мысль послать мне тебя, и я отдам

тебе мои слезы, хотя решилась умереть без слез на глазах, и с лицом, ничем

не устрашенным; отдав тебе их, я без всякого промедления устрою так, что при

твоей помощи моя душа соединится с тою, которую ты так заботливо хранило. В

каком сообществе могла бы я пойти более довольная и спокойная в неведомые

обители, как именно в ее сообществе? Я убеждена, она еще здесь и глядит на

места своего и моего блаженства и, любя меня, в чем я уверена, ждет мою,

которая ее выше всего любит".

Так сказав, точно у нее в голове был источник влаги, без всякого

женского вопля склонившись над чашей, она принялась, плача, изливать слезы

так обильно, что дивно было смотреть, причем бесконечное число раз целовала

мертвое сердце. Ее девушки, стоявшие вокруг, не понимали, что то было за

сердце и что означали ее слова, но, увлеченные жалостью, все плакали,

напрасно спрашивая ее о причине ее плача и более того стараясь, как лучше

умели и могли, ее утешить. Она же, когда, казалось, довольно наплакалась,

подняв голову и осушив глаза, сказала: "О много-любимое сердце, вся моя

обязанность относительно тебя совершена, и мне ничего другого не остается

сделать, как явиться с моей душою, чтобы быть ей в сообществе с твоею".

Сказав это, она велела подать себе кувшин, где была вода, приготовленная ею

за день назад, вылила ее в чашу на сердце, орошенное многими ее слезами, и,

бесстрашно поднеся ее ко рту, всю ее выпила; выпив, с чашей в руке возлегла

на свою постель, устроилась на ней насколько возможно приличнее, приложила к

своему сердцу сердце мертвого любовника и, не говоря ни слова, стала ждать

смерти. Ее девушки, увидев все это и услышав, хотя и не знали, что то за

вода, которую она выпила, послали сказать обо всем Танкреду; он, опасаясь

того, что и случилось, тотчас же спустился в комнату дочери, куда пришел как

раз, когда она легла на кровать, но, явившись слишком поздно утешить ее

нежными словами, видя, в каком она положении, начал жалостно плакать. На это

она сказала ему: "Танкред, прибереги эти слезы для менее желанного горя, чем

это, и не проливай их надо мною, которая их не желает. Кто видел когда-либо

человека, разве только тебя, плачущего о том, чего он сам желал? Но если в

тебе хотя отчасти жива любовь, которую ты питал ко мне, дозволь мне, в виде

последнего дара, чтобы, если тебе не по сердцу было мое тихое и скрытое

сожительство с Гвискардо, мое тело легло открыто с его телом, куда бы ты ни

велел бросить его мертвого". Удушье от слез не позволило принцу ответить.

Тогда молодая женщина, чувствуя, что ее конец настал, прижав к груди мертвое

сердце, сказала: "Оставайтесь с богом, ибо я кончаюсь". Ее глаза помутились,

онемели чувства, и она удалилась из этой горестной жизни.

Таков, как вы слышали, был печальный конец любви Гвискардо и Гисмонды,

которых Танкред, много оплакав и поздно раскаявшись в своей жестокости, при

общем сетовании всех жителей Салерно, велел почетно похоронить в одной

гробнице.

Новелла вторая

Монах Альберт уверяет одну женщину, что в нее влюблен ангел, и в его

образе несколько раз соединяется с нем; затем, убоявшись ее родственников,

бросается из окна ее дома и находит убежище в доме одного бедняка, который

на следующий день ведет его, переодетого дикарем, на площадь, где его

признали, а братия хватает и заключает его в темницу.

Новелла, рассказанная Фьямметтой, не раз извлекала слезы из глаз ее

подруг; когда она кончилась, король сказал с суровым видом: "Малоценной

показалась бы мне моя жизнь, если б я мог отдать ее за половину того

наслаждения, которое было у Гисмонди с Гвискардо, и тому не следует никому

из вас удивляться, ибо я, живя, ежечасно испытываю тысячу смертей, а мне не

дано за все это ни частички наслаждения. Но оставляя пока мои дела, как они

есть, я желаю, чтобы Пампинея продолжала, сказывая жалостные рассказы,

отчасти сходные с моими обстоятельствами; если она пойдет путем, открытым

Фьямметтой, я без всякого сомнения ощущу падение росы на мое пламя". Услышав

обращенный к ней приказ, Пампинея поняла более по чувству желание своих

подруг, чем желание короля из его слов, и потому, будучи более расположена

развлечь их, чем удовлетворить короля, разве исполнением его приказания,

решилась, не выходя из сюжета, сказать смехотворную новеллу и начала: -

Среди простых люден в ходу есть поговорка: коли худой человек слывет

хорошим, хоть и сделает дурно, тому не поверят. Это дает мне обильное

содержание, чтобы побеседовать о предложенной мне задаче, а кстати и

доказать, каково и сколь велико ханжество монахов, которые в пространных

одеждах, с искусственно бледными лицами, с голосами смиренными и

заискивающими при попрошайничестве, громкими и страшными при порицании в

других своих собственных пороков, доказывают, что они спасаются побираньем,

а остальные отдаваньем, заявляют себя не людьми, имеющими, подобно нам,

заслужить ран, а точно его собственниками и владельцами, раздающими всякому

умирающему, согласно с завещанным им количеством денег, более или менее

хорошее место, чем усиливаются обмануть, во-первых, самих себя, если они в

это верят, а затем и тех, кто в этом верит им на слово. Если бы мне

дозволено было сказать о них все, что следует, я тотчас доказала бы многим

простецам, что они таят в своих обширных капюшонах. Дал бы бог, за их

лганье, чтобы со всеми случилось то же, что с одним миноритом, уже не

молодым, но считавшимся в Венеции одним из наибольших казуистов. О нем мне

особенно хочется рассказать, дабы, быть может, смехом и потехой поднять ваш

дух, исполненный жалости к смерти Гисмонды.

Итак, достойные дамы, жил в Имоле человек преступного и порочного

поведения, по имени Берто делла Масса, постыдные дела которого, хорошо

знакомые жителям Имолы, довели его до того, что там не верили не только его

лжи, но даже когда он говорил и правду; поэтому, увидя, что ему с его

проделками здесь не место, он, отчаявшись, переехал в Венецию, вместилище

всякой мерзости, рассчитывая найти здесь иной способ для своих злостных

деяний, чем находил в других местах. Точно совесть укорила его за все

порочное, совершенное им в прошлом, представившись, что его обуяло великое

смирение и он стал набожным паче всякого другого, он пошел в монастырь и

назвался братом Альбертом из Имолы; в таком облачении он начал

представляться, что ведет суровую жизнь, усердно внушал покаяние и

воздержание и никогда не ел мяса и не пил вина, - когда они не были ему по

вкусу. Не успел никто и оглянуться, как из разбойника, сводника, обманщика и

убийцы он сделался великим проповедником, не покидая вследствие этого

указанных пороков, когда их можно было совершать втайне. Кроме того, став

священником, он у алтаря, когда служил и многие то видели, постоянно

проливал слезы о страстях господних, ибо слезы почти ничего ему не стоили,

лишь бы захотел. В скором времени, частью своими проповедями, частью

слезами, он сумел так подманить венецианцев, что стал верным исполнителем и

хранителем почти всех духовных завещаний, какие там совершались,

сберегателем денег у многих, духовным отцом и советодателем почти большей

части мужчин и женщин; так поступая, он из волка стал пастырем, и молва о

его святости в тех местах была гораздо больше, чем когда-либо слава св.

Франциска в Ассизи.

Случилось, что одна молодая женщина, придурковатая и глупая, по

прозванию мадонна Лизетта из дома Квирино, жена одного знатного купца,

уехавшего на галерах во Фландрию, пошла с другими женщинами исповедоваться у

этого святого монаха. Когда она стояла перед ним на коленях и, как

венецианка (они все ветреные), рассказала ему кое-что о своих делах, брат

Альберт спросил ее, нет ли у нее любовника. На это она ответила с сердитым

лицом: "Что это, отец монах, у вас точно нет глаз? Разве моя красота

представляется вам такою же, как красота вон тех? У меня любовников было бы

с лихвою, если б я того захотела, но не таковы мои прелести, чтобы я

дозволила любить меня таковским. Многих ли видите вы, чья красота была бы

равна моей? И в раю я была бы красавицей". Кроме того, она столько еще

наговорила об этой своей красоте, что было противно слушать. Брат Альберт

тотчас же догадался, что она с придурью, и так как ему представилось, что

это почва для его орудования, он внезапно и безмерно в нее влюбился, но,

оставляя увещанье до более удобного времени, он, дабы показаться святым

человеком, принялся на этот раз упрекать ее, говоря, что это тщеславие, и

далее в том же роде, почему женщина сказала ему, что он дурак и не понимает,

что одна красота стоит более другой. Вследствие этого брат Альберт, не желая

слишком ее разгневать, исповедав ее, отпустил с другими.

Обождав несколько дней, взяв с собою верного товарища, он отправился в

дом мадонны Лизетты и, отойдя с нею к сторонке в одну комнату, где никто не

мог его видеть, бросился перед нею на колени и сказал: "Мадонна, умоляю вас

богом, простите мне, что я сказал вам в воскресенье, когда вы говорили мне о

своей красоте, ибо я так жестоко был избит в следующую ночь, что потом не

мог встать с постели до сегодня". - "А кто побил вас таким образом?" -

спросила дурочка. Сказал брат Альберт: "Я объясню вам кто. Когда я ночью

стоял на молитве, как то делаю обыкновенно, я внезапно увидел в моей келье

великий свет, и не успел я обернуться, дабы посмотреть, что это такое, как

узрел над собою прекраснейшего юношу с толстой палкой в руке, который,

схватив меня за капюшон и повергнув к своим ногам, столько мне всыпал, что

совсем изломал меня. Когда я спросил его потом, зачем он это сделал, он

отвечал: "За то, что ты осмелился сегодня порицать небесные прелести мадонны

Лизетты, которую я люблю более всего". Тогда я спросил: "Кто же вы?" На это

он ответил, что он ангел. "О господин мой, - говорю я, - простите меня,

умоляю вас". Тогда он сказал: "Я прощаю тебе с тем условием, чтобы ты

отправился к ней, как можешь скорее, и испросил себе прощение; если она не

простит тебе, я сюда вернусь и так тебя угощу, что ты будешь охать, пока