Файл: Боккаччо Д. Декамерон.doc

силен, и можно его употреблять на что угодно; к тому же нечего было бы

опасаться, что он станет баловаться с вашими девицами". На что аббатиса

сказала: "В самом деле, ты прав; узнай-ка, умеет ли он работать, и

постарайся удержать его у нас; дан ему пару каких-нибудь башмаков,

какой-нибудь старый плащ, приласкай и приголубь его и накорми хорошенько"

Управляющий сказал, что исполнит это Мазетто, бывший неподалеку, показывая

вид, что метет двор, слышал все эти речи и весело говорил про себя: "Если вы

пустите меня сюда, я так обработаю ваш сад, как еще никогда в нем не

работали".

Когда управляющий увидел, что он отлично умеет работать, и знаками

спросил его, желает ли он здесь остаться, а тот знаками же отвечал, что

готов исполнить, что ему угодно, - управляющий, приняв его, велел ему

работать в саду и показал, что ему надлежит делать; затем ушел по другим

монастырским делам, а его оставил. Когда он стал работать, день за днем,

монахини начали приставать к нему и издеваться над ним, как иные часто

делают с немыми, и говорили ему самые неприличные слова в свете, не ожидая,

что он их услышит; а аббатиса, предполагавшая, вероятно, что он без хвоста,

как и без языка, мало или вовсе о том не заботилась. Случилось между тем,

что, когда он однажды отдыхал, много поработав, две молодые монашенки, ходя

по саду, подошли к месту, где он был, и принялись разглядывать его,

притворившегося спящим. Почему одна из них, несколько более смелая, сказала

другой: "Если бы я была убеждена, что могу тебе довериться, я высказала бы

тебе мысль, которая приходила мне не раз, а быть может, и тебе пришлась бы

на пользу". Та отвечала: "Говори, не бойся, ибо я наверно никому и никогда о

том не скажу". Тогда смелая начала. "Не знаю, думала ли ты когда, насколько

нас строго держат и что сюда не смеет войти ни один мужчина, кроме старика

управляющего да этого немого; а я много раз слышала от женщин, приходивших к

нам, что все другие сладости в свете пустяки в сравнении с той, когда

женщина имеет дело с мужчиной. Потому я несколько раз задумывала, коли не

могу с другим, попытать с этим немым, так ли это. А для этого дела лучше его

нет на свете, ибо если бы он и захотел, не мог бы и не сумел бы о том

рассказать: видать, что это глупый детина, выросший не по уму. Я охотно

послушала бы, что ты на это скажешь". - "Ахти мне! - сказала другая, - что

это ты такое говоришь? Разве ты не знаешь, что мы дали богу обет в своей

девственности?" - "Эх! - отвечала та, - сколько вещей обещают ему за день и

ни одной не исполняют; коли мы обещали ее ему, найдется другая или другой,

которые этот обет исполнят". На это ее подруга сказала: "А что, если ты

забеременеешь, как тогда быть?" Тогда та ответила" "Ты начинаешь

задумываться о беде прежде, чем она тебя посетила; если бы это случилось,

будет время подумать, будут тысячи средств устроить так, что об этом ничего

никогда не узнают, если мы сами не проговоримся". Услышав это, другая, у

которой явилось еще большее желание испытать, что такое за животное -

мужчина, сказала: "Ну, хорошо, как же нам быть?" На это та ответила: "Ты

видишь, что теперь около девяти часов, я думаю, что все сестры спят, кроме

нас; поглядим-ка по саду, нет ли кого, и если нет, как нам иначе устроить,

как не взять его за руку и повести в тот шалаш, где ом прячется от дождя?

Там пусть одна останется с ним, а другая будет настороже. Он так глуп, что

приладится ко всему, что мы захотим".

Мазетто слышал все эти рассуждения и, готовый к услугам, ничего иного

не ожидал, как чтобы одна из них взяла его за руку. Хорошенько все осмотрев

и увидев, что их ниоткуда нельзя увидать, та, что первая начала эти речи,

подошла к Мазетто, разбудила его, и он тотчас встал на ноги; потом, взяв

его, с ласковым видом, за руку, повела его, разражавшегося дурацким смехом,

в шалаш, где Мазетто, не заставив себя долго приглашать, совершил, что она

хотела. Она же, как честная подруга, получив, чего желала, уступила место

другой, а Мазетто, все представляясь простаком, исполнял их желание.

Поэтому, прежде чем уйти, каждая захотела испытать свыше одного раза, каков

наездник их немой; впоследствии, часто рассуждая друг с другом, они

говорили, что действительно это такая приятная вещь, как они слышали, и даже

более, и, выбирая время, в подходящие часы ходили забавляться с немым.

Случилось однажды, что одна их подруга, заметив это дело из окошка

своей кельи, указала на него другим. Вначале они сговаривались вместе

обвинить их перед аббатисой; затем, переменив намерение и стакнувшись с

ними, сами стали участницами силы Мазетто. К ним по разным поводам

присоединились в разное время и три остальных. Наконец, аббатиса, еще не

догадывавшаяся об этом деле, гуляя однажды совсем одна по саду, когда жара

была большая, нашла Мазетто (которому, при небольшой работе днем, много

доставалось от усиленных поездок ночью) совершенно растянувшегося и спавшего

в тени миндального дерева; ветер поднял ему платье спереди назад, и он был

совсем открыт. Когда она увидела это, зная, что она одна, вошла в такое же

вожделение, в какое вошли и ее монахини; разбудив Мазетто, она повела его в

свою горницу, где, к великому сетованию монахинь, что садовник не является

обрабатывать огород, держала его несколько дней, испытывая и переиспытывая

ту сладость, в которой она прежде привыкла укорять других. Наконец, когда

она отослала его из своей горницы в его собственную и очень часто желала

видеть его снова, требуя, кроме того, более, чем приходилось на ее долю, а

Мазетто был не в силах удовлетворить стольким, он решил, что роль немого,

если бы он в ней дольше остался, была бы ему в большой вред. Потому, однажды

ночью, когда он был с аббатисой, он, разрешив свое немотство, начал

говорить: "Мадонна, я слышал, что одного петуха совершенно достаточно на

десять кур, но что десять мужчин плохо или с трудом удовлетворят одну

женщину, тогда как мне приходится служить девяти, чего я не в состоянии

выдержать ни за что на свете; напротив, благодаря тому, что я совершал

дотоле, я дошел до того, что не в состоянии сделать ни мало, ни много;

потому либо позвольте мне удалиться с богом, либо найдите средство устранить

это". Услышав его говорящим, аббатиса, считавшая его немым, совсем обомлев,

сказала: "Что это такое? Я думала, что ты нем". - "Мадонна, - сказал

Мазетто, - я и был таковым, но не от природы, а по болезни, отнявшей у меня

язык, и это первая ночь, что я чувствую, что он вернулся ко мне, за что по

мере сил прославляю бога". Аббатиса поверила ему в том и спросила, что

значит, что ему приходится служить девятерым. Мазетто рассказал ей, в чем

дело. Услышав это, аббатиса догадалась, что нет у ней монахини, которая не

была бы много ее умнее; потому, как женщина рассудительная, не отпустив

Мазетто, она решила уладиться с своими монахинями относительно этих дел,

дабы монастырь не был опозорен Мазетто. Так как в ту пору умер их

управляющий, они, открывшись друг другу в том, что все они перед тем

совершали, с общего согласия и с согласия Мазетто устроили так, что соседи

поверили, будто ихними молитвами и по милости святого, которому посвящен был

монастырь, возвращена была речь долго немотствовавшему Мазетто, которого они

сделали своим управляющим и так распределили его работу, что он мог ее

переносить. И хотя ею он произвел на свет много монашков, дело велось так

осторожно, что о нем услышали лишь по смерти аббатисы, когда Мазетто был уже

почти стариком и пожелал воротиться домой богатым человеком; когда это дело

узналось, оно все ему облегчило. Таким-то образом вернулся Мазетто старым

отцом семейства и богачом, не имея нужды ни кормить детей, ни тратиться на

них, успев благодаря своей догадливости хорошо воспользоваться своей

молодостью; вернулся богачом туда, откуда вышел с топором на плече.

Новелла вторая

Один конюх спит с женой короля Агилульфа, о чем король тайно узнает и,

разыскав его, остригает ему волосы. Остриженный конюх остригает всех других

и таким способом выпутывается из беды.

Когда Филострато окончил свою новеллу, от которой дамы иной раз немного

краснели, иной смеялись, королева пожелала, чтобы Пампинея продолжала

рассказы. Та с смеющимся лицом начала так: - Бывают люди столь

неблагоразумные в своем желании во что бы то ни стало показать, будто они

знают и замечают, чего знать им не следует, что, обличая порой незамеченные

промахи других, думают тем самым умалить свой стыд, тогда как на деле они

только увеличивают его до бесконечности. А что это верно, я намерена

доказать это вам, прелестные дамы, на обратном примере: рассудительности

некоего доблестного короля, рассказав о хитрости одного человека, которого

сочтут, быть может, менее изворотливым, чем Мазетто.

Агилульф, король лангобардов, подобно тому как делали его

предшественники, поставил столицей своего царства ломбардский город Павию и

взял себе в жены Теоделинду, вдову Аутари, бывшего также лангобардским

королем, очень красивую, умную и очень честную, но мало удачливую на

любовника. Когда благодаря доблести и уму короля Агилульфа дела лангобардов

пребывали некоторое время в благополучии и мире, случилось, что один из

конюхов означенной королевы, человек по роду низкого состояния, хотя во всем

другом гораздо выше своего презренного ремесла, из себя такой же красивый и

высокий, как и король, безмерно влюбился в королеву. Так как его низкое

положение не лишило его понимания, что такая любовь была вне всякого

благоприличия, он, как человек умный, никому в том не открылся, даже и ей не

смел признаться хотя бы взглядом; и хотя он жил без всякой надежды

когда-либо понравиться ей, он все-таки гордился, что направил высоко свою

мысль, и как человек, всецело горевший любовным пламенем, более, чем

кто-либо из его товарищей, с тщанием делал все, что, по его мнению, должно

было понравиться королеве. Почему, бывало, при выезде верхом королева с

большой охотой садилась на лошадь, за которой ходил он, а не другие, когда

это случилось, он почитал это за величайшую милость и никогда не отлучался