ВУЗ: Не указан
Категория: Не указан
Дисциплина: Не указана
Добавлен: 21.11.2024
Просмотров: 694
Скачиваний: 0
сотни раз прыгая через сидевших, им надоедали, они принялись гоняться за
ними. Дионео и Фьямметта стали петь о мессере Гвильельмо и о даме дель
Верджьу; Филомена и Памфило играли в шахматы; так, пока кто делал одно, кто
другое, время летело, подошла и пора ужина, когда ее и не ожидали; потому,
расставив столы у прекрасного фонтана, они поужинали вечером в величайшем
веселии. Чтобы не изменять тому, чего держались бывшие до него королевы,
Филострато, как только убрали со столов, велел Лауретте завести танец и
пропеть песенку. Она сказала: "Господин мой, чужих песен я не знаю, а из
моих у меня нет на памяти такой, которая подходила бы к столь веселому
обществу; если желаете из тех, что у меня есть, я спою охотно". На это
король сказал: "Все твое не может не быть прекрасным и приятным, потому
какая есть, такую и спой". Тогда Лауретта очень нежным голосом, но на
несколько печальный лад, начала петь, между тем как другие подпевали:
Ни у одной, страдающей всечасно,
Нет поводов таких скорбеть, как у меня,
Влюбленной и, увы, вздыхающей напрасно!
Кто небом двигает и всякою звездой,
Тот сотворил меня себе на утешенье -
Прекрасной, милою, грациозною, живой,
Чтоб высшим всем умам дать на земле знаменье
Во мне той красоты, что вечно пред собой
Зрит господа лицо в его святом селенье.
Но человек, в плачевном ослепленье,
Меня не оценил - и в нем
Презренье даже я к себе читаю ясно.
Был некто, девочкой молоденькой меня
Любивший горячо. Он мысли и объятья
Мне нежно раскрывал: от глаз моих огня
Весь загорался он, не знал милей занятья,
Как любоваться мной. И все минуты дня
Легко бегущие дарил мне без изъятья.
И удостоила его к себе поднять я.
Моей любовью - но, увы,
Его уж нет со мной, и мучусь я ужасно!
Потом представился мне юноша другой;
Полн самомнения и гордости надменной,
Он прославлял себя, как человек с душой
Высокой, доблестной, - а нынче держит пленной
Меня, несчастную, ревнивец этот злой,
Неправо думая, что окружен изменой... И, ах, страдаю я в тоске
неизреченной,
С сознаньем твердым, что родясь
На благо многих в мир - лишь одному подвластна.
Я жалкий жребий свой кляня с тех пор, когда
Решил он, чтоб другим нарядом заменила
Я платье девичье и отвечала да!
В наряде скромненьком так весело мне было,
Так шел он мне к лицу. А в этом я - года
Влачу мучительно, и даже затемнила
Безвинно честь мою. О, лучше бы могила,
Чем ты, о грустный брачный пир,
Окончившийся так сурово и несчастно!
О милый, в первый раз блаженство давший мне,
Какое не было испытано другою,
Ты, ныне перед тем стоящий в вышине,
Кем мы сотворены, - о, сжалься надо мною,
Друг незабвенный мой, - соделай, чтоб в огне,
Что жег меня в те дни, как я была с тобою,
Опять горела я, - и в небесах мольбою
Мне испроси скорей возврат. К себе,
В тот край, где все так чисто и прекрасно!
Тут Лауретта закончила свою песню, которая, обратив общее внимание,
была понята каждым различно; были такие, которые поняли ее по-милански, то
есть, что хорошая свинья лучше красивой девушки; у других понимание было
возвышеннее и лучше и вернее, о чем не приходится теперь говорить. После
этой песни король, распорядившись зажечь множество свечей, велел спеть еще
много других песен на лугу, среди цветов, пока не стали заходить все
восходившие в начале звезды. Вследствие этого он рассудил, что пора спать,
и, пожелав доброй ночи, приказал всем разойтись по своим покоям.
День четвертый
Кончен третий день Декамерона и начинается четвертый, в котором, под
председательством Филострато, рассуждают о тех, чья любовь имела несчастный
исход.
Дражайшие дамы, как по слышанным мною изречениям мудрых людей, так и по
тому, что я часто видел и о чем читал, я полагал, что бурный и пожирающий
вихрь зависти должен поражать лишь высокие башни и более выдающиеся вершины
деревьев, но я вижу себя обманутым в моем мнении, ибо, избегая и всегда
стремясь избегать дикий напор этого бешеного духа, я постоянно старался идти
не то что полями, но и глубокими долинами. Это должно представиться ясным
всякому, кто обратит внимание на настоящие новеллы, написанные мною не
только народным флорентийским языком, в прозе и без заглавия, но и,
насколько возможно, скромным и простым стилем. Несмотря на все это, тот
ветер не переставал жестоко потрясать меня, почти вырывать с корнем, а
зависть терзать меня своими уколами. Потому я очень ясно понимаю, что
говорят мудрецы: что из всего ныне существующего одна лишь посредственность
не знает зависти. Нашлись же, разумные мои дамы, люди, которые, читая эти
новеллы, говорили, что вы мне слишком нравитесь и неприлично мне находить
столько удовольствия в том, чтобы угождать вам и утешать вас; а другие
сказали еще худшее за то, что я так вас восхваляю. Иные, показывая, что они
хотят говорить более обдуманно, выразились, что в мои лета уже неприлично
увлекаться такими вещами, то есть беседовать о женщинах или стараться
угодить им. Многие, обнаруживая большую заботливость о моей славе, говорят,
что я поступил бы умнее, если б оставался с музами на Парнасе, а не
присосеживался к вам с этой болтовнею. Есть еще и такие, которые, выражаясь
более презрительно, чем разумно, сказали, что я поступил бы рассудительно,
если б подумал о том, откуда мне достать на хлеб, чем, увлекаясь такими
глупостями, питаться ветром. А некоторые иные тщатся, в ущерб моему труду,
доказать, что рассказанное мною было не так, как я сообщаю его вам. Такие-то
жестокие бури, такие-то жестокие, острые зубы, обуревают, утруждают и,
наконец, задевают меня за живое, пока я подвизаюсь в услужении вашем,
доблестные дамы. Все это я выслушиваю и принимаю, про то ведает бог, с
веселым духом, и хотя вам достоит в этом защищать меня, и тем не менее не
хочу щадить своих сил, напротив того, не отвечая, как бы то следовало, я
желаю небольшим ответом устранить все это от моего слуха, и делаю это без
промедления. Ибо, если теперь уже, когда я еще не дошел до трети моего
труда, тех людей много и они много берут на себя, я предполагаю, что прежде,
чем я доберусь до конца, они могут настолько умножиться, что, не получив
наперед никакого отпора, с небольшим трудом низвергнут меня, и как бы ни
были велики ваши силы, они не в состоянии будут противостать тому. Но
прежде, чем мне ответить кое-кому, я хочу рассказать в мою защиту не целую
новеллу, дабы не показалось, что я желаю примешать мои новеллы к рассказам
столь почтенного общества, какое я вам представил, а отрывок новеллы, дабы
ее недостаток сам по себе доказал, что она не из тех, и, обратясь к моим
противникам, скажу:
- В нашем городе, давно-таки тому назад жил гражданин, по имени Филиппе
Бальдуччи, очень невысокого происхождения, но богатый, хорошо воспитанный и
опытный в делах, какие требовались в его положении; у него была жена,
которую он очень любил, как и она его; ведя покойную жизнь, они ни о чем так
не заботились, как угодить всецело друг другу. Случилось, как случается со
всеми, что добрая женщина покинула этот свет и не оставила Филиппе ничего,
кроме одного рожденного от него сына, которому было, быть может, год-два. По
смерти своей жены Филиппе остался столь неутешным, как остался бы всякий.
Другой, потеряв, что любил Очутившись одиноким, лишенный общества, которое
было ему всего милее, он не захотел пребывать более в мире, а решился
отдаться служению богу, и так же поступить и с своим сыном Вследствие этого,
раздав все свое имущество во имя божие, он тотчас же ушел на гору Азинайо,
поместился здесь в одной келейке с своим сыном и, живя с ним от милостыни и
в молитвах, особенно остерегался говорить в его присутствии о каком бы то ни
было мирском деле, ни показывать ему что-либо подобное, дабы это не
отвлекало его от такого служения; напротив, он всегда беседовал с ним о
славе вечной жизни, о боге и святых, ничему иному не обучая его, как только
молитвам; в такой жизни он продержал его много лет, никогда не выпуская его
из кельи и никого не давая ему видеть, кроме себя.
У того достойного человека было обыкновение приезжать иногда во
Флоренцию, откуда, получив, согласно с своими нуждами, необходимую для них
помощь друзей божиих, он возвращался в свою келью. Случилось, что, когда
юноше было уже восемнадцать лет и Филиппе состарился, тот спросил его
однажды, куда он отправляется. Филиппе сказал ему. На это парень заметил:
"Батюшка, вы уже стары и плохо выносите усталость, почему не поведете вы
меня когда-нибудь во Флоренцию и не познакомите с преданными друзьями бога и
вашими для того, чтобы я, как человек юный и могущий лучше, чем вы,
работать, мог впоследствии ходить по нашим надобностям во Флоренцию когда
вам угодно, а вы будете оставаться дома?" Почтенный человек, рассчитав, что
сын его уже взрослый и так привычен к служению богу, что мирские дела едва
ли могут привлечь его, сказал сам себе: "Ведь он ладно говорит!" Вследствие
этого, когда ему пришлось идти туда, он повел его с собою. Здесь, когда
юноша увидел дворцы, дома, церкви и все другое, чем полон город и чего он,
насколько хватало памяти, никогда не видел, он стал сильно дивиться и о
многом спрашивать отца, что это такое и как зовется. Отец сказывал ему о
том: он, выслушав, был доволен и спрашивал о другом. Пока таким образом сын
спрашивал, а отец отвечал, случилось им встретить толпу красивых и разодетых
женщин, возвращавшихся со свадьбы; как увидел их парень, так и спросил отца:
"Что это такое?" На это отец сказал: "Сын мой, опусти долу глаза, не гляди
на них, ибо это вещь худая". Тогда сын спросил "А как их звать?" Отец, дабы
не возбудить в чувственных вожделениях юноши какой-нибудь плотской
склонности и желания, не захотел назвать их настоящим именем, то есть
женщинами, а сказал: "Их звать гусынями". И вот что дивно послушать: сын,
никогда дотоле не видевший ни одной женщины, не заботясь ни о дворцах, ни о
быке или лошади и осле, либо о деньгах и другом, что видел, тотчас сказал:
"Отец мой, прошу вас, устройте так, чтобы нам получить одну из этих гусынь".
- "Ахти, сын мой, - говорит отец, - замолчи: это вещи худые". - "Разве худые
вещи таковы с виду?" - спросил юноша. "Да", - ответил отец. Тогда он сказал:
"Не знаю, что вы такое говорите и почему эти вещи худые; что до меня, мне
кажется, я ничего еще не видел столь красивого и приятного, как они. Они
красивее, чем намалеванные ангелы, которых вы мне несколько раз показывали.
Пожалуйста, коли вы любите меня, дайте поведем с собой туда наверх одну из
этих гусынь, я стану ее кормить". Отец сказал: "Я этого не желаю, ты не