Файл: Боккаччо Д. Декамерон.doc

Новелла восьмая

Софрония, считающая себя женой Джизиппо, замужем за Титом Квинцием

Фульвом; с ним она отправляется в Рим, куда Джизиппо приходит в нищем виде:

полагая, что Тит презирает его, он утверждает, с целью умереть, что убил

человека. Признав Джизиппо и желая его спасти, Тит говорит, что убийца - он;

услышав это, совершивший преступление выдает себя сам, вследствие чего

Октавиян всех освобождает. Тит выдает за Джизиппо свою сестру и делит с ним

все свое достояние.

Когда Пампинея перестала сказывать и каждая из дам, а всех более та,

что была гибеллинкой, похвалили короля Пьетро, Филомена начала по приказу

короля: - Великодушные дамы, кто не знает, что во власти королей сделать,

лишь бы они захотели, великие дела и что от них особенно требуют

великодушия? Итак, кто, имея возможность, делает, что ему надлежит,

поступает хорошо, но не следует тому слишком удивляться, ни возвышать его

великими похвалами, как надлежало бы то делать относительно другого, от

которого вследствие его малой мощи менее и требуется. Потому, если вы так

многословно восхваляете деяния короля и они представляются вам прекрасными,

я ничуть не сомневаюсь, что вам должны еще более нравиться и быть вами

одобрены деяния людей, нам подобных, когда они равны поступкам короля или и

превосходят их; оттого я и решилась рассказать вам в новелле об одном

похвальном и великодушном деле, бывшем между двумя гражданами друзьями.

Итак, в то время когда Октавиян Цезарь, еще не прозванный Августом,

правил Римской империей в должности, называемой триумвиратом, жил в Риме

родовитый человек, по имени Публий Квинций Фульв, который, имея одного сына,

Тита Квинция Фульва, одаренного удивительными способностями, отправил его в

Афины изучать философию, поручив его, как только мог, одному именитому

человеку, по имени Кремету, своему старинному другу. Тот поместил Тита в

своем собственном доме, в сообществе с своим сыном, по имени Джизиппо, и оба

они, Тит и Джизиппо, были отданы Креметом в обучение философу, по имени

Аристиппу. Когда молодые люди жили и общались вместе, их характеры оказались

настолько сходными, что между ними возникло великое братство и дружба,

никогда впоследствии ничем не нарушавшаяся, кроме смерти. Ни у одного из них

не было ни радости, ни покоя, как лишь когда они бывали вместе. Вместе они

начали свои занятия, и каждый из них при одинаково блестящих способностях

восходил на славную высоту философии ровным шагом и с великой похвалой.

Такую жизнь продолжали они вести к величайшему утешению Кремета, почти

не считавшего одного из них более себе сыном, чем другого, в течение трех

лет, в конце которых случилось, как то бывает со всеми живущими, что Кремет,

уже старый, скончался, чем одинаково опечалились оба юноши, точно они теряли

общего отца, и друзья и родные Кремета не знали, кого из них двух следовало

более утешать в приключившейся утрате. По прошествии нескольких месяцев

случилось, что друзья Джизиппо и его родные пришли к нему и вместе с Титом

стали его убеждать взять себе жену и нашли ему девушку удивительной красоты,

происходившую от именитых родителей и афинскую гражданку, лет около

пятнадцати, по имени Софронию. Когда приблизилось время, назначенное для

свадьбы, Джизиппо попросил однажды Тита пойти вместе посмотреть на нее, так

как он ее еще не видал; прибыв в ее дом, когда девушка села между ними, Тит,

будто судья красоты невесты своего друга, стал внимательно ее разглядывать,

и так как все в ней безмерно ему нравилось и он много расхваливал ее про

себя, он, не дав того заметить никому, так сильно воспылал к ней, как не

пламенел еще никогда ни один влюбленный в женщину.

Пробыв с ней некоторое время, они вернулись домой. Здесь Тит, войдя в

одиночку в свою комнату, начал размышлять о понравившейся ему девушке, пылая

тем больше, чем более останавливался на этой мысли. Заметив это и глубоко

вздохнув, он начал говорить сам с собою так: "О, как жалка твоя жизнь, Тит!

Куда и во что вложил ты свою душу, любовь и надежду? Разве не понимаешь ты,

что за привет Кремета и его семьи, за тесную дружбу между тобой и Джизиппо,

с которым она обручена, тебе следует чтить эту девушку, как сестру! Почему

же ты любишь? Куда позволяешь увлечь себя обманчивой любви, куда обольщающей

надежде? Открой духовные очи и прозри самого себя, несчастный. Дай место

разуму, обуздай похотливое вожделение, умерь болезненные желания и направь

на другое твои мысли; воспротивься в самом начале своему сладострастию и

побори самого себя, пока еще есть время; ты не должен желать этого, это

нечестно, того, чему ты намерен следовать, если б ты даже был уверен, что

его достигнешь (а ты не уверен), тебе надлежало бы бежать, приняв во

внимание, чего требуют истинная дружба и долг. Что же ты намерен делать,

Тит! Ты оставишь бесчестную любовь, если захочешь поступить, как должно".

Затем, вспомнив Софронию, он изменял свои мысли в обратные и, осуждая все

сказанное, говорил: "Законы любви могущественнее всех других, они разрушают

не только законы дружбы, но даже и божеские: сколько раз случалось, что отец

любил свою дочь, брат - сестру, мачеха - пасынка? Это дела более чудовищные,

чем любовь к жене друга, приключавшаяся тысячу раз. Кроме того, я молод, а

молодость всецело подчинена законам любви. То, что нравится Амуру, должно

нравиться и мне; честные дела пристали более зрелым людям, я же не могу

желать ничего иного, как чего желает Амур. Красота ее достойна любви

каждого, и если я ее люблю, а я молод, кто может по справедливости порицать

меня? Я люблю ее не потому, что она принадлежит Джизиппо, а люблю я ее и

стал бы любить, кому бы она ни принадлежала. В том вина судьбы, что отдала

она ее моему другу Джизиппо, а не кому-либо другому, и если она должна быть

любима (а она должна, и по праву, за свою красоту), Джизиппо, узнав о том,

должен быть более доволен, что люблю ее я, а не кто-либо другой".

От этих рассуждений он возвращался, высмеивая себя, к противоположным,

от этих к тем, от тех к этим; так он провел не только эти день и ночь, но

многие другие, пока не утратил с того сон и аппетит и слабость не принудила

его слечь Джизиппо, который уже несколько дней видел его задумчивым и теперь

увидал больным, был крайне этим огорчен, не отходил от него ни на шаг,

старался всяким способом и попечением ободрить его, часто и настоятельно

спрашивая его о причине его задумчивости и недуга. Но так как Тит не однажды

отвечал ему побасенками, что Джизиппо заметил, а Тит чувствовал, что его

понуждают, среди слез и вздохов ответил таким образом: "Джизиппо, если бы

богам было угодно, мне было бы гораздо приятнее умереть, чем жить, как

подумаю я, что судьба поставила меня в необходимость проявить мою доблесть,

а я вижу, к величайшему моему стыду, что она побеждена; конечно, я в скором

времени ожидаю подобающего мне за то воздаяния, то есть смерти, что мне

милее, чем жизнь, памятуя о моей низости, которую я, не могущий и не

долженствующий скрывать от тебя что бы то ни было, открою тебе не без

великой краски стыда". И, начав сначала, он открыл ему причину своих дум и

самые думы и их борьбу, и какие из них взяли окончательно верх и как он

погибает из-за любви к Софронии, причем утверждал, что так как он понимает,

насколько это ему неприлично, он решился, в виде покаяния, умереть и уверен,

что вскоре того добьется.

Когда Джизиппо услышал это и увидел его плачущим, некоторое время

призадумался, ибо и он был увлечен красотою девушки, хотя и не так сильно,

но затем немедленно решил, что жизнь друга должна быть ему дороже Софронии.

Итак, вызванный к слезам его слезами, он ответил ему, плача: "Тит, если бы

ты сам не нуждался в утешении, как нуждаешься, я принес бы тебе жалобу на

тебя самого, как на человека, нарушившего нашу дружбу тем, что так долго

скрывал от меня твою роковую страсть; и хотя это казалось тебе нечестным,

тем не менее и нечестные дела также не следует скрывать от друга, как и

честные, ибо кто друг, тот радуется вместе с другом о честном, а нечестное

тщится удалить из души друга. Но в настоящее время я этим ограничусь, а

обращусь к тому, что, по моему мнению, наиболее необходимо. Что ты страстно

любишь Софронию, мою невесту, я тому не удивляюсь, скорее удивился бы, если

б того не было, зная ее красоту и благородство твоего духа, тем более

способного увлечься страстью, чем превосходнее то, что нравится. И как ты по

праву любишь Софронию, так несправедливо жалуешься (хотя того не выражаешь)

на судьбу, что она предоставила ее мне, ибо твоя любовь показалась бы тебе

честной, если бы она принадлежала кому-либо другому, а не мне; но если ты

рассудителен, как всегда, скажи мне, мог ли бы ты более благодарить судьбу,

если бы она предоставила ее кому-либо другому, а не мне? Кто бы ни обладал

ею и как бы честна ни была твоя любовь, тот любил бы ее скорее для себя, чем

для тебя, чего не следует ожидать от меня, если ты считаешь меня другом,

каков я есть; причина та, что с тех пор как мы в дружбе, я не помню, чтобы у

меня было что-либо, что не было бы одинаково твоим, как и моим. Если бы дело

зашло так далеко, что его нельзя было бы устроить иначе, я поступил бы с ним

так же, как поступал с другими, но оно еще не в таком положении, и я могу

сделать ее исключительно твоей, что и сделаю, ибо я не понимаю, почему стал

бы ты дорожить моей дружбой, если бы в деле, которое можно честно устроить,

я не сумел бы сделать мое желание твоим. Правда, Софрония - моя невеста, и я

сильно любил ее и с большой радостью ожидал свадьбы; но так как ты, как

более меня понимающий, с большей страстностью стремишься к такому сокровищу,

как она, будь уверен, что она вступит в мой покой твоей, а не моей женой.

Потому оставь твои думы, прогони печаль, верни утраченное здоровье, бодрость

и веселье и отныне весело ожидай награды за твою любовь, более достойную,

чем моя".

Когда Тит услышал такие речи Джизиппо, то насколько их ласкающая

надежда приносила ему радости, настолько устыдило его справедливое

соображение, раскрывавшее ему, что чем большее было великодушие Джизиппо,

тем неприличнее казалось воспользоваться им. Потому, не переставая плакать,

он, с трудом говоря, ответил ему: "Джизиппо, твоя великодушная и истинная

дружба ясно указывает, что надлежит делать моей, да не попустит бог, чтобы

ту, которую он даровал тебе, как более достойному, я когда-либо принял от

тебя, как свою. Если бы он усмотрел, что она подобает мне, то ни ты, ни кто

другой не должны сомневаться, что он никогда не предоставил бы ее тебе.

Итак, пользуйся радостно твоим избранием, разумным советом и его даром и

предоставь мне изнывать в слезах, которые он мне уготовил как недостойному

такого блага; эти слезы я либо поборю, и это будет тебе приятно, либо они

поборят меня, и я буду вне мучения".

На это Джизиппо отвечал: "Тит, если наша дружба может дать мне право

заставить тебя последовать моему желанию, а тебя побудить исполнить его, вот

то, на чем я хочу особенно проявить ее, если ты не согласишься добровольно

на мои просьбы, я устрою при помощи того насилия, какое дозволено употребить

на пользу друга, что Софрония будет твоей. Я знаю, как могучи силы любви,

знаю, что не однажды, а много раз они доводили любящих до бедственной

смерти, и вижу тебя столь близким к ней, что ты не был бы в состоянии ни

вернуться вспять, ни побороть слезы, а, идя далее, пал бы побежденный, - и я

без всякого сомнения вскоре последовал бы за тобой. Итак, если бы я не любил

тебя вообще, твоя жизнь дорога мне уже потому, чтобы я сам мог жить.

Софрония будет твоей, ибо другой, которая так бы понравилась тебе, не легко

найти, а я, без усилия, обратив свою любовь на другую, удовлетворю и тебя и

себя, может быть, я не был бы в этом деле столь великодушным, если б жены

встречались так же редко и с таким же трудом, как встречаются друзья, но так