Файл: Боккаччо Д. Декамерон.doc

объявлять себя, а терпеливо перенести удары, которые нанес бы ей Арригуччьо,

ибо она так поблагодарит ее, что у нее не будет причины сетовать о том.

Потушив свечу, горевшую в комнате, она вышла из нее и, спрятавшись в одной

части дома, стала поджидать, что будет.

Когда Арригуччьо и Руберто бились друг с другом, услышали о том

соседние жители улицы и, поднявшись, начали бранить их, а Арригуччьо, боясь,

как бы его не узнали, не разведав, кто был молодой человек, и ничего не

учинив ему, оставил его и, сердитый и злобный, пошел домой. Войдя в комнату,

он принялся говорить с гневом: "Где ты, негодная женщина? Ты потушила свечу,

чтобы я не нашел тебя, но ошиблась". И направившись к постели, думая

схватить жену, схватил служанку и, сколько хватило у него рук и ног, надавал

ей столько ударов и пинков, что избил ей все лицо; под конец обрезал ей

волосы, все время осыпая ее величайшей бранью, которую когда-либо говорили

дрянной женщине. Служанка сильно плакала, и было ей с чего, хотя она

говорила иногда: "Ахти мне, помилосердствуй, бога ради! Уж будет!" - Ее

голос так заглушали слезы, а Арригуччьо так объят яростью, что не был в

состоянии различить, что то голос другой женщины, а не жены. Отколотив ее

вволю и обрезав волосы, как сказано, он говорит: "Я не стану расправляться с

тобой более, негодница, а пойду к твоим братьям и расскажу им, как ты себя

ведешь, а затем пусть они придут за тобою, учинят, что сочтут нужным для

своей чести, и уведут тебя; ибо поистине в этом доме тебе более не жить".

Так сказав, он вышел из комнаты, запер ее снаружи и ушел один.

Когда монна Сисмонда, все слышавшая, поняла, что муж ушел, отворила

комнату, зажгла свечу и нашла свою служанку, всю избитую и сильно плакавшую,

утешив ее, как могла, она отвела ее в ее комнату, где тайком распорядилась,

чтобы за нею ходили и о ней заботились, и так вознаградила ее от казны

самого Арригуччьо, что та признала себя совершенно удовлетворенной. Лишь

только она отвела служанку в ее комнату, тотчас же оправила постель в своей,

комнату прибрала и привела в порядок, как будто в ту ночь никто там и не

спал; снова зажгла ночник, оделась и убралась, точно еще не ложилась в

постель, и, зажегши лампу, взяв свое белье, села вверху лестницы и принялась

шить, ожидая, что изо всего этого произойдет.

Выйдя из дому, Арригуччьо, как мог поспешнее, отправился к дому жениных

братьев и начал так стучать, что его услышали и отворили ему. Братья жены, а

их было трое, и ее мать лишь только услышали, что это Арригуччьо, все

поднялись, велели зажечь свечи и вышли к нему, спрашивая, чего он ищет один

и в такой час. Арригуччьо рассказал им все, начиная с нитки, которую нашел

привязанной к пальцу ноги монны Сисмонды, и до конца, что открыл и сделал; а

дабы дать им полное доказательство учиненного им, дал им в руки волосы,

отрезанные, как он полагал, у жены, прибавив, чтоб они пришли за ней и

сделали с нею, что считают согласным с своею честью, ибо он не намерен более

держать ее в доме.

Братья дамы, разгневанные слышанным и почитая это за правду, озлобились

на сестру, велели зажечь факелы и, с намерением хорошенько ее отделать,

пошли с Арригуччьо, направляясь к его дому. Когда увидала это их мать, пошла

за ними вслед, плача, прося то того, то другого не верить так скоро таким

делам, не рассмотрев и не разузнав другого, ибо ее муж мог рассердиться на

нее по другому поводу и обойтись с ней дурно, а теперь взводит на нее такое

дело, чтобы оправдать себя; и еще она говорила, что сильно удивляется, как

такое могло случиться, ибо она хорошо знает свою дочь, так как воспитала ее

с детства, - и еще многие другие речи того же рода.

Когда дошли до дома Арригуччьо и вступили в него, стали подниматься по

лестнице. Услышав, что они идут, монна Сисмонда спросила: "Кто там?" На это

один из братьев отвечал: "Узнаешь кто, негодная ты женщина!" Тогда монна

Сисмонда говорит: "Это что значит? Помоги, господи!" И, поднявшись, она

сказала: "Добро пожаловать, братцы мои, что вам понадобилось в такой час

всем троим?" Они, увидев, что она сидит и шьет без всякого следа побоев на

лице, тогда как Арригуччьо говорил, что исколотил ее всю, сначала несколько

удивились, обуздали порыв гнева и спросили ее, как было то, на что жалуется

Арригуччьо, сильно угрожая ей, если она все им не расскажет. Дама ответила:

"Не знаю, что мне сказать вам и за что мог вам пожаловаться на меня

Арригуччьо". Арригуччьо, увидев ее, смотрел на нее, точно оторопелый,

припоминая, что он, может быть, раз тысячу ударил ее по лицу, исцарапал ее и

наделал всевозможных в свете пакостей, а, теперь видит, что она как ни в чем

не бывало. В кратких словах братья рассказали ей все, о чем говорил

Арригуччьо, о нитке, о побоях и обо всем. Обратившись к Арригуччьо, дама

сказала: "Увы мне, что я слышу, муж мой! Зачем выдаешь ты меня, к твоему

великому позору, за порочную женщину, когда я не такова, а себя за дурного и

жестокого человека, когда ты не таков? Когда же в эту ночь был ты дома, не

то что со мной? Когда бил меня? Что до меня, я ничего не помню". Арригуччьо

принялся говорить: "Как, мерзкая женщина, разве не легли мы в постель

вместе? Разве не вернулся я, когда побежал за твоим любовникам? Не надавал

тебе множества ударов и не обрезал волосы?" Жена отвечала: "Здесь, дома, ты

вчера не ночевал. Но я оставлю это, ибо в доказательство того у меня нет

ничего, кроме моих правдивых слов, а обращусь к тому, что ты говоришь, будто

побил меня и обрезал волосы. Ты меня не бил, и сколько тут ни есть народу, а

также и ты, обратите внимание, есть ли у меня на всем теле знаки побоев; да

я и не посоветовала бы тебе осмелеть настолько, чтобы поднять на меня руки,

ибо, клянусь богом, я выцарапала бы тебе глаза. И волосы ты мне не остригал,

насколько я знаю и видела; может быть, ты это сделал так, что я не заметила;

дай-ка я посмотрю, обрезаны ли они у меня или нет". И, сняв с головы

покрывало, она показала, что они у ней не острижены и целы.

Когда братья и мать все это увидели и услышали, стали говорить

Арригуччьо: "Что ты на это скажешь, Арригуччьо? Это ведь не то, что ты

приходил сказывать нам, будто сделал, и мы недоумеваем, как ты докажешь

остальное". Арригуччьо стоял как бы во сне и хотел что-то сказать, но, видя,

что то, что он надеялся доказать, выходит иначе, говорить не решался. А

жена, обратившись к братьям, сказала: "Братцы мои, вижу я, он вел к тому,

чтобы я сделала, чего никогда не хотела, то есть чтобы я рассказала вам об

его жалких и гнусных проделках; я это и сделаю. Я твердо уверена, что то,

что он рассказал вам, с ним приключилось, и он это совершил; послушайте,

каким образом. Этот почтенный человек, которому вы меня, на мою недолю,

отдали в жены, который зовется купцом, желает пользоваться доверием и должен

быть умереннее монаха и нравственнее девушки, редко пропускает вечер, чтобы

не напиваться по тавернам и не якшаться то с той, то с другой негодной

женщиной; а меня заставляет ждать себя до полуночи, иногда и до утрени в том

виде, в каком вы меня застали. Я убеждена, что, будучи сильно пьян, он пошел

спать с какой-нибудь своей дрянью; очнувшись, он нашел у ней нитку на ноге,

затем совершил все свои подвиги, о которых рассказывал, а под конец,

вернувшись к ней, избил ее и обрезал волосы и, еще не придя порядком в себя,

вообразил, - и, я уверена, еще воображает, - что все это совершил надо мною.

Если вы внимательно взглянете на его лицо, он и теперь еще наполовину пьян.

Тем не менее, что бы он ни сказал про меня, я не желаю, чтобы вы приняли это

иначе, как от пьяного, и так как я ему в том прощаю, простите и вы".

Услышав эти слова, мать снова стала шуметь и говорить: "Клянусь богом,

дочь моя, так делать не следует, надо бы убить этого противного,

неблагодарного пса, недостойного иметь супругой такую женщину, как ты. Так

вот как, братец! Ведь этого было бы слишком, если бы даже ты ее из грязи

поднял. Пропади он совсем, если тебе слушаться безмозглой болтовни этого

купчишки из ослиных подонков, из тех, что набрались к нам из деревни, из

подлого отродья, в грубых плащах по-романьольски, с шароварами, что твоя

колокольня, и с пером назади; а как завелось у них три сольда, так и просят

за себя дочерей дворян и родовитых женщин и сочиняют себе гербы и говорят:

"Я из таких-то, мои родичи то-то сделали!" Как бы хорошо было, если б мои

сыновья последовали моему совету, ибо они имели возможность почетно и с

небольшим приданым выдать тебя в семью графов Гвиди, а они пожелали отдать

тебя этому сокровищу, что не постыдился о тебе, лучшей и честнейшей женщине

Флоренции, сказать в полночь, что ты - блудница, точно мы тебя не знаем!

Клянусь богом, если бы поступить по-моему, его надо было бы так проучить,

что ему бы отозвалось". И, обратившись к сыновьям, она сказала: "Говорила я

вам, сыны мои, что этому быть не следует? Слышали вы, как ваш милый зять

обходится с вашей сестрой? Купчишка четырехалтынный! Если б я была на вашем

месте, а он сказал бы о ней, что сказал, и сделал бы, что сделал, я не сочла

бы себя спокойной и удовлетворенной, пока не выжила бы его со света; и будь

я мужчина, а не женщина, я не допустила бы, чтобы кто-нибудь иной этим

занялся. Господь, убей его! Жалкий пьянчужка, бесстыдник!"

Молодые люди, увидев и услышав все это, обратились к Арригуччьо и

наговорили ему больших дерзостей, чем какие когда-либо доставались негодяю,

а под конец сказали: "Мы прощаем тебе это дело, как пьяному человеку, но

смотри, чтобы впредь мы не слыхали ничего подобного, если дорога тебе жизнь,

потому, если что-нибудь дойдет до наших ушей, мы наверно расплатимся с тобою

и за то и за это". Так сказав, они ушли. Арригуччьо остался точно

оторопелый, сам не понимая, действительно ли было то, что он сделал, или ему

приснилось, и, не говоря о том ни слова, оставил жену в покое. А она

благодаря своей сметливости не только избегла неминуемой опасности, но и

открыла себе возможность в будущем делать что угодно, вовсе не боясь своего

мужа.