Файл: Боккаччо Д. Декамерон.doc

доверилась, у тебя не было бы никакого средства отомстить мне за себя, чего,

видно, ты так страстно желал. Оставь свой гнев и прости мне, наконец. Если

ты захочешь простить и дать мне сойти отсюда, я готова совсем оставить моего

неверного юношу, тебя одного иметь любовником и властителем, хотя ты и

сильно порицаешь мою красоту, говоря, что она кратковременна и не ценна.

Какова бы она ни была, как и красота других женщин, тем не менее я знаю, что

если не ценить ее за что другое, то хоть за то, что она доставляет

приятность, удовольствие и утеху молодым мужчинам, а ты ведь не стар, и хотя

ты обходишься со мной жестоко, я не могу поверить, чтобы ты пожелал увидеть

меня погибающей столь недостойной смертью, как если бы я в отчаянии

бросилась отсюда на твоих глазах, которым, если ты не был лжецом, каким

стал, я так, бывало, нравилась. Пожалей меня, ради бога и из сострадания.

Солнце начинает сильно печь, и как излишний холод измучил меня нынче ночью,

так жар начинает мне сильно досаждать".

На это школяр, которому любо было заставлять ее говорить, ответил:

"Мадонна, ты доверилась теперь моим рукам не из любви, которую ко мне

ощущаешь, а чтобы вернуть то, что потеряла; потому все это заслуживает еще

большего наказания, и ты неразумно думаешь, коли представляешь себе, что

вообще это был единственный удобный для меня путь достигнуть желанной мести.

У меня была тысяча других путей: показывая, что я люблю тебя, я расставил у

твоих ног тысячу западней, и если б этого не случилось, немного прошло бы

времени, и ты по необходимости попалась бы в одну из них; и не было такой,

попав в которую ты не обрела бы большего мучения и стыда, чем на этот раз; а

этот путь я избрал не для того, чтобы дать тебе льготу, а чтоб скорее

повеселить себя. Если б у меня не было ни одного пути, у меня все-таки

оставалось бы перо, которым я написал бы о тебе такое и так, что если б ты

узнала о том, - а ты узнала бы наверное, - тысячу раз в день пожелала бы не

родиться на свет. Могущество пера гораздо сильнее, чем полагают те, которые

не познали его на опыте. Клянусь богом (да увеселит он меня до конца местью,

которую я творю над тобой, как обрадовал меня ее началом!), я написал бы о

тебе такое, что, устыдившись не только других, но и себя самой, ты, лишь бы

не видеть себя, вырвала бы себе глаза, потому не упрекай море, что небольшой

ручеек умножил его воды. До твоей любви и до того, чтобы ты стала моею, мне,

как я уже сказал, нет дела. Принадлежи, коли можешь, тому, кому

принадлежала, а его как я прежде ненавидел, так теперь люблю, соображая, как

он поступил теперь с тобою. Вы занимаетесь тем, что влюбляетесь в молодых

людей и желаете их любви, ибо видите, что при более цветущем лице и более

черной бороде они выступают самодовольно, пляшут и бьются на турнирах; все

это проделывали и люди несколько более зрелые, знающие и то, чему тем еще

надо поучиться. Кроме того, вы полагаете, что они лучшие наездники и в один

день делают более миль, чем те, что постарше. Действительно, я признаю, что

они с большей силой выколачивают мех, но люди более зрелые, как опытные,

лучше знают, где водятся блохи; гораздо предпочтительнее избрать себе

немногое и сочное, чем многое и безвкусное; сильная скачка надрывает и

утомляет, тогда как тихая прогулка, хотя и несколько позже, доставляет на

ночлег, приводит туда по крайней мере спокойно. Вы, неразумные животные, и

не догадываетесь, сколько зла скрывается под незначащей личиной красоты.

Юноши не довольствуются одной, но сколько ни увидят, стольких и вожделеют,

считая себя достойными всех, потому любовь их не может быть постоянной, и ты

можешь ныне по опыту свидетельствовать о том. Им представляется, что их

милые обязаны и уважать их и миловать, и нет у них большей похвальбы, как

хвастаться теми женщинами, которых они имели; вот причина, почему уже многие

отдались в руки монахов, которые о том не болтают. Хотя ты и говоришь, что о

твоих амурах не знал никто, кроме твоей служанки и меня, ты ошибаешься и

напрасно в это веришь, если веришь. На его улице и на твоей почти ни о чем

другом не говорят, но в большинстве случаев последний, до кого доходят эти

слухи, тот, кого они касаются. К тому же те вас грабят, тогда как зрелые

люди дарят, и так как твой выбор плох, то и принадлежи тому, кому отдалась,

а меня, над которым ты наглумилась, предоставь другой, ибо я нашел женщину,

гораздо более достойную тебя, которая лучше меня поняла. А для того чтобы ты

могла унести на тот свет большее доверие к вожделению моих глаз, чем ты

показываешь в этом к моим словам, бросься же скорее, и душа твоя, уже теперь

обретающаяся, по моему мнению, в когтях у дьявола, увидит, смутятся или нет

мои глаза при твоем страшном падении. Но, так как я уверен, что ты меня этим

не порадуешь, скажу тебе: если солнце начинает жечь тебя, вспомни, какой

холод ты заставила меня претерпеть, и смешав этот холод с теплом, ты,

несомненно, почувствуешь, что солнце греет умеренно".

Неутешная дама, поняв, что речи школяра сводятся к жестокой цели, снова

принялась плакать и сказала: "Если ничто не склоняет тебя смиловаться надо

мною, да побудит тебя любовь к той женщине, которая, по твоим словам,

оказалась более разумной и любит тебя, как ты говоришь, и из любви к ней

прости мне, принеси мне мое платье, чтобы мне можно было одеться, и помоги

мне сойти отсюда". Тогда школяр принялся смеяться и, видя, что время уже

далеко перешло за три часа, ответил: "Ладно, теперь я не в состоянии

отказать тебе, ибо ты просила меня во имя столь достойной женщины. Укажи

мне, где платье, я пойду за ним и помогу тебе сойти оттуда". Поверив этому,

дама несколько утешилась и указала ему место, где сложила одежды. Выйдя из

башни, школяр приказал слуге не удаляться от нее, напротив, держаться вблизи

и по возможности смотреть, как бы кто-нибудь не вошел туда, пока он не

вернется; так сказав, он отправился в дом своего приятеля, здесь спокойно

пообедал, а затем, когда ему показалось удобным, лег спать. Дама, оставшись

на башне, хотя несколько и утешенная безрассудной надеждой, тем не менее

чрезвычайно печальная, села, прислонившись к той части стены, где было

немного тени, и среди горьких дум стала ждать. То размышляя, то надеясь, то

отчаиваясь в возвращении школяра с платьем и перескакивая с одной мысли на

другую, она, скошенная горем и нисколько не спавшая ночью, заснула. Солнце,

сильно палившее, уже стало на полудни, и его лучи открыто и прямо падали на

нежное и холеное ее тело и на ничем не покрытую голову с такой силой, что не

только обожгли все тело, какое было обнажено, но и все по частям

порастрескали, и таково было жжение, что оно заставило ее, крепко спавшую,

проснуться. Чувствуя, что ее жжет, она сделала несколько движений, и ей

показалось, когда она двинулась, будто у нее раскроилась и разлезлась вся

опаленная кожа, как то, мы видим, бывает с сожженным пергаментом, если кто

его потянет. К тому же у нее так сильно болела голова, что казалось, она

разломится, что было не диво. А площадка башни была столь горяча, что на ней

ни ногам и ничему другому не было места, потому, не застаиваясь, она, плача,

переходила с одного места на другое. Кроме того, так как вовсе не было

ветра, там собралось громадное количество мух и слепней, которые, садясь на

ее голое тело, так страшно ее жалили, что каждое укушение казалось ей уколом

копья, вследствие чего она не переставала махать руками, поминутно проклиная

себя, свою жизнь, своего любовника и школяра. Таким образом, удрученная,

измученная, израненная невообразимым жаром, солнцем, мухами и слепнями, а

также голодом и еще более жаждой и вдобавок тысячью печальных мыслей, она,

поднявшись, стала глядеть, не увидит или не услышит ли поблизости

кого-нибудь, окончательно решившись, что бы из того ни вышло, позвать его и

попросить помощи. Но и этого лишила ее неприязненная судьба. Все крестьяне

ушли с поля по случаю жары, так что никто не пошел работать поблизости, и

все молотили свое жито у своих домов, поэтому она слышала только одних цикад

да видела Арно, который видом своих вод возбуждал в ней желание, не утоляя,

а увеличивая жажду. Видела она еще во многих местах рощи, и тень, и дома,

также томившие ее желание. Что сказать более о несчастной женщине? Солнце

сверху, жар от площадки снизу, уколы мух и слепней по бокам так отделали ее

всю, что она, которая в прошлую ночь побеждала, казалось, мрак, теперь,

раскрасневшись, как гнев, вся обрызганная кровью, показалась бы всякому, кто

бы увидал ее, противнейшим созданием в мире.

Так она оставалась без всякого совета и надежды, более уповая на

смерть, чем на другое; прошла уже половина девятого часа, когда проснулся

школяр и, вспомнив о своей даме, вернулся к башне посмотреть, что с ней

сталось, а своего слугу, еще голодного, послать поесть. Когда дама услышала,

что он тут, обессиленная и измученная сильной болью, подошла к отверстию и,

усевшись, стала говорить с плачем: "Риньери, ты отомстил мне через меру,

потому что если я заставила тебя мерзнуть ночью на моем дворе, ты заставил

меня днем на этой башне жариться, скорее гореть, и к тому же умирать от

голода и жажды; потому прошу тебя ради самого бога, войди сюда и, так как у

меня не хватает мужества убить себя, то убей меня ты, ибо я желаю этого

более всего другого, - таково и столь велико испытываемое мною мучение. Если

ты не хочешь оказать мне этой милости, вели по крайней мере подать мне

стакан воды, дабы я могла увлажить свой рот, на что не хватает моих слез, -

таковы сухость и жжение, которые я внутри ощущаю".

Школяр отлично понял по голосу, как она ослабела, увидев отчасти и ее

тело, все сожженное солнцем, вследствие чего, тронутый и ее униженными

молениями, ощутил к ней некую жалость; тем не менее он ответил: "Дрянная

женщина, от моих рук ты, наверно, не умрешь, умрешь от своих, коли будет

охота, и от меня ты столько же получишь воды для утоления твоего жара,

сколько огня я получил от тебя для ограждения от стужи. Одно меня сильно

печалит, что недуг от простуды мне пришлось лечить теплом вонючего навоза,

тогда как твой недуг от жара будет излечен холодом пахучей розовей воды; и

тогда как я чуть не лишился жил и жизни, ты, лишаясь кожи от жары,

останешься прекрасной, как змея, сменившая шкуру". - "Несчастная я, -

сказала дама, - эти прелести, так приобретенные, да подаст господь тем, кто

желает мне зла; но ты, более жестокий, чем любой дикий зверь, как тебя

хватает на то, чтобы мучить меня таким образом? Что следовало бы мне ожидать

от тебя или от кого-нибудь другого, если б я в страшных мучениях извела весь

твой род? Поистине, я не знаю, какую большую жестокость можно было бы

проявить против изменника, предавшего на избиение целый город, чем та,

которую ты употребил против меня, заставив меня изжариться на солнце и

предоставив на съедение мухам! А кроме того, ты не захотел подать мне даже

стакана воды, тогда как даже убийцам, осужденным судом, дают несколько раз

испить вина, когда они идут на казнь, лишь бы они о том попросили. И так

как, я вижу, ты тверд в твоей неумолимой жестокости и тебя ничуть не трогают

мои мучения, я терпеливо приготовлюсь принять смерть, дабы господь

смиловался над душой моей. Его я молю, чтобы он праведными очами воззрел на

совершаемое тобою". Сказав эти слова, она придвинулась с страшным трудом к

середине площадки, отчаиваясь спасти себя от столь палящего жара, и не один,

а много раз ей казалось, что она обомрет от жажды, не говоря уже о других

болях, и она продолжала сильно плакать, сетуя на свое несчастье.

Когда наступил уже вечер и школяру показалось, что сделанного им

довольно, он велел взять ее платье и, завернув его в плащ слуги, отправился

к дому несчастной женщины, где нашел ее служанку, сидевшую на пороге,

печальную и не знавшую, что начать; он спросил: "Милая, что сталось с твоей

госпожою?" На это служанка ответила: "Мессере, не знаю, я рассчитывала

сегодня утром найти ее в постели, куда вчера вечером она, казалось мне,