Файл: Боккаччо Д. Декамерон.doc

наш город при таких обстоятельствах почти опустел, случилось однажды (как я

потом слышал от верного человека), что во вторник утром в досточтимом храме

Санта Мария Новелла, когда там почти никого не было, семь молодых дам,

одетых, как было прилично по времени, в печальные одежды, простояв

божественную службу, сошлись вместе; все они были связаны друг с другом

дружбой, или соседством, либо родством; ни одна не перешла

двадцативосьмилетнего возраста, и ни одной не было меньше восемнадцати лет;

все разумные и родовитые, красивые, добрых нравов я сдержанно-приветливые. Я

назвал бы их настоящими именами, если б у меня не было достаточного повода

воздержаться от этого: я не желаю, чтобы в будущем какая-нибудь из них

устыдилась за следующие повести, рассказанные либо слышанные ими, ибо

границы дозволенных удовольствий ныне более стеснены, чем в ту пору, когда в

силу указанных причин они были свободнейшими не только по отношению к их

возрасту, но и к гораздо более зрелому; я не хочу также, чтобы завистники,

всегда готовые укорить человека похвальной жизни" получили повод умалить в

чем бы то ни было честное имя достойных женщин своими непристойными речами.

А для того, чтобы можно было понять, не смешивая, что каждая из них будет

говорить впоследствии, я намерен назвать их именами, отвечающими всецело или

отчасти их качествам. Из них первую и старшую по летам назовем Пампинеей,

вторую - Фьямметтой, третью - Филоменой, четвертую - Емилией, затем

Лауреттой - пятую, шестую - Неифилой, последнюю, не без причины, Елизой. Все

они, собравшись в одной части церкви, не с намерением, а случайно, сели как

бы кружком и, после нескольких вздохов, оставив сказывание "отче наш",

вступили во многие и разнообразные беседы о злобе дня. По некотором времени,

когда остальные замолчали, Пампинея так начала говорить:

- Милые мои дамы, вы, вероятно, много раз слышали, как и я, что

пристойное пользование своим правом никому не приносит вреда. Естественное

право каждого рожденного - поддерживать, сохранять и защищать, насколько

возможно, свою жизнь; это так верно, что иногда, случалось, убивали без вины

людей, лишь бы сохранить себе жизнь. Если то допускают законы, пекущиеся о

благоустроении всех смертных, то не подобает ли тем более нам и всякому

другому принимать, не во вред никому, доступные нам меры к сохранению нашей

жизни? Как соображу я наше поведение нынешним утром, да и во многие прошлые

дни, и подумаю, как и о чем мы беседовали, я убеждаюсь, да и вы подобно мне,

что каждая из нас боится за себя. Не это удивляет меня, а то, что при нашей

женской впечатлительности мы не ищем никакого противодействия тому, чего

каждая из нас страшится по праву. Кажется мне, мы живем здесь как будто

потому, что желаем или обязаны быть свидетельницами, сколько мертвых тел

отнесено на кладбище; либо слышать, поют ли здешние монахи, число которых

почти свелось в ничто, свою службу в положенные часы; доказывать своей

одеждой всякому приходящему качество и количество наших бед. Выйдя отсюда,

мы видим, как носят покойников или больных; видим людей, когда-то осужденных

властью общественных законов на изгнание за их проступки, неистово мечущихся

по городу, точно издеваясь над законами, ибо они знают, что их исполнители

умерли либо больны; видим, как подонки нашего города, под названием

беккинов, упивающиеся нашей кровью, ездят и бродят повсюду на мучение нам, в

бесстыдных песнях укоряя нас в нашей беде. И ничего другого мы не слышим,

как только: такие-то умерли, те умирают; всюду мы услышали бы жалобный плач

- если бы были на то люди. Вернувшись домой (не знаю, бывает ли с вами то

же, что со мною), я, не находя там из большой семьи никого, кроме моей

служанки, прихожу в трепет и чувствую, как у меня на голове поднимаются

волосы; куда бы я ни пошла и где бы ни остановилась, мне представляются тени

усопших, не такие, каковыми я привыкла их видеть, и пугающие меня страшным

видом, неизвестно откуда в них явившимся. Вот почему и здесь, и в других

местах, и дома я чувствую себя нехорошо, тем более, что, мне кажется, здесь,

кроме нас, не осталось никого, у кого, как у нас, есть и кровь в жилах и

готовое место убежища. Часто я слышала о людях (если таковые еще остались),

которые, не разбирая между приличным и недозволенным, руководясь лишь

вожделением, одни или в обществе, днем и ночью совершают то, что приносит им

наибольшее удовольствие. И не только свободные люди, но и монастырские

заключенники, убедив себя, что им прилично и пристало делать то же, что и

другим, нарушив обет послушания и отдавшись плотским удовольствиям,

сделались распущенными и безнравственными, надеясь таким образом избежать

смерти. Если так (а это очевидно), то что же мы здесь делаем? Чего

дожидаемся? О чем грезим? Почему мы безучастнее и равнодушнее к нашему

здоровью, чем остальные горожане? Считаем ли мы себя менее ценными, либо

наша жизнь прикреплена к телу более крепкой цепью, чем у других, и нам

нечего заботиться о чем бы то ни было, что бы могло повредить ей? Но мы

заблуждаемся, мы обманываем себя; каково же наше неразумие, если мы так

именно думаем! Стоит нам только вспомнить, сколько и каких молодых людей и

женщин похитила эта жестокая зараза, чтобы получить тому явное

доказательство. И вот для того, чтобы, по малодушию или беспечности, нам не

попасться в то, чего мы могли бы при желании избегнуть тем или другим

способом, я считала бы за лучшее (не знаю, разделите ли вы мое мнение),

чтобы мы, как есть, покинули город, как то прежде нас делали и еще делают

многие другие, и, избегая паче смерти недостойных примеров, отправились

честным образом в загородные поместья, каких у каждой из нас множество, и

там, не переходя ни одним поступком за черту благоразумия, предались тем

развлечениям, утехе и веселью, какие можем себе доставить. Там слышно пение

птичек, виднеются зеленеющие холмы и долины, поля, на которых жатва

волнуется, что море, тысячи пород деревьев и небо более открытое, которое,

хотя и гневается на нас, тем не менее не скрывает от нас своей вечной красы;

все это гораздо прекраснее на вид, чем пустые стены нашего города. К тому же

там и воздух прохладнее, большое обилие всего необходимого для жизни в такие

времена и менее неприятностей. Ибо если и там умирают крестьяне, как здесь

горожане, неприятного впечатления - потому менее, что дома и жители

встречаются реже, чем в городе. С другой стороны, здесь, если я не ошибаюсь,

мы никого не покидаем, скорее, поистине, мы сами можем почитать себя

оставленными, ибо наши близкие, унесенные смертью или избегая ее, оставили

нас в таком бедствии одних, как будто мы были им чужие. Итак, никакого

упрека нам не будет, если мы последуем этому намерению; горе и неприятность,

а может быть и смерть могут приключиться, коли не последуем. Поэтому, если

вам заблагорассудится, я полагаю, мы хорошо и как следует поступим, если

позовем своих служанок и, велев им следовать за нами с необходимыми вещами,

будем проводить время сегодня здесь, завтра там, доставляя себе те

удовольствия и развлечения, какие возможны по времени, и пребывая таким

образом до тех пор, пока не увидим (если только смерть не постигнет нас

ранее), какой исход готовит небо этому делу. Вспомните, наконец, что нам не

менее пристало удалиться отсюда с достоинством, чем многим другим оставаться

здесь, недостойным образом проводя время.

Выслушав Пампинею, другие дамы не только похвалили ее совет, но, желая

последовать ему, начали было частным образом промеж себя толковать о

способах, как будто, выйдя отсюда, им предстояло тотчас же отправиться в

путь. Но Филомена, как женщина рассудительная, сказала: - Хотя все, что

говорила Пампинея, очень хорошо, не следует так спешить, как вы, видимо,

желаете. Вспомните, что все мы - женщины, и нет между нами такой юной,

которая не знала бы, каково одним женщинам жить своим умом и как они

устраиваются без присмотра мужчины. Мы подвижны, сварливы, подозрительны,

малодушны и страшливы; вот почему я сильно опасаюсь, как бы, если мы не

возьмем иных руководителей, кроме нас самих, наше общество не распалось

слишком скоро и с большим ущербом для нашей чести, чем было бы желательно.

Потому хорошо бы позаботиться о том прежде, чем начать дело. - Тогда сказала

Елиза: - Справедливо, что мужчина - глава женщины и что без мужского

руководства наши начинания редко приходят к похвальному концу. Но где нам

достать таких мужчин? Каждая из нас знает, что большая часть ее ближних

умерли, другие, оставшиеся в живых, бегут, собравшись кружками, кто сюда,

кто туда, мы не знаем, где они; бегут от того же, чего желаем избежать и мы.

Просить посторонних было бы неприлично; потому, если мы хотим себе

благоуспеяния, надо найти способ так устроиться, чтобы не последовало

неприятности и стыда там, где мы ищем веселья и покоя.

Пока дамы пребывали в таких беседах, в церковь вошли трое молодых

людей, из которых самому юному было, однако, не менее двадцати пяти лет и в

которых ни бедствия времени, ни утраты друзей и родных, ни боязнь за самих

себя не только не погасили, но и не охладили любовного пламени. Из них

одного звали Памфило, второго - Филострато, третьего - Дионео; все они были

веселые и образованные люди, а теперь искали, как высшего утешения в такой

общей смуте, повидать своих дам, которые, случайно, нашлись в числе

упомянутых семи, тогда как из остальных иные оказались в родстве с

некоторыми из юношей. Они увидели дам не скорее, чем те заметили их, почему

Пампинея заговорила, улыбаясь: - Видно, судьба благоприятствует нашим

начинаниям, послав нам этих благоразумных и достойных юношей, которые будут

нам руководителями и слугами, если мы не откажемся принять их на эту

должность. Неифила, лицо которой зарделось от стыда, ибо она была любима

одним из юношей, сказала: - Боже мой, Пампинея, подумай, что ты говоришь! Я

знаю наверно, что ни об одном из них, кто бы он ни был, нельзя ничего

сказать, кроме хорошего, считаю их годными на гораздо большее дело, чем это,

и думаю, что не только нам, но и более красивым и достойным, чем мы, их

общество было бы приятно и почетно. Но, так как хорошо известно, что они

влюблены в некоторых из нас, я боюсь, чтобы не последовало, без нашей или их

вины, злой славы или нареканий, если мы возьмем их с собою. - Сказала тогда

Филомена: - Все это ничего не значит: лишь бы жить честно и не было у меня

угрызений совести, а там пусть говорят противное, господь и правда возьмут

за меня оружие. Если только они расположены пойти, мы вправду могли бы

сказать, как Пампинея, что судьба благоприятствует нашему путешествию.

Услышав эти ее речи, другие девушки не только успокоились, но и с

общего согласия решили позвать молодых людей, рассказать им свои намерения и

попросить их, как одолжения, сопровождать их в путешествии. Вследствие

этого, не теряя более слов и поднявшись, Пампинея, приходившаяся

родственницей одному из юношей, направилась к ним, стоявшим и глядевшим на

дам; весело поздоровавшись и объяснив свое намерение, она попросила их от

лица всех не отказать сопутствовать им - в чистых и братских помыслах.

Молодые люди подумали сначала, что над ними насмехаются; убедившись, что

Пампинея говорит серьезно, они с радостью ответили, что готовы, и, не

затягивая дела, прежде чем разойтись, сговорились, что им предстояло

устроить для путешествия. Велев надлежащим образом приготовить все

необходимое и наперед послав оповестить туда, куда затеяли идти, на

следующее утро, то есть в среду, на рассвете, дамы с несколькими

прислужницами и трое молодых людей с тремя слугами, выйдя из города,

пустились в путь и не прошли более двух малых миль, как прибыли к месту, в

котором решено было расположиться на первый раз. Оно лежало на небольшом

пригорке, со всех сторон несколько удаленном от дорог, полном различных