Файл: Боккаччо Д. Декамерон.doc

бог сделал его покаяние плодотворным, она готова поститься с ним, но

проделать все остальное отказывается. Согласившись на этом, брат Пуччьо,

когда настало воскресенье, начал свое покаяние, господин монах, уговорившись

с его женой, в час, когда никто не мог увидеть его, приходил к ней почти

каждый вечер ужинать, всегда принося с собою кое-чего, чтобы можно было

хорошо поесть и хорошо выпить, затем ложился с нею до утрени, когда,

поднявшись, уходил, а брат Пуччьо возвращался на кровать.

Место, которое брат Пуччьо выбрал для своего покаяния, находилось рядом

с комнатой, где спала жена, и ничем не отделялось от нее, как лишь тончайшею

стеною; вследствие того, когда монах уже слишком невоздержно забавлялся с

женою, а она с ним, брату Пуччьо показалось, что он чувствует какое-то

сотрясение пола, почему, проговорив уже сто раз "отче наш", он остановился

и, не двигаясь, окликнув жену, спросил ее, что она делает. Та, большая

шутница, оседлав, быть может, в это время коня св. Бенедикта либо св. Иоанна

Гвальберта, отвечала: "Друг мой, я верчусь, как только могу". Тогда брат

Пуччьо сказал: "Как же это ты вертишься? К чему это верчение?" Та, смеясь и

весело (удалая она была; может быть, был и повод к смеху), ответила:

"Неужели вы не знаете, что это значит? Я тысячу раз слыхала, как вы говорили

сами: кто без ужина ложится, тот всю ночку провертится". И поверил брат

Пуччьо, что пост - причина ее бессонницы, и потому она так вертится на

кровати; почему он простодушно сказал: "Жена, говорил я тебе - не постничай,

но так как ты все-таки захотела этого - не думай о том и постарайся

отдохнуть; ты так скачешь по постели, что трясешь все, что ни на есть в

доме!" Тогда жена ответила: "Не беспокойся о том, я хорошо знаю, что делаю,

делай ты свое дело хорошенько, а я уж постараюсь так хорошо, как могу". Брат

Пуччьо умолк и принялся за свой "отче наш", а жена с господином монахом с

этой ночи и впредь, велев изготовить постель в другой части дома, пребывали

в ней, пока шло покаяние брата Пуччьо, в величайшем веселии, и когда монах

уходил, жена возвращалась на свою кровать, а вскоре затем туда же

возвращался с покаяния брат Пуччьо.

Когда таким образом продолжалось и покаяние брата Пуччьо и удовольствие

жены его с монахом, она, шутя, не раз ему говорила: "Ты заставляешь брата

Пуччьо нести покаяние, которым мы обрели рай". И так как ей было хорошо,

она, долгое время, продержавшись на диете у мужа, настолько привыкла к

монашескому корму, что, хотя покаяние брата Пуччьо и кончилось, она нашла

возможность в другом месте угощаться с монахом и долгое время осмотрительно

пользовалась им в свое удовольствие. Таким образом (дабы последние слова

рассказа не разногласили с первыми) и вышло, что в то время как брат Пуччьо,

исполняя покаяние, думал попасть в рай, он отправил туда монаха, указавшего

ему короткую дорогу, и жену, жившую при нем в большом недостатке того, чем

монах, как человек милосердный, наделял ее в изобилии.

Новелла пятая

Зима дарит свою парадную лошадь мессеру Франческо Верджеллези и за это,

с его согласия, говорит с его женой; когда она молчит, он отвечает за нее от

ее же лица, и все совершается согласно с его ответом.

Когда Памфило кончил новеллу о брате Пуччьо, не без того, чтобы не

вызвать смеха у дам, королева с достоинством приказала Елизе продолжать.

Она, насмешливая, не по злорадству, а по старой привычке, начала говорить

таким образом: - Многие, много знающие, полагают, что другие не знают

ничего, и часто в то время, как они думают провести других, замечают, уже по

совершении дела, что сами ими проведены. Потому я считаю большим неразумием,

когда кто-нибудь без нужды решается пытать силы чужого ума. Но так как, быть

может, не всякий разделит мое мнение, я хочу рассказать вам, следуя

установленному порядку, что случилось с одним дворянином из Пистойи.

Был в Пистойе, в роде Верджеллези, один дворянин, по имени мессер

Франческо, человек очень богатый, умный, вообще рассудительный, но безмерно

скупой, который, долженствуя ехать в Милан в качестве подесты, обзавелся

всем нужным, чтобы прилично туда отправиться, исключая верховой лошади,

которая была бы ему необходима; не находя ни одной, которая бы ему

понравилась, он был этим очень озабочен. Жил тогда в Пистойе некий молодой

человек, по имени Риччьярдо, невысокого происхождения, но очень богатый,

одевавшийся так изысканно и опрятно, что все звали его обыкновенно Зимой

(щеголь). Он давно любил жену мессера Франческо, очень красивую и честную

даму, и безуспешно увлекался ею. У него была одна из самых красивых в

Тоскане верховых лошадей, и он очень дорожил ею за ее красоту. Так как все

знали, что он увлечен женою мессера Франческо, то кто-то сказал последнему,

что если он попросит у Зимы его лошадь, он получит ее ради любви, которую

тот питает к его жене. Мессер Франческо, побуждаемый скупостью, велел

позвать к себе Зиму, просил продать ему свою лошадь, рассчитывая, что тот

предложит ее ему в дар. Услышав это. Зима обрадовался и сказал ему:

"Мессере, если б вы дали мне все, что у вас есть на свете, то и тогда не

приобрели бы моей лошади путем купли; но вы можете, коли угодно, получить ее

в дар с условием, чтобы, прежде чем отдать вам ее, я мог, с вашего

позволения и в вашем присутствии, сказать несколько слов вашей жене, но

вдали от всех, так, чтобы меня не слышал никто другой, кроме нее". Дворянин,

побуждаемый скупостью, ответил, что согласен, и, оставив его в зале своего

дворца, пошел в комнату жены и, рассказав, как легко он может добыть лошадь,

приказал ей пойти выслушать Зиму, но чтобы она хорошенько поостереглась

отвечать что-либо, ни мало, ни много, на то, что он станет говорить ей. Дама

сильно это осудила, но так как ей надо было последовать желанию мужа,

сказала, что сделает, и, отправившись за мужем, пошла в залу, чтобы

выслушать, что хочет ей сказать Зима. Тот, подтвердив свое соглашение с

дворянином, пошел, сел с дамой в одном уму залы, вдали от всех, и начал

говорить таким образом: "Доблестная дама, я полагаю и уверен, что вы, при

вашем уме, уж давно могли хорошо понять, в какую любовь вовлекла меня ваша

красота, которая, без всякого сомнения, превосходит красоту всех женщин,

каких только я когда-либо видел. Не говорю о достойных похвалы нравах и

высоких добродетелях, которыми вы обладаете, сила которых могла бы покорить

всякого, даже высокого духом человека; потому мне нет нужды доказывать

словами, что моя любовь была сильнее и пламеннее, чем какую питал когда-либо

мужчина к женщине; так, без сомнения, я буду любить, пока моя несчастная

жизнь будет поддерживать эти члены; ибо, если и там любят, как здесь, я

вечно буду любить вас. Потому вы можете быть уверены, что у вас нет вещи,

будь она дорога или ничтожна, которую вы могли бы настолько считать своею и

на которую могли бы при всяких обстоятельствах так рассчитывать, как на

меня, каков бы я там ни был, а также на все мне принадлежащее. Для того

чтобы вы получили тому самое верное доказательство, скажу вам, что я счел бы

большей милостью, если б вы приказали мне сделать что-либо, что я могу и вам

угодно, чем если б я повелевал, а весь мир мне тотчас повиновался. Итак,

если я, как вы слышите, до такой степени весь ваш, я не без основания

осмеливаюсь обратить мои мольбы к вашему величию, от которого одного может

мне прийти покой, все мое благо, все мое спасение - и не откуда более.

Потому, о мое сокровище, единственная надежда моей души, живущей в любовном

пламени лишь надеждой на вас, прошу вас, как покорнейший слуга: да будет

такова ваша благость, да смягчится ваша суровость, которую прежде вы

выказывали мне, вам принадлежащему, дабы, утешенный вашим соболезнованием, я

мог сказать, что, как ваша красота внушила мне любовь, так ей же я обязан

жизнью, которая, если ваш гордый дух не склонится к моим мольбам,

несомненно, угаснет, и я умру, а вас могут назвать моим убийцей. Не говорю,

чтоб моя смерть не послужила вам к чести, тем не менее полагаю, что, когда

порой ваша совесть станет упрекать вас, вы посетуете, что так поступили,

иногда же, лучше настроенная, скажете сами себе: "Увы! Как дурно я сделала,

не пожалев моего Зимы!" Но это раскаяние не послужило бы ни к чему и было бы

вам поводом к большей печали. Потому, дабы этого не случилось, пожалейте о

том теперь, пока вы можете прийти мне на помощь, и прежде чем мне умереть,

склонитесь на милость, ибо от ваг одной зависит сделать меня самым радостным

или самым печальным человеком из числа живущих. Надеюсь, ваша благость будет

такова, что вы не потерпите, чтобы за такую и столь великую любовь я принял

в награду смерть, но что радостным и исполненным милости ответом вы утешите

мой дух, в смущении трепещущий при взгляде на вас". Затем, умолкнув, он

пролил несколько слез вслед за глубоким вздохом и стал ожидать, что скажет

ему в ответ благородная дама.

Дама, на которую не подействовало ни долгое ухаживание, ни турниры, ни

любовные канцоны на рассвете и ничто подобное, что из любви к ней устраивал

Зима, была тронута задушевными словами этого пылкого любовника и ощутила,

чего прежде не ощущала вовсе: что такое любовь. И хотя, следуя приказанию

мужа, она молчала, тем не менее тот и другой затаенный вздох не в состоянии

был скрыть того, что она охотно бы и показала, если бы отвечала Зиме.

Обождав несколько и видя, что никакого ответа не последовало, он удивился, а

затем стал догадываться о хитрости, употребленной дворянином; но, взглянув в

лицо дамы, видя порою блеск обращенных на него взглядов и замечая, кроме

того, вздохи, которым она не давала со всею их силой выходить из груди, он

возымел некоторую добрую надежду и, ободренный ею, решился на новую попытку,

начав от лица дамы, слушавшей его, отвечать самому себе таким образом: "Зима

мой, без сомнения, я уже давно заметила, что твоя любовь ко мне велика и

совершенна, теперь же из твоих слов я еще более о ней узнала и тем довольна,

как и должно мне быть. Тем не менее, если я тебе казалась строгой и