Файл: Боккаччо Д. Декамерон.doc

как-то нередко у купцов, и что распутать их не легко и не скоро, и потому он

решился поручить ведение их нескольким лицам. Все дела он устроил; только

одно у него осталось сомнение: где ему отыскать человека, способного

взыскать его долги с некоторых бургундцев? Причина сомнения была та, что он

знал бургундцев за людей охочих до ссоры, негодных и не держащих слова, и он

не в состоянии был представить себе человека настолько коварного, что он мог

бы с уверенностью противопоставить его коварству бургундцев. Долго он думал

об этом вопросе, когда пришел ему на память некий сэр Чеппарелло из Прато,

часто хаживавший к нему в Париже. Этот Чеппарелло был небольшого роста,

одевался чистенько, а так как французы, не понимая, что означает Чеппарелло,

думали, что это то же, что на их языке chapel, то есть венок, то они и

прозвали его не capello, a Ciappelletto, потому что, как я уже сказал, он

был мал ростом. Так его всюду и знали за Чаппеллетто, и лишь немногие за

сэра Чеппарелло. Жизнь этого Чаппеллетто была такова: был он нотариусом, и

для него было бы величайшим стыдом, если бы какой-нибудь из его актов (хотя

их было у него немного) оказался не фальшивым; таковые он готов был

составлять по востребованию и охотнее даром, чем другой за хорошее

вознаграждение. Лжесвидетельствовал он с великим удовольствием, прошеный и

непрошеный; в то время во Франции сильно веровали в присягу, а ему ложная

клятва была нипочем, и он злостным образом выигрывал все дела, к которым его

привлекали с требованием: сказать правду по совести. Удовольствием и заботой

было для него посеять раздор, вражду и скандалы между друзьями,

родственниками и кем бы то ни было, и чем больше от того выходило бед, тем

было ему милее. Если его приглашали принять участие в убийстве или каком

другом дурном деле, он шел на то с радостью, никогда не отказываясь, нередко

и с охотой собственными руками нанося увечье и убивая людей. Кощунствовал он

на бога и святых страшно, из-за всякой безделицы, ибо был гневлив не в

пример другим. В церковь никогда не ходил и глумился неприличными словами

над ее таинствами, как ничего не стоящими; наоборот, охотно ходил в таверны

и посещал другие непристойные места. До женщин был охоч, как собака до

палки, зато в противоположном пороке находил больше удовольствия, чем иной

развратник. Украсть и ограбить он мог бы с столь же спокойной совестью, с

какой благочестивый человек подал бы милостыню; обжора и пьяница был он

великий, нередко во вред и поношение себе; шулер и злостный игрок в кости

был он отъявленный. Но к чему тратить слова? Худшего человека, чем он, может

быть, и не родилось. Положение и влияние мессера Мушьятто долгое время

прикрывали его злостные проделки, почему и частные люди, которых он нередко

оскорблял, и суды, которые он продолжал оскорблять, спускали ему. Когда

мессер Мушьятто вспомнил о сэре Чеппарелло, жизнь которого прекрасно знал,

ему представилось, что это и есть человек, какого надо для злостных

бургундцев: потому, велев позвать его, он сказал: "Ты знаешь, сэр

Чаппеллетто, что я отсюда уезжаю совсем; между прочим, есть у меня дела с

бургундцами, обманщиками, и я не нахожу человека, более тебя подходящего,

которому я мог бы поручить взыскать с них мое. Теперь тебе делать нечего, и

если ты возьмешься за это, я обещаю снискать тебе расположение суда и дать

тебе приличную часть суммы, какую ты взыщешь". Сэр Чаппеллетто, который был

без дела и не особенно богат благами мира сего, видя, что удаляется тот, кто

долго был ему поддержкой и убежищем, немедля согласился, почти побуждаемый

необходимостью, и объявил, что готов с полной охотой. На том сошлись. Сэр

Чаппеллетто, получив доверенность мессера Мушьятто и рекомендательные

королевские письма, отправился, но отъезде мессера Мушьятто, в Бургундню,

где его никто почти не знал. Здесь, наперекор своей природе, он начал

взыскивать долги мягко и дружелюбно и делать дело, за которым приехал, как

бы предоставляя себе расходиться под конец. Во время этих занятий, пребывая

в доме двух братьев флорентийцев, занимавшихся ростовщичеством и

чествовавших его ради мессера Мушьятто, он заболел. Братья тотчас же послали

за врачами и людьми, которые бы за ним ходили, и сделали все необходимое для

его здоровья; но всякая помощь была напрасна, потому что, по словам медиков,

сэру Чаппеллетто, уже старику, к тому же беспорядочно пожившему, становилось

хуже со дня на день, болезнь была смертельная. Это сильно печалило братьев;

однажды они завели такой разговор по соседству с комнатой, где лежал больной

сэр Чаппеллетто: "Что мы с ним станем делать? - говорил один другому. -

Плохо нам с ним: выгнать его, больного, из дому было бы страшным зазором и

знаком неразумия: все видели, как мы его раньше приняли, потом доставили ему

тщательный уход и врачебную помощь - и вдруг увидят, что мы выгоняем его,

больного, при смерти, внезапно из дому, когда он и не в состоянии был

сделать нам что-либо неприятное. С другой стороны, он был таким негодяем,

что не захочет исповедаться и приобщиться святых тайн, и если умрет без

исповеди, ни одна церковь не примет его тела, которое бросят в яму, как

собаку. Но если он и исповедается, то у него столько грехов и столь ужасных,

что выйдет то же, ибо не найдется такого монаха или священника, который

согласился бы отпустить их ему; так, не получив отпущения, он все же угодит

в яму. Коли это случится, то жители этого города, которые беспрестанно

поносят нас за наше ремесло, представляющееся им неправедным, и которые не

прочь нас пограбить, увидев это, поднимутся на нас с криком: "Нечего щадить

этих псов ломбардцев, их и церковь не принимает!" И бросятся они на наши

дома и, быть может, не только разграбят наше достояние, но к тому же лишат и

жизни. Так или иначе, а нам плохо придется, если он умрет".

Сэр Чаппеллетто, лежавший, как я сказал, поблизости от того места, где

они таким образом беседовали, при том изощренном слухе, какой часто бывает у

больных, услышал, что о нем говорили. Велев их позвать к себе, он сказал: "Я

не желаю, чтобы вы беспокоились по моему поводу и боялись потерпеть из-за

меня. Я слышал, что вы обо мне говорили, и вполне уверен, что так бы все и

случилось, как вы рассчитывали, если бы дело пошло так, как предполагаете.

Но оно выйдет иначе. При жизни я так много оскорблял господа, что если

накануне смерти я сделаю то же в течение какого-нибудь часа, вины от того

будет ни больше, ни меньше. Потому распорядитесь позвать ко мне святого,

хорошего монаха, какого лучше найдете, если таковой есть, и предоставьте мне

действовать: я наверно устрою и ваши и мои дела так хорошо, что вы

останетесь довольны". Братья, хотя и не питали большой надежды, тем не менее

отправились в один монастырь и потребовали какого-нибудь святого, разумного

монаха, который исповедал бы ломбардца, занемогшего в их доме; им дали

старика святой, примерной жизни, великого знатока св. писания, человека

очень почтенного, к которому все горожане питали особое, великое уважение.

Повели они его; придя в комнату, где лежал сэр Чаппеллетто, и подойдя к

нему, он начал благодушно утешать его, а затем спросил, сколько времени

прошло с его последней исповеди. Сэр Чаппеллетто, никогда не

исповедовавшийся, отвечал: "Отец мой, по обыкновению я исповедоваюсь каждую

неделю по крайней мере один раз, не считая недель, когда и чаще бываю на

исповеди; правда, с тех пор, как я заболел, тому неделя, я не исповедовался:

такое горе учинил мне мой недуг!" - "Хорошо ты делал, сын мой, - сказал

монах, - делай так и впредь; вижу я, что мало мне придется услышать и

спрашивать, так как ты так часто бываешь на духу". - "Не говорите этого,

святой отец, - сказал сэр Чаппеллетто, - сколько бы раз и как ни часто я

исповедовался, я всегда имел в виду принести покаяние во всех своих грехах,

о каких только я помнил со дня моего рождения до времени исповеди; потому

прошу вас, честнейший отец, спрашивать меня обо всем так подробно, как будто

я никогда не исповедовался. Не смотрите на то, что я болен: я предпочитаю

сделать неприятное моей плоти, чем, потакая ей, совершить что-либо к

погибели моей души, которую мои спаситель искупил своею драгоценною кровью".

Эти речи очень понравились святому отцу и показались ему свидетельством

благочестивого настроения духа. Усердно одобрив такое обыкновение сэра

Чаппеллетто, он начал его спрашивать, не согрешил ли он когда-либо с

какой-нибудь женщиной? Сэр Чаппеллетто отвечал, вздыхая: "Отче, в этом

отношении мне стыдно открыть вам истину, потому что я боюсь погрешить

тщеславием". - "Говори, не бойся, никто еще не согрешал, говоря правду на

исповеди или при другом случае". Сказал тогда сэр Чаппеллетто: "Если вы

уверяете меня в этом, то я скажу вам: я такой же девственник, каким вышел из

утробы моей матушки". - "Да благословит тебя господь! - сказал монах. -

Хорошо ты сделал и, поступая таким образом, тем более заслужил, что, если бы

захотел, ты мог бы совершать противоположное с большей свободой, чем мы и

все те, кто связан каким-либо обетом". Потом он спросил его, не разгневал ли

он бога грехом чревоугодия. "Да, и много раз", - отвечал сэр Чаппеллетто,

глубоко вздохнув, потому что хотя он держал все посты в году, соблюдаемые

благочестивыми людьми, и каждую неделю приобык по крайней мере три раза

поститься на хлебе и воде, тем не менее он пил воду с таким наслаждением и

охотою, с каким большие любители пьют вино, особливо устав после хождения на

молитву, либо в паломничестве; часто также у него являлся аппетит к салату

из трав, какой собирают крестьянки, отправляясь в поле; иногда еда казалась

ему более вкусной, чем следовало бы, по его мнению, казаться тому, кто,

подобно ему, постничает по благочестию, На это отвечал монах: "Сын мой, эти

грехи в природе вещей, легкие, и я не хочу, чтобы ты излишне отягчал ими

свою совесть. С каждым человеком, как бы он ни был свят, случается, что пища

кажется ему вкусной после долгого голода, а питье после усталости". - "Не

говорите мне этого в утешенье, отец мой, - возразил Чаппеллетто, - вы

знаете, как и я, что все, делаемое ради господа, должно совершаться в

чистоте и без всякой мысленной скверны; кто поступает иначе, грешит". Монах

умилился: "Я очень рад, что таковы твои мысли, и мне чрезвычайно нравится

твоя чистая, честная совестливость. Но, скажи мне, не грешил ли ты

любостяжанием, желая большего, чем следует, удерживая, что бы не следовало?"

Отвечал на это сэр Чаппеллетто: "Я не желал бы, отец мой, чтобы вы заключили

обо мне по тому, что я в доме у этих ростовщиков; у меня нет с ними ничего

общего, я даже приехал сюда, чтобы их усовестить, убедить и отвратить от

этого мерзкого промысла, и, может быть, успел бы в этом, если бы господь не

взыскал меня. Знайте, что отец оставил мне хорошее состояние, большую часть

которого я подал, по его смерти, на милостыню; затем, чтобы самому

существовать и помогать нищей братье во Христе, я стал понемногу торговать,

желая тем заработать, всегда разделяя свои прибытки с божьими людьми, одну

половину обращая на свои нужды, другую, отдавая им. И так помог мне в том

мой создатель, что мои дела устраивались от хорошего к лучшему". - "Хорошо

ты поступил, - сказал монах, - но не часто ли предавался ты гневу?" - "Увы,

- сказал сэр Чаппеллетто, - этому, скажу вам, я предавался часто. И кто бы

воздержался, видя ежедневно, как люди безобразничают, не соблюдая божьих

заповедей, не боясь божьего суда? Несколько раз в день являлось у меня

желание - лучше умереть, чем жить, когда видел я молодых людей, гоняющихся

за соблазнами, клянущихся и нарушающих клятву, бродящих по тавернам и не

посещающих церкви, более следующих путям мира, чем путям господа". - "Сын

мой, - сказал монах, - это святой гнев, и за это я не наложу на тебя

эпитимии. Но, быть может, гнев побудил тебя совершить убийство, нанести

кому-нибудь оскорбление или другую обиду?" - "Боже мой, - возразил сэр